Текст книги "Дневник Джессики"

Я начал искать другую работу, где платили больше, чем на стройках, стал официантом. Если бы Господь видел, как его дети едят и какой делают культ из этого, он бы сделал потоп не на сорок дней, а на все четыреста.

Очень статные женщины кормили и поили своих собак. А мы потом это относили на кухню, где после промывки та же посуда попадала на стол их детям и внукам.

Мужчины по пятницам приходили сюда после работы прямиком из здания суда. Они были с любовницами, секретаршами, поили их, себя, нас, всех вокруг, бросались деньгами. А по субботам очень тихо ужинали с семьёй: тихо, жирно, лицемерно. Вскоре я уволился. Надоело. И здесь лицемеры.

Я заблудился в метании себя из одной стихии в другую. Стоит сказать, что моё психическое состояние всегда оставляло желать лучшего. Панические атаки случались со мной раньше, но я топил свой психоз в алкоголе, блуде и прочем прекрасном, потому что в тот момент жизни эмоциональный накал приближался к пиковому состоянию.

По ночам, когда я возвращался домой с работы, в темноте мне виделось нечто страшное, по-настоящему страшное. Почему-то именно во мраке нам видится нечто необъяснимое, будто бы лунный свет показывает неверные очертания домов, деревьев, звуков, человеческих душ. Страх возникает не из-за попадания в привычный мир с «неверными» образами, а когда ты понимаешь, что то, что ты видишь и слышишь сейчас – и есть реальность.

Дневной свет лишь выдумка, обман зрения, а истина – в темноте. Я приходил домой, наливал чего-то высокоградусного и смотрел в окно. Сраное крошечное окно, за которым сгущалась тьма. Абсолютная и непроходимая, густая, как нефть, чернота. Я натуральным образом видел её сгустки. Они обволакивали мой дом, подступались к дверям и окну. Они ждали, ждали, пока я потеряю бдительность, пока я не усну. А когда я засыпал и выключал свет, они проникали в комнату и окутывали мой затуманенный разум, навевали странные полумистические образы.

Мне снилось что-то потустороннее, что-то давно забытое, что-то, от чего я отрекался каждый день перед зеркалом в душе. Я видел маленькую девочку, прикованную к кровати, с сотней порезов по всему телу и накрытой простыней на лице. Она была вся изрезана.

Мне снилось, будто бы я пытаюсь стащить с нее простынь, но чем сильнее и яростнее я пытался дотянуться до неё рукой, тем дальше меня отталкивало нечто.

Мне снилось, как я попадаю в кабинет директора, сидящего ко мне спиной, как я говорю ему о том, кто устроил пьянку, а он поворачивался и смотрел на меня через роговую оправу очков и усов-щетку мертвенно склизкими, как у рыбы, глазами Патрика Бронсона.

Мне становилось хуже каждую ночь. Однажды я пришёл домой, кое-как добравшись, везде видя эти шорохи, звуки и постоянное ощущение того, что я не один иду по темным переулкам после работы, что кто-то следит за мной. Кто-то, возможно, выжидает, чтобы понять, живу я один или нет. Зачем? Чтобы вломиться посреди ночи и изрезать моё тело во сне, накрыв в конце белой простыней!

В одну из таких ночей было особенно неприятно. За несколько дней до неё меня стали посещать странные мысли. Мне казалось, что я запрограммированное мясо. Хожу, как надо. Сижу, как надо. Говорю, как надо. Смотрю, как надо. Дышу, как надо. Полное моральное истощение меня испепелило и превратило в кусок ходячего мяса. То, что я делаю… Нет, всё, что я делаю – это лишь пародия на жизнь других людей, потому что все они – ходят, дышат, смотрят, говорят. Или они пародия на меня?

Я не подхожу к карнизам и балконам не потому, что боюсь, а потому, что хочу. Я хочу подойти. Я хочу посмотреть вниз. Я хочу оборвать наконец эти вымученные движения субстрата в пространстве. У меня трясутся руки, и голова почти не держится ровно. Я не могу сфокусировать свой взгляд и долго пялюсь в одну точку в надежде поймать, понять, где было это начало. Начало конца.

