Текст книги "Дневник Джессики"

«Питер, где бы ты ни был, приди, пожалуйста. Здесь очень темно и очень холодно. Я не помню ничего, ни как я здесь оказалась, ни то, почему именно. Я знаю, ты где-то там, помоги мне…»

(с) Джессика Майерс

ГЛАВА V

ШЕПОТ НЕНАВИСТИ

 
«Выдыхая тяжко с хрипом,
Мерзким, мокрым кашлем,
Жарким, знойным летом,
Вывороченную душу, руками грязными,
Потрохами обернувшись, выкурил,
Как росу испил,
Одним глотком, одним дыханием»
 

(с) Дж. Майерс

– Давай его обольём водой.

– Может лучше пивом?

– Давай лучше водой. Он весь бледный. Посмотри, он вообще дышит?

– Может он откинулся? Чувак. Чува-а-а-к.

Меня кто-то пнул ногой в бок. Больно.

– Свалите на хрен, уёбки… – я разлепил глаза. Темно. Какой-то сарай, срач вокруг. Смех.

– Хах, я же говорил, его хрен завалишь. Давай, наливай.

Это были голоса. Знакомые. Кажется, Леви и Стила.

Моё лето прошло в череде приключений на задницу и алкоголе. После смерти матери и лучшего друга я не хотел делать что-то хорошее. Учиться, работать, быть для кого-то хорошим. Я просто бухал. Я и Леви. Конец весны, всё лето и начало осени пролетели как несколько дней. Мы все иногда ищем правду и хотим увидеть справедливость на дне стакана…

В какой-то момент мы познакомились с одним парнем на какой-то очередной тусовке. Тогда мы ещё пили на вечеринках, не то, что сейчас – в каком-то сарае или гараже. Я был на самом дне беспробудных пьянок. Я был пьяным почти всегда, каждый день.

Стил был отъявленным ублюдком и наркоманом. У него не было родителей. Точнее, мать была где-то, но он жил с дедушкой, который ничего не видел и не слышал. Поэтому Стил находил свои будни на дне стакана, а когда не пил, то чем-то накуривался. В то время много кто так делал. Но сам Стил делал ещё кое-что.

Синтетическая наркота убивала. Но я её и не пробовал… тогда. Мне пока хватало алкоголя. Так что был ли я на дне? Нет. Я пока всего лишь стоял у берега и ждал свою дырявую лодку, чтобы только к этому самому дну спуститься.

Была пятница, кажется. Последний раз в школе я был… да я всегда там был, просто не заходил внутрь. Стил жил прямо напротив школы, поэтому я приходил в неё, ждал Леви минут пятнадцать, затем мы курили и шли вдвоем к Стилу. У него было что-то наподобие дома на дереве, как тот, который мы построили с Евой в детстве, только без самого дерева. Напротив его реального дома. Он там и жил. Сам всё обустроил, имея все необходимое для жизни отшельника – холодильник, компьютер, кровать, диван, стол, уборную, ящик портвейна и мешок травы. В этом сарае я себя и обнаружил.

Все началось с Евы, ведь так? Как так вышло, что всю свою жизнь я лежу, обнимая трупы?

Вчера мы пропили последние деньги. Их становилось всё меньше, алкоголь, что мы пили – всё отвратнее и дешевле. Мы нуждались в больших его количествах, но при меньшей стоимости. Соответственно, страдало качество.

Сегодня мы пили паленую водку (боже, русские, если вы это читаете, прекратите это пить). После второй бутылки меня вырвало, и я отрубился. Друзья решили, что я умер, но хрен им. В этом возрасте каждый верил в своё бессмертие, но я же искал смерти…

– Ладно, я, наверное, пойду. С меня на сегодня хватит.

– Да оставайся. Вон, диван разложим. Ты же в говно. Куда тебе идти в таком состоянии? Ты и выпил больше всех.

– Спасибо за -ик– заботу, Леви. Но мне пора. Джесс звонила раз тридцать.

– Кто такая Джесс? У тебя баба есть? Может познакомишь? Нам тут втроём скучновато как-то, – Стил сидел спиной ко мне за столом и что-то мастерил из говна и палки.

Он опять решил смешать паленую водку и наркоту. Когда он делал так в последний раз, его едва откачали. С края стола ссыпалась какая-то мокрая трава, комками, а над лампой, под которой он трудился, как заправской наркодилер, поднимался витиеватый сизый дымок.

Я посмотрел на Леви – тот уже был в полнейшее очко. Один глаз наплыл на другой, и он уснул. С уголка рта стекала слюна.

Я весьма смело и весьма неровно подошёл к столу Стила и, схватив его за волосы на затылке, с силой опустил его голову в то, что он мастерил.

– Это моя сестра, гондона кусок.

Стил закричал. Потом зарычал, выпуская пузыри слюны изо рта. Видимо, какие-то угольки прожгли ему щеку. Запахло жжеными волосами и кожей. Меня начало тошнить, и я вышел.

Стоял конец сентября, числа 17-19-е. По вечерам уже становилось прохладно. Но мне нравился этот период, этот холод и этот запах.

Вся зелень города испускала ночами какой-то чарующий аромат. Он смешивался с запахом асфальта, раскалённого горячим солнечным днем, запахом салона новой машины, промчавшейся мимо на бешеной скорости, запахом вечернего моря, запахом безлюдного пляжа, запахом духов какой-то девушки, шедшей впереди и, наконец, запахом моей сигареты, с которой я шёл в руке, запахом моей молодости.

Мне позвонила Джесс.

– У аппарата.

– ПИТЕР, БЛЯТЬ, ГДЕ ТЕБЯ ЧЕРТИ НОСЯТ ВТОРОЙ ДЕНЬ? Тут отец в бешенстве. Он узнал, что тебя в школе не было уже хрен знает сколько. Что ты творишь?

– И я тебя люблю, дорогая. Кто говоришь в бешенстве? Пошли его за меня, а я приду и повторю.

– Пит, ну пожалуйста. Где ты?

– На набережной, за школой. Вниз по улице.

– Ты опять пил с Леви? Может хватит? Ты бухаешь с мая месяца. Сейчас конец сентября. Дома не бываешь… совсем. Зачем ты меня так изводишь? Я же волнуюсь, черт бы тебя побрал, придурка кусок.

– Ругательства тебе не к лицу, крошка.

– А тебе беспробудное пьянство.

– Что ты хочешь, Джесс?

– Чтобы ты прекратил убивать себя. Ты не виноват.

– Не начинай, а.

– Пит, мама умерла не по твоей вине. Значит так надо было. Она давно болела, ты же знаешь. Просто работа её доконала, мои выходки по учёбе и прочее. Думаешь ей бы понравилось то, что ты делаешь?

– Джесс, лучше остановись. Я знаю, что её доконало и из-за кого. А ты теперь хочешь, чтобы я сидел за одним столом с этим уёбком, который даже на похороны не припёрся ради приличия?!

– Пит, хотя бы приди для начала. Я любила маму не меньше тебя.

– И поэтому жила с этим гондоном?

– Не начинай. Вернись домой. Я не могу уже.

– Не можешь – брось.

– Это путь слабых. Ты же не слабак? Ты просто пьяный идиот, мы все идиоты иногда. Вернись домой. Я тебе ужин приготовлю. Ты так долго бухал, что я готовить научилась!

– Поздравляю.

– Пит, ну пожалуйста! Ты сам мне говорил, что мы сильные, разве ты мне врал?

– Я устал быть постоянно для кого-то кем-то. Тем более сильным. Ничего не хочу.

– Тебе не надо быть кем-то или каким-то. Это всё в тебе, сила и прочая хуйня. Просто будь собой. И возвращайся. Ты меня оставил здесь одну, как собачонку. А сам упиваешься с какими-то уёбками.

– Тут один хотел с тобой познакомиться.

– И что ты ему ответил?

– Впечатал мордой в стол.

– А говоришь, устал быть сильным. Ты и есть сила. Она там, где-то внутри, под твоей тупой головой. Иди домой. Я больше просить не буду и говорить эту мотивационную херню с курсов психологической помощи тоже не буду! Если сегодня не вернёшься, я утром уйду сама. А к вечеру меня убьют, расчленят и изнасилуют.

– Если в такой последовательности, то твой маньяк дебил похлеще меня.

– Идиот. Иди домой. Ужин будет на столе. Спокойной ночи.

– Пока.