В ту ночь был сильный ветер. Стихия буйствовала. Стихия была в неистовстве. Казалось, что в этой ярости она просто хотела стереть с лица Земли всё живое. Да, это простая физика – звук ветра. Движение воздуха через пространство. Но эти звуки… Не было в них ни капли жизни.

В такие минуты во мне просыпалось что-то первородное. Это была непонятная смесь из первобытного страха и.… понимания. Я понимал свой страх. Я понимал, почему я его испытываю – потому что я не в силах был победить эту стихию. Я понимал её силу и свою ничтожность, никчёмность перед ней. Я был чист и беззащитен перед её злобой на весь мир, как лист дерева, брошенный на скитание, обречённый на смерть, рано или поздно.

Ветер стенал. Он избивал своими порывами стены домов, и казалось, что бетонные гиганты гнутся, как древесные прутики под его неоспоримой силой, априорной, древней. Я всё это видел. Видел, как шатаются автомобили, как льнут к земле деревья, падая ниц, выказывая свое почтение стихии. А люди, как мусор под ногами, слетали с утоптанных дорог, как игрушки, как пыль. Как ничто, в сравнении с этой Стихией.

Эта великая злоба, эта ненависть показывала мне, что нет чего-то существенного во всей нашей придуманной и существенной только для человека жизни, любви, науке, философии, истории, нет ничего. Всё сокрытое открывается нам очень резко – оборвавшейся жизнью треснутого пополам дерева в любой момент становишься ты. И нет больше ничего. От этих адских вихрей меня отделяла одна тонкая стенка дома-гаража, которая могла в любой момент не выдержать. В тот момент, в который захочет Стихия. Она показывала свою мощь. Это была демонстрация силы и безумия. Безумной силы, совладать с которой никто и не смог бы. Звуки, что она порождала, походили на разверзнувшуюся Преисподнюю. Они буквально поглощали моё сознание. Сквозь них я слышал крики всех когда-то туда попавших душ, загубленных, ужасных и великих. Они питали эту Стихию, давали ей жизнь и ими же она управляла, поглощая всё больше таких. Таких…

Она искала одиноких, оставшихся наедине с собой. Наедине с собой мы смотрим внутрь себя, в ту черную, как наши зрачки, бездну, из которой вышли мы, человечество, чисто случайно. И самое страшное – это понимать, что из этой тёмной черноты, абсолютно беспросветной, внутри каждого из нас, как набор генов или печать, клеймо, всегда бытующее с нами напоминанием нашей никчемности перед этой великой силой, способной нас сломить в любой момент, из неё, этой черноты, смотрят на нас в ответ…

Не помню, когда я вырубился, но проснулся я на заре в холодном поту. Мне приснилось, что в кабинете директора Олидсона сидел Патрик Бронсон. А в кабинете Бронсона сидел мой директор школы, то тут, то там, их заменял мой отец.

Меня «швыряло» из сцены в сцену, каждый раз под заливистый смех этих трёх людей. Они смеялись над моим безумством, в которое сами меня и загнали. В которое я позволил себя загнать. Я чувствовал, что проигрываю. Но проснулся я в поту от собственного крика, потому что я всё же смог сорвать простынь с лица Евы Бронсон, найденной мною в глубоком детстве. Но это была не она. В каждый раз, когда я пытался дотянуться до края простыни, меня «возвращало» в кабинет директора, на столе которого лежал тот самый нож с витиеватой и практически стёртой золотистой ручкой.

Руки директора были в позолоте от ручки ножа, а его лезвие – в крови. Затем я попал в лес. Я видел это когда-то. Я шёл за отцом. Воробей уже был застрелен. Когда я подошёл к нему, отец обернулся и посмотрел на меня глазами мертвой рыбы через роговую оправу очков Бронсона. Он достал нож с витиеватой ручкой и одним движением добил птицу. Взял меня рукой в позолоте и потащил за собой. Затем был мрак, я провалился в него и тут же оказался в кабинете Олидсона. За моей спиной стоял мой отец. Я сидел в кресле пациентов «школьного психолога». Отец бросил на стол окровавленный витиеватый нож и сказал: «Без тебя мы бы этого не сделали, сынок. Последствия – знаешь такое слово?». Но он говорил голосом Патрика Бронсона – отца Евы. Я выбежал из кабинета.