Иди домой. Легко сказать, у меня перед глазами всё плыло. Я давно себе говорил, что надо завязывать, но так трудно иногда собраться в кучу и стать чем-то осознанным. Осознанной кучей себя…

И всё же, я смог добраться до дома. Там меня встретили горячо. Как только я открыл дверь, свет в глазах погас. Отец ждал меня в коридоре, и как только я попал в квартиру, вырубил меня ударом слева. Не то что бы я что-то почувствовал или не мог дать отпор, я просто был не в состоянии.

Я проснулся в коридоре на полу посреди ночи. Добрёл до ванны, где меня благополучно вырвало. Все спали. Я искупался и зашёл к Джесс. Точнее, к себе. У нас была общая комната. Она тихо и мирно спала.

Казалось, что вся злоба и несправедливость мира обступила это хрупкое создание, но она была настолько сильной, что эта дрянь не могла ей навредить. Но так мне тогда только казалось. Я уснул сидя рядом с ней.

– Доброе утро, братишка. Пойдём на кухню. Тебе поесть надо.

– Насчет доброго утра я бы поспорил. А от еды не откажусь.

– Что у тебя с лицом?

– Где?

– Да вот, на щеке. Кто тебя так приложил?

– Это называется «гостеприимство».

– Ясно. Пойдём, я обработаю.

Мы пошли в ванну. Я сел на стул, щека саднила.

– Жжется.

– Потерпи. Ещё немного. Все, снова красавчик.

– Спасибо тебе.

– За что? – Джесс смотрела на меня глазами ребёнка, который ничего не понимал. Своими большими и искренними глазами. Я и не заметил, как она превратилась из девочки-бунтарки в настоящую, в прямом смысле слова, девушку.

Я считал наше общее горе своим личным. Своей личной обидой на жизнь. Но ни разу не поинтересовался, каково было всё это время ей – девушке, которая осталась без матери, которая была никому не нужна, даже собственному отцу, никому, кроме старшего брата-алкоголика. Эгоист.

– За то, что ты есть.

– Пошли уже, а то я сейчас как разревусь.

Мы позавтракали. Из своей спальни вывалился отец, а за ним его новая жена.

– Привет, алкаш, – сказал он, зевнув.

– Кто бы говорил.

– Еще раз придёшь в таком состоянии, найдёшь свои вещи на свалке.

– Не ты мне их покупал, чтобы выбрасывать.

– Тебе мало было вчера?

– Ну давай, попробуй ещё раз! – я встал из-за стола, отбросив назад стул и тарелку с завтраком, посмотрел на него в упор. Даже поесть, сука, не дал.

Он смотрел на меня исподлобья. Затем сделал шаг вперёд, как бык на корриде, но тут за плечо его одёрнула жена.

– Успокойся. Это его ничему не научит.

– Тебя кто-то спрашивал? – бросил я через плечо ей.

Это была точка невозврата. Я мог бы смолчать и сесть, но я хотел, желал, жаждал продолжать. Моя ненависть шептала все громче.

Наверное, та самая голодная ненависть во мне всё же проголодалась. Я давил ее почти четыре месяца в алкоголе, забывался, отказывался принимать, но сейчас я всем сердцем ненавидел людей, которые считали, что если я что-то делаю не так, как они, то я становлюсь на ступень ниже, чем они. Что значит «не научит»? Меня учить им было нечему.

– Ты ешь в моём доме. Изволь проявить уважение.

– У-ва-же-ни-е? – я протянул это и рассмеялся, – Да идите на хер. А ты для начала слезь с него, – это я сказал его жене.

– Ублюдок. Хоть мать не видит, каким ты стал.

– Ей хватило того, что она увидела тебя.

Здесь отец, видимо, решил, что я не отличаюсь ловкостью и в трезвом состоянии, и сделал взмах рукой, чтобы ударить, как и вчера, с правой, но я был левшой, если он забыл. Я увернулся, развернулся на месте.

Он схватил меня: увы, ловкость в закрытом пространстве против ста двадцати килограммов мяса и жира – плохой союзник. Я попытался вывернуться.

– Пусти меня, гондон. Я тебя ненавижу. Презираю! – я плюнул ему в лицо. Никогда так не делал. Это была отчаянная попытка донести до него хоть толику, хоть каплю моей ненависти и презрения.

– С-с-у-ка… – он отпустил меня, чтобы вытереть лицо. А затем ударил меня локтем в висок. Я пролетел через всю кухню и приложился затылком о стену.