За дверью должен был оказаться школьный коридор, но я попал в коридор особняка на Ист-ривер на втором этаже. Передо мной была приоткрыта только одна дверь в конце коридора. Остальные я и трогать не стал, я знал, что от меня требуется. Как и в детстве, я тихо прошелся по коридору до конца, медленно и со скрипом открыл дверь – та же картина, преследовавшая меня – труп зарезанной девочки, привязанной к кровати по рукам и ногам.

Издевательская, мучительная смерть через изнасилование и какой-то оккультизм, жертву во имя чего-то тёмного. Но в этот раз комната была в ином свете. Я знал, что у меня получится. Что это нужно сделать. Последний раз я видел Еву в первом классе. И она преследовала меня всю жизнь.

Мне нужно было взглянуть в лицо своим страхам, а не бежать от них. Я зажмурился, сдернул простынь, пропитавшуюся запёкшейся кровью. Под ней должно было быть измученное лицо с веснушками. Я помню эту картину. Я помнил её! На меня смотрела широко открытыми глазами девочка, еще младше, чем Ева тем летом. Своим последним летом.

У неё были светлые волосы, пухлые губы и приоткрытый рот, сквозь который было видно, что недавно выпал передний зуб. Она даже лежала с оттопыренной губой. На меня смотрела мёртвыми глазами Джесс.

Я обернулся. Все начало рушится. Картина упала, пол провалился местами, поднялся ветер. Этот проклятый дом отправлялся в Ад, и я был внутри него. Что-то холодное взяло меня за руку – ладонь Джесс. Но теперь на меня смотрело детское лицо другой девочки. Это не Ева, не Джесс. Но я узнал ее по разноцветным глазам.

У Мии гетерохромия.

– Помоги мне! – прозвучало где-то сверху, в этой комнате детским шёпотом. Ладонь обхватила меня крепче. Стальная хватка «Мии-Евы-Джесс» не давала мне вырваться.

– Помоги мне, Питер! Пит, ПОМОГИ МНЕ! – кричало что-то сверху. У самой девочки (я не мог назвать этот труп своей сестрой) не двигались губы. Говорила не она.

– Как? – вымолвил я пересохшими губами.

– Проснись…

Я понял, что стою с закрытыми глазами. Как только я их открыл, я оказался в очень знакомом месте, сидя в кресле за столом. Передо мной сидел мальчик лет семи. Это был я сам, только в детстве. Я оглянулся по сторонам – кабинет Олидсона. Пыльные шкафы с книгами, стол из цельного дерева. Какой-то рисунок на стене. Но мои руки были не моими. Это были руки взрослого мужчины. На столе стояла стеклянная колба, я всмотрелся в неё и увидел в ней свое отражение – очки в роговой оправе, усы-щетка… Как у Патрика Бронсона, отца Евы.

«Я» начал говорить себе малолетнему. – Последствия, Питер. Знаешь такое слово? Затем «Я» опустил взгляд вниз. Между моих ног стояло ружье. Двустволка охотника. За окном замигали сирены полицейских машин. Я остался в комнате один. Холодное дуло винтовки аккуратно легло на язык. Губы онемели. Задрожали пальцы. В голове повторялся шёпот: «Помоги мне! Проснись, Питер!». Я слегка надавил на курок. Скрип. Я хотел избавиться от этого ужасного шёпота в своей голове. Я надавил сильнее. Экран гаснет. Выстрел.

Первое, что я помню – это яркий белый свет. Когда и где он начался? Я не знаю. Сначала был громкий звук, как хлопок или взрыв. Да, пожалуй, взрыв. Я чувствовал жгучую боль, очень долго и по всему телу, пока я не забыл, что такое тело, боль. А затем все вокруг заполнил яркий белый свет. Такой яркий, что я чувствовал, как он проходит через меня. Бывает, смотришь на фонарь, а свет его становится все ярче. Немногим позже, он становится нестерпимо ярким, как будто бы твоё зрение уже не может воспринимать такой уровень яркости и просто держится на пределе, пока ты не сдаёшься и не отводишь взгляд. Но я разорвал эти границы тем взрывом, и сейчас свет был везде. Вокруг меня и во мне самом. Я не видел своих рук и ног, был только свет. Он был таким ярким, что в какой-то момент я его услышал. Да, я слышал свет. Его звук был похож на медленно нарастающий гул. Гул переходил в писк, перешагивал через что-то невидимое и становился ультразвуком. А затем была тишина. Тишина и мрак. Полная, всепоглощающая темнота воцарилась вокруг меня. Такая густая и вязкая, что я не мог понять, вечность это или секунда. Так прошло много лет. А может и всего пара секунд, но я начал падать.

Ощущение даже не полёта, а именно падения не покидало моё сознание или то, что от него осталось. Интересная вещь – сознание. Иногда оно играет с нами плохие шутки, иногда помогает там, где это нужно. Сейчас я не понимал, в сознании я или нет. Тьма вокруг будто обдавала меня ветром, и в самом деле, как при падении. Я долго летел через неё. Затем я увидел белую точку. Она стремительно приближалась ко мне. Или я к ней, скорее так. За несколько секунд она стала в разы больше, и я понял, что еще парочка, и я попросту разобьюсь. То, что должно было быть телом, начало инстинктивно съёживаться, как-то переворачиваться в этом чёрном пространстве, но всё оно будто было сковано невидимыми нитями. Я понимал, что не могу пошевелиться и что-то изменить только потому, что это был мой выбор. Я стремительно влетел в пространство света.

Пытаясь понять, когда же всё это началось и где была точка невозврата, я видел перед собой тысячи картин. Из моей жизни. Они пролетали мимо меня, как распущенный неумелым киномехаником моток киноленты. Вот здесь меня разбудили родители, и подарили игрушечную машинку к Рождеству. Вот тут мне исполнилось пять лет, и я был самым счастливым ребёнком на свете – мне подарили новый велосипед с несколькими передачами. А вот тут я пошёл в новую школу и сразу ввязался в драку, нос разбили. А вот я в четвёртом классе – первая «любовь», смешно даже. Одиннадцать лет, я стою у разбитой копилки и пересчитываю монетки на хлеб. Двенадцать – отец бросил нас. Пятнадцать, патлатый – я играю в школьной рок-группе. Восемнадцать – сломано ребро в драке. И так – кучи картин, как маленькие детали пазла. Их тысячи, они проносились мимо меня калейдоскопом сплошных цветов, от приятных до боли жгучих. Но, помимо этого, они заканчивались не одной определённой картинкой и даже не десятью.

Сотни концовок этой истории были передо мной. Все могло закончиться иначе, но какое из миллионов принятых мною решений привело именно к этому? Вся окружающая нас Вселенная – это и есть наша история. Наши имена – её название. Вся великая тайна древних имён в том, чтобы знать историю имени. Чтобы Ваше имя назвали, и Вы узнали историю человека. Узнав это, Вы проникаете в совершенно другую Вселенную. В его Вселенную. Если я скажу Вам: «Иисус Христос», то Вы будете шагать к Голгофе вместе с когортой римлян или кричать его имя из толпы последователей? Вы будете уже там, даже не осознавая этого, в эту самую секунду. Но сейчас я Вам скажу лишь одно – безумие…

ГЛАВА III

Я стоял в самом начале процессии – нес гроб. Ничего тяжелее, чем это, мне еще не приходилось нести. Дело, конечно же, не в весе. Дело в том, что ты несешь в этот момент внутри себя. Мы так часто ошибаемся, делаем неверные выводы, принимаем неправильные решения. Мы всего лишь люди. Я думал, за что Он так со мной, со всеми нами? Этот бородатый небесный хуила, эй! Очнись! Ты заебал! Сколько еще раз я должен прийти на кладбище? Сколько еще раз я должен буду проснуться, побелевший от горя, чтобы надеть утром все черное и вызывать такси «туда»? Сколько еще раз я буду стоять на погосте в проливной дождь?

Ненавижу я больше всего, как ни странно, лицемерие. Еще один бородатый хуила в этот день должен был сказать самые хорошие слова, какие только выучил за бургером утром, сидя в трусах на кухне, ведь для него служба Ему – такая же работа, как и любая другая. Ненавижу лицемерие и, как ни странно, священников.