Все это время женщины что-то кричали, но я не слышал. По щеке стекало что-то теплое и липкое. Голова кружилась. Отец что-то говорил. Сквозь помутневший взгляд я видел, как он повернулся к жене, а Джесс прыгнула ему на спину и начала колошматить своими кулачонками по голове.

Я поднял левую ладонь и вытер кровь с лица. Джесс по-настоящему рычала, как тигрица. Когда выдался момент моргнуть и тряхнуть головой, чтобы прийти в чувства, я заметил, как он скинул с себя мою сестру.

Та упала под стенкой напротив меня. Она посмотрела в мою сторону. А в следующую секунду этот уёбок пнул её с размаху в живот, да так, что она подпрыгнула, как собачонка. Глаза её округлились, и она сложилась в позе эмбриона.

– Неблагодарная ты сука, мы тебя приютили, мы тебя вырастили, а ты вот как? Надо было тогда оставить тебя на улице, чтобы ты ещё в пеленках сдохла!

Я видел, как он собирается пнуть её ещё раз. Не знаю, как, но я за долю секунды поднялся и крикнул ему. Пока он поворачивался, запрыгнул одной ногой на стул и в прыжке провёл удар слева. Он упал на холодильник и сполз на пол. А когда попытался встать, я обрубил эту попытку стулом по спине. Как ни крути, если ты практикуешься каждый день или хотя бы каждую неделю, ты будешь лучше подготовлен к таким ситуациям, чем «бывший боец», который жрет, пьет и нихера не двигается.

Жена его прекратила визги и пошла звонить в скорую. Я поднял Джесс. – Нормально?

– Так себе. Что он сейчас сказал?

– Не знаю, не слушай. Пошли отсюда.

Я довёл её до коридора, она облокотилась о стенку. Собрал кое-какие вещи, что называется «по-быстрому», самое необходимое и мы вышли.

– Куда теперь?

– Неважно, главное, что подальше.

Подальше было действительно «подальше». Я занял денег у друзей и снял квартиру на самой окраине. Пришлось вернуться на свою подработку. Но мне начало это нравится. Да, ненависть жгла меня, но мне нравилось. Я не завязал с алкоголем, Леви, но я просто в какой-то момент… Вырос?

Сначала слегка взялся за учебу, начал находить себя в стихах. Записался в секцию бокса, это было бесплатно, поэтому и записался. Кому не понравится халявная качалка? Днем я был в школе, после чего гнал на тренировку, затем ехал на работу, иногда оставался в школе допоздна. Даже ночевал там пару раз. Мне доверили какую-то школьную жизнь.

Я проводил уроки у первоклашек о полезном и плохом в жизни, о вреде курения, например. Потом, правда, шёл курить, но уж кто меня сможет осудить за это. Я занимался школьной звуковой аппаратурой, поэтому ни один праздник не обходился без меня. Просто никто с этим больше не хотел напрягаться. А мне нравилось. Для меня это было легко. Разве они что-то знали о том, что такое настоящие трудности?

Джесс жила со мной, старалась учиться прилежно, но не всегда получалось. Я купил гитару. Она начала петь под мои отчаянные попытки научиться играть, все пальцы были в крови. Она красиво пела. Мы вместе ходили по магазинам, вместе готовили, вместе отдыхали. Не знаю, кем, но кем-то тогда я и начал по– настоящему становиться.

Саннерс, город вечного солнца. Я помню каждый его закат. Помню каждый его рассвет. Особенно я обожал ранние рассветы. Они были такими же, как и закаты – насыщенными. Если первые были малиновыми, синеватыми, черничными, то последние – неизменно ярко-красными.

Стены нашей маленькой квартирки на окраине, в Окленде, окрашивали небеса цвета раскалённой магмы. Я помню каждый рассвет. Я помню каждого человека в этой жизни.

Саннерс стал отдельной жизнью для меня, за пределы которой я не выходил, ни в прошлое, холодное и туманное, ни в будущее, которое ещё не осветили рассветы города вечного солнца.

Я помню всё. И ещё я помню, как познакомился с Карласом. И Мией…

ЧАСТЬ II

ГЛАВА I

СТРУНЫ ПОСЛЕДНЕЙ МОЛОДОСТИ

Всё чего-то ждало. Всё замерло в этом ожидании чего-то. Солнце ещё не поднялось над горизонтом. Сумерки, только утренние. Изо рта на каждом выдохе шёл густой пар. Город ещё не проснулся, очередной день бесчестия и ужаса ещё не начался.