– Сегодня мы отдаем Тебе душу чистого человека, доброго и отзывчивого. Мы отдаем тебе любимую дочь и прилежную ученицу. Мы отдаем тебе хорошего человека, Господи. Прими же ее, как мы приняли ее в житии, поскольку она возвращается в свой небесный дом, в место, из которого она пришла к нам.

Пиздеж, подумал я. О мертвых либо хорошо, либо только правду, как говорится. Все почему-то думают либо хорошо, либо никак. А все потому, что нам не нравится правда. Мы ее не любим.

Правда, она как старая проститутка – сидит, курит, рассказывает тебе, какой ты гондон, но ты даже смотреть на нее не можешь, ведь она вся дряхлая, и от нее воняет нафталином. Мы не слушаем то, на что нам противно даже просто смотреть. Ведь так делают всего лишь люди?

Уебищный год. Все, что я мог бы сказать. И знаете, что? Меня попросили сказать пару слов. Я был в таком дерьмовом состоянии, что вышел к этой… хуй знает, трибуне, и сказал.

– Знаете, уебищный выдался год.

А затем отошел, сел на скамейку и подождал, пока все уйдут. Даже родители. Им не понравилось то, что я сказал, значит, они бы даже не восприняли то хорошее, что я мог сказать. Это ведь как уравнения, в этом и смысл, в «равно». Если тебе не нравится правда, то тебе не понравится и хорошее… о мертвых. Либо ты его не воспримешь как следует.

Мы так часто попусту пиздим, что просто не реагируем на нечто искреннее, полагая, что это просто дань, просто должное, просто, просто, просто. Мы… да в пизду это все. Нас уже не спасти. Давайте еще один потоп устроим. Мы мертвы внутри, человечество сгнило, сгноилось. Мы проебали себя, товарищи homo sapiens.

У меня был зонт, однако, нет. Я не хотел. Зачем прикрываться? Я уже испытывал это раньше, когда дождь – единственное, что показывает тебе, что ты жив, потому что ты чувствуешь его капли на своем лице. Проблема в том, что сегодня я даже этого не чувствовал, все было как в тумане. Я будто под анестезией или «льдом».

Я не чувствовал так, как это было с мамой или Евой. Нет. Не потому, что я мудак, а потому что слишком много дерьма происходило все это время. Слишком. Твоя кожа как бы грубеет, и она становится толще – кожа души. Ты так же испытываешь боль и горе, но они так глубоко, из-за этой новой кожи, что ни одна слеза не может из нее пробиться наружу. Слишком много дерьма.

Я подошел к могильному камню еще раз, когда уже никого не стало. Все их сочувствие уместилось в регламент похоронной процессии, а все их горе – в парад еблоторговли перед друзьями, знакомыми и родственниками.

– Ну что ж, дорогая моя, надеюсь, ты обрела покой. Надеюсь, ты нашла то, что искала и… да блять, кого я наебываю тут! Ты умерла, ты сдохла! Ты вот, в гробу, под двумя метрами мокрой земли! Зачем?! – я опустился на колени перед камнем и протянул руку к надписи на камне.

– Я снова один. Может… может из этого лабиринта есть только такой выход? Интересно, что тебе сейчас снится? Как мы говорили по ночам или смотрели на балконе, будет ли рассвет желтым или ярко-красным? А может и нет меня в твоем сне? Не знаю, я ничего теперь не знаю. Все как-то потерялось после тебя. Неважно, есть я в твоем «сне» или нет, главное, чтобы ты не горевала. Горе ведь, оно… для живых, а? – я подмигнул могильному камню и провел по нему рукой.

– У меня осталось кое-что дома, ты так и не забрала. Это вот кольцо, цепочка. Футболку я оставлю себе, ты не против? Буду в ней пить кофе утром. Я слез с этого. Серьезно. Я завязал. Но если я захочу тебя увидеть, скажем, в среду или в субботу, поверь, я обдолблюсь как самый распоследний мудак, – я приложил пальцы к губам и снова к надписи на камне, а затем ушел. Сегодня я нажрусь как самая последняя тварь.

МИЯ ФИЕНТЕС

13.01.1998 – 17.06.2016

ОДИН ГОД И ТРИ МЕСЯЦА НАЗАД.

Мрак разрывается полосой света. Мои веки раскрываются. Жёлтые обои, до тошноты уже ставшие символом моего ничтожества, врезались в глаза. Оборванные их края свешивались с потолка. Из приоткрытого окна был слышен гомон прохожих, скрип колёс машин, детские переговоры. Дул лёгкий ветер – капля чего-то нового и свежего в сарае, в котором я жил. Я помнил всё, что мне приснилось.

Первое, что я сделал, набрал Джесс – абонент недоступен. Я написал сообщение: «Привет. Не смог дозвониться, напиши, как сможешь. Это важно».

Иногда в жизни наступает момент принятия и осознания себя в другом свете. Ты понимаешь, что на самом деле всё, что ты делал, не приводит ровным счетом ни к каким задуманным результатам. Все старания напрасны, потому что себя не изменить.

Нет, люди меняются, меняются часто, резко, внезапно, кардинально, но саму суть человеческую не изменить, и ты понимаешь, что в эту секунду ты есть сейчас тот, кем не мог не стать – отражение своего подсознательного.

Как бы я не пытался стать кем-то другим, я стал тем, кем не мог не стать. Я начал думать, почему решил отказаться от общения с теми людьми, с которыми раньше общался. Почему я сменил ту обстановку, в которой мне было комфортно. Почему я вздумал отказаться от секса, наркотиков, алкоголя, музыки, если тонул в этом как гребаный Титаник? Я делал то, что мне нравится не назло «непонимающим» родителям, как это делают многие в моём возрасте, нет.

Я делал это не из какого-то внутреннего сражения с «правильным» обществом, нет, мне было всё равно на него. Я это делал, потому что мне нравилось. Нам нравится то, что отражает нас самих. Я пришёл к незамысловатому выводу – я дерьмовый человек.

Мне нравятся неправильные, дерьмовые вещи – дерьмовые для правильных людей. Но я-то неправильный, так и почему бы мне просто не принять себя таким, какой я есть? Зачем сражаться с самим собой и впадать в бездну когнитивных диссонансов, когда можно смириться и жить не разобщенно с самим собой? Я так и сделал.

Начал с лица. Мне не нравилось бриться, я сразу становился похож на пятилетнего ребенка. Выбросил бритву и стал немного счастливее. Затем я вытащил на свалку этот задроченный диван и заказал в интернете новый – чёрный и кожаный.

В магазине одежды накупил новых шмоток, выбросил эти обноски строителя-официанта. Невиданное ощущение накатило на меня – возможность тратить деньги на себя здесь и сейчас, а не откладывать на неизвестно когда случившуюся смерть. Зачем им лежать дома или на карточке, просто так? Кто-то инвестирует, кто-то копит, но я-то дерьмовый человек. Буду дерьмовым, но счастливым внутри.

Одно дело – копить деньги на что-то скорое, на какую-то мечту. Совсем другое – просто так. Я же не Скрудж, в конце концов. Но хреновые ощущения не покидали.

Всё дело в ублюдских жёлтых обоях, свисавших соплями бумажных лиан со стен. Я отменил заказ на диван и просто съехал с одной сумкой новых вещей и гитарой за спиной.

Новый район был не то что бы лучше моего гаража, но там были новые дома, высокие и красивые. Все знали эту часть города как район Нового Содома. Наркоманы, драг-дилеры, проститутки, сутенёры, киллеры. А еще музыканты, художники, писатели. Все мы будем вариться в одном котле. Все, кто создаёт новые Вселенные и те, кто лишь открывает для них своё сознание. Почему дома были высокими и красивыми? Этот район был отдельным государством со своей экономикой. Все деньги от оборота поступали сильным мира сего, они отмывали их через строительный бизнес и инвестиции, профсоюзы, что не могло не отражаться на состоянии района.

В других районах города другие «бизнесмены» инвестировали себе в карман, но долго они так и там не жили. Те, кто был поумнее и умел дружить с властью, делали откаты в пользу городского благосостояния (так почему бы не сделать это в том месте, в котором живёшь?) и жили так гораздо дольше своих «коллег по цеху».