Нет ничего спасительнее, чем ползущий по стене дома напротив луч рассвета, открывающийся твоему взгляду. Он делает это так медленно, словно вытаскивая и тебя за собой, но так… необратимо, неизбежно, обречённо, будто и нет другого никакого варианта для Солнца, кроме как встать. Будто бы и у тебя его нет. Будто бы ты и есть Солнце. Всё как будто бы говорит: иначе и не могло быть, а ты сомневался, парень?

И ты коришь себя за то чувство безумства, которое было в тебе, будто ты и не допускал даже мысли о том, что рассвет настанет. Словно ты атеист, пришедший на христианский праздник, и тут, совершенно случайно, опоздав, задержавшись в пробке, в комнату входит Господь и смотрит на тебя с укором – а ты думал, говорил всем, что я не приду?

Но ведь я и правда не знаю, придет ли он завтра, будет ли рассвет через 24 часа еще раз. В этом безумие – в сомнении?

Я стоял внизу, на улице, и смотрел на тени перекрёстка. Прямо возле нашего дома проходила эстакада. Наверное, где-то в пятнадцати метрах. Я стоял под этим мостом и смотрел, как его тень отползает от меня, и я появляюсь на свет. Легкий туман окутывал всё вокруг. Даже не туман, а невесомая утренняя дымка.

Воздух был в это время гораздо чище, чем днём или вечером. Город будто бы очистился за ночь. Я стоял и думал, что делать дальше. Если бы сигареты не закончились, наверное, я бы не оказался на улице и не думал об этом. Но они закончились. Я провёл так еще минут десять и затем продолжил свой путь в магазин.

Сегодня у меня была репетиция. Точнее, должна была быть, но я её отменил. В этот день мой настрой – это вовсе не игра на сцене. Наверное, с таким настроением можно только лежать дома на полу и перебирать струны в поиске новой мелодии, нового звука, нового себя. Такого, что мог бы вытащить тебя из тёмного колодца бессознательного, в который ты сам и угодил.

– Даже не думай. Позвони ещё раз и скажи, что поторопился. Пит, ты уже три дня подряд отменяешь репетиции. Концерт через месяц. Давай, ленивая жопа! Вставай.

Джесс стояла с зубной щёткой в зубах и полотенцем на голове. Оно было похоже на какой-то турецкий тюрбан. Мама так делала, когда собиралась сушить волосы.

– Ты не понимаешь. Мне не хочется этого делать сегодня. А когда мне не хочется что-то делать, я не сделаю это так хорошо, как когда мне этого хочется. Понимаешь? – я лежал на полу в гостиной и перебирал струны гитары.

– Я понимаю то, что ты самая ленивая задница Саннерса. Вставай давай, – она ушла в ванную дочищать зубы или сушить волосы, или ещё зачем-то.

– Ладно… – сказал я себе. Всё равно мне надо было увидеть Карласа и узнать, что там случилось со звуковой аппаратурой вчера. Ах, да, Карлас. Вы же его не знаете совсем.

Карлас Уильям Порк – исключительное сочетание назойливых нотаций с терпением мамонта – мой друг. Я его называл просто Карлас. Потому что Карлас лучше, чем Порк, чем Карлас У., лучше, чем Кей, лучше, чем вообще все буквы в его имени.

Он приехал откуда-то издалека в Саннерс с самого начала учебного года, но по-настоящему мы познакомились, когда я начал ходить, хоть и изредка, на занятия. Если быть точным, мы познакомились, когда его пытались убить за школой.

Это была суббота, кажется. Накануне, в пятницу, я очень много выпил ночью, а Джесс очень сильно хотела отправить меня на занятия. Поэтому в тот день я даже поспать не успел. Завалился домой в 6 утра, поссорился с сестрой и, успев взять только очки, вышел из дома, не по своему скромному выбору, конечно. Это было за две с половиной недели до того момента, как я лежал на полу посреди комнаты и перебирал струны.

По традиции я свернул за угол, как только увидел школьные ворота. Купил сигарет в местном ларьке, наживавшемся на таких «учениках», как я. Солнце давно встало. Мерзкое состояние в субботу утром – я не спал, я был еще пьян, сломалась зажигалка. Где-то были спички.