Квартира была отличной – 22-й этаж, хай-тек дизайн, прекрасная новая мебель, хоть и немного, неоновые лампы, панорамные окна с видом на город. Что ж, добро пожаловать в Новый Содом.

– Привет, амиго. Будем соседями? Ли Яси. – Ли протянул мне ладонь, когда я заносил последнюю коробку с каким-то торшером – я снял полностью пустую квартиру, не считая стандартных стола и трех стульев, поэтому обстановкой занялся сам.

– Привет. Видимо, да. Питер Майерс. Ты из 115-ой? – сказал я и пожал его ладонь.

– Да, а ты из 114-ой. Если будет шумно, заходи, не стесняйся. Я часто устраиваю вечеринки. А ты, видимо, тоже? – он глянул через дверной проём на мою гитару.

– Да, есть такое. Так что тоже можешь заходить, если что. – Договорились, брат. До встречи. – сказал он и ушёл восвояси.

На хрен мне торшер, кстати? Откуда бабки, алкаш? Все просто. Да, я много работал, но вы же хуй поверите в то, что вот-вот школьник скопил на отдельное жилье сам? Ну это возможно, если он не тратит деньги на еду, одежду, транспорт, алкоголь, музыку и так далее. Все заработанное я спускал на себя, поскольку потребности были такими. Если бы это были единственные деньги, конечно же, я бы одевался в тряпки. Хотя, вся одежда – тряпки, ведь так?

Во-вторых, если было «во-первых», я занимался музыкой, и ту попсу, которая иногда лезла в голову, я продавал, как черновики. Немного, но хватало на пару новых рубашек. В-третьих, когда отец решил уйти из семьи, мама застраховала свою жизнь, что говорит о том, что она давно знала о своей болезни, еще когда мне было лет 9—10. Это, конечно, опечаливает. Разумеется, деньги перешли нам, поскольку муж – бывший. Половина лежала на банковском счету Джессики, другая половина у меня. Я не говорил Джесс об этом, поскольку не хотел, чтобы она спустила все и сразу. А она могла. Купила бы себе бургерную, чтобы есть там бесплатно, к примеру.

Я хотел, чтобы она поступила в университет, а потом я бы сказал ей об этом, поскольку у нее впереди насыщенная яркими красками жизнь, в которой не нужно будет отвлекаться от учебы на работу, как мне когда-то, чтобы купить сраный хлеб или новые (читай «вторые») туфли или джинсы.

Плюс, она бы искала себе парня не для того, чтобы обеспечить себя, а по любви. Чтобы это были чистые отношения. То есть, где-то через год она узнает о своем небольшом богатстве. Не очень много, но и не мало. Мне бы хватило на лет пять, нигде не работая и покупая абсолютно все, что захочу. Не просите, сумму не назову. Я не настолько циничен, чтобы оценить жизнь матери стоимостью спокойствия за сестру.

Итак. Джесс не отвечала на звонки и сообщения. Я решил сходить сегодня в школу. Меня там не было… месяца три-четыре, кажется. Вырядился я не в пример тому мальчику, которого директор заставил отказаться от всего того, что он любил из-за какого-то косяка.

Интересно, как там Мия, не отчислилась ли сама и не было ли всё это зря. В первый раз я взял телефон не для музыки или электронных книг, а для соцсетей и электронной почты. Много чего накопилось за это время. Мне писали музыканты, поклонники, хейтеры, учителя, одноклассники, Карл настрочил больше трехсот сообщений, Боб-ударник около пятидесяти.

На мне была футболка «Rammstein», черные рваные джинсы, красные кеды, часы, пара браслетов «Metallica», чёрный кожаный рюкзак. Если учесть, что школьная форма состояла из синих брюк и белой рубашки, то это было, мягко говоря, не по правилам. Но я устал жить по чьим-то правилам.

– Да чтоб я сдох, Майерс! – это из толпы желторотых птенцов с сигаретами в клювах меня заметил Майк Хаттон. Я махнул ему рукой, мол, здравствуй. Но он решил подойти.

– Здарова. Ты какими судьбами? – слишком уж радостно он начал разговор. Накурился что ли…

– Да меня ещё не отчислили как бы, – сказал я и поднёс зажигалку к сигарете.