– Вот же сука… Да где они… – они оказались в правом кармане куртки, а не в левом, как я думал. Чиркнул о боковину коробка спичечной головкой и извлёк пламя. Поднёс его к сигарете и крепко затянулся, с треском. Меня слегка морозило из-за похмелья. Поэтому я присел на лавочку у подъезда, возле которого стоял.

Мою школу, с одной стороны, окружали несколько высоток, поэтому курилки нерадивых учеников – это дворы этих самых домов, в десяти шагах от школьного забора.

Дворов было много, как и домов, что логично. В одном из них я и сидел, склонив голову к руке, что упиралась в колено. Так бы и просидел в позе античного мыслителя, если бы не эти крики.

«Не трогайте меня, пожалуйста» – это было написано на моём лице. Мне плохо. Я могу разозлиться.

Кто-то с кем-то выяснял отношения. Это было нормой, как я уже говорил, но почему именно сегодня, когда всё, на что я был способен – лежать под одеялом?

Та спичка была последней, а я хотел курить еще. Всё никак не мог собраться с мыслями и пойти в школу, типа… учиться. Кто-то из этих уродов точно курит, что орут метров в пятнадцати от меня. Тут всегда курили.

Я решил явиться народу, аки Иисус когда-то в своё время. Дом, возле которого я был, состоял всего из одного сквозного подъезда. Поэтому мне нужно было всего лишь зайти за угол и попасть в солнечные лучи. То, что я увидел, меня слегка ошеломило. Я даже очки приподнял.

Бывает, знаешь человека издалека, не близко, думаешь, что он в общем-то нормальный. Пока он не попадает в какую-то стрессовую ситуацию, которая раскрывает его совсем иначе.

Знал я одного парня – Майка, так его все звали. Майк был огромным парнем для своего возраста. Нет, не толстым, это была настоящая куча мышц, перетянутых сухожилиями. Он был моего возраста. Я не был кучей мышц, но и ни грамма жира во мне тогда не было. Мышцы, кости, сухожилия. Просто не раскачанные до состояния вздроченного быка, как у Майка. Майк Хаттон был черным. Я знал его, потому что он тоже занимался боксом в той же секции, что и я. Настоящий мордоворот.

Ещё в то далекое время, как я только-только познакомился с Ником, Хаттон перевелся из другой школы в нашу. Позже я узнал, что в какой-то уличной потасовке он просто забил особо дерзкого парня, не насмерть, но неприятно – парень-то дураком остался. Здесь Майка особо никто не трогал. Не то, что бы он блистал извилинами, но некоторое «понятие» в нём было.

Он знал, что плохо, а что хорошо (как бы Вы ни удивлялись сейчас). Но больше всего мне нравилось то, что этот парень знал, что для него хорошо, а что именно для него плохо. Например, после названного инцидента для него было плохо ввязываться в крупные драки с возможным летальным для оппонентов исходом (можете не сомневаться, с тех пор он стал ещё больше). Что было для Майки хорошо? Простые житейские истины – спокойная жизнь, почёт и уважение, без которых неизбежны бы были сотни вариаций плохого для Майка (каждый считает себя способным горы свернуть, пока одна черная гора на него не упадет).

После того, как Ник умер, Майк остался единственным, пожалуй, не считая меня, кто бы помнил… Нет, плохое слово. Единственным, кто бы осознавал то, как здесь все должно быть. Сейчас объясню.

В школе Сант-Кетер, моей любимой школе, в то время, когда я в неё пришел, царил некий хаос из различных школьных «кланов», каждый декларировал всем свои убеждения, нормы, ебучие тюремные понятия. Были какие-то общепринятые «десять заповедей».

Так, например, не опускаться в глазах учеников другой школы и т. п. То есть, если кто-то из вас представит себе огромный вольер с пятью-шестью волчьими стаями или бандами байкеров, то он будет больше всех приближен к моей странной реальности.

Проблема заключалась в том, что это формировалось на глазах малявок-первоклашек, перенимавших этот тип поведения. Старшие уходили из школы каждый год, местная «мораль» постоянно дополнялась и видоизменялась подросшим поколением, ведь всё человеческое – творение рук только человеческих. Сейчас мне смешно от этого образа жизни, школьные правила? Пф-ф, о чём вы? Но