– Дай огня, – он тоже достал сигарету, – ну ты совсем пропал. Говорят, даже переехал. Никому не отвечал, ни с кем не общался. Что случилось-то?

– А то ты не знаешь? – я выпустил пару никотиновых колец в небо. – Потому что есть такое слово, Майкл, как последствия. – сказал я и задумался.

Сны о Джесс, которая просит о помощи, меня не покидали. И в школу я решил вернуться не из-за любви к учителям, а чтобы найти её. Когда ты варишься в обществе, ты пребываешь постоянно в информационном поле из слухов и новостей. Это действеннее, чем искать её с плакатами и транспарантами по улицам.

– Понял. Ну ты как, «прочистился»?

– Ой, чувак, на сто лет вперёд. Сознание как у девственницы, хах, – я и вправду прочистился.

У инфополя есть как плюсы (достаток информации обо всём вокруг), так и минусы (засорённый мозг). Я много времени провёл наедине с собой и теперь мог точно сказать – папочка вернулся. Вернулся прокачанный и обновленный. Как новый телефон – сохраняем прежние достоинства и вычленяем недостатки прошлых версий.

– Какие слухи ходят? Ты-то не исчезал никуда.

– Ну, в общем-то, всё тихо…

– А в частном?

– Тебя что-то конкретное интересует?

– Меня интересует всё, брат. И ты знаешь, что и кто именно.

– Ну в том твоём Совете при Министерстве Хуй Пойми Чего этот чёрт прилизанный делает всё, как ему скажет директор. Никому ничего не нравится, половина ушла.

– Ц… – по правде сказать, мне уже было все равно на это… детство.

Вопрос только в том, что я относился раньше к нему серьезнее, чем сейчас к нему относятся другие.

– Вот. Фиентес почти перестала появляться. Но директор её не трогает. Говорят, что она на порошок подсела.

Я закатил глаза, потом постарался показать равнодушие. Не получилось, видимо.

– Ещё. – Твоя группа, ты же их распустил…

– Мне пришлось.

– Да я знаю. Они сейчас играют в каком-то баре, в Новом Содоме. Говорят, неплохие бабки рубят. Про тебя Боб много спрашивал у всех, но потом успокоился. Решил, что ты с концами свалил или умер.

– Дальше.

– Карлас, чёрт этот древесный… – я посмотрел на него с укором, – в общем, он учился-учился, старался быть прилежным паинькой, наверное, решил, что его ждёт то же, что и тебя, а потом пустился вслед за Мией.

– В смысле?

– Ну они типа вместе, но типа и не вместе…

– Практикуют свободные отношения?

– Нет. Мия трахается с кем хочет, а когда не с кем, её трахает твой кент.

– А, даже так.

– Да. Они это делают везде, достали уже. Но никто им и слова не говорит. Видимо, проблема была в тебе, братан.

– А Карлас ещё в Совете?

– Ну да, на нём там всё и держится. Прилизанный нихера не умеет, просто играет очком и личиком. Даже в газету недавно попал.

– Вот поэтому он там и сидит до сих пор. Когда ты удобный – твори, что хочешь. Пора заканчивать этот цирк, думаю. Ты давно Джесс видел?

– Час назад.

– В смысле?!

– Ну она не ты, ей-то зачем сваливать было, хах? Она периодически спрашивает про тебя у меня, Деббот, Фиентес. Про тебя все периодически спрашивают, знаешь ли.

– Что ж она не отвечает мне тогда…

– Ты не думал, что номерам телефонов свойственно меняться, Пит? – и я действительно не думал о такой простой вещи. Дебил.

– Ладно, спасибо тебе огромное. Теперь у меня куча дел здесь.

– Погоди, ты чего напрягся. Пойдём, покурим.

– Что? – я посмотрел на него и затем на свою сигарету в руке.

– Да нет. Пойдём.

– А, в этом смысле… Через полчаса мы уже были в каком-то подъезде за школой.

Майк достал бумажный свёрток из заднего кармана, пустую пластиковую бутылку, фольгу и иголку. Не особо сложное сооружение через пару минут было готово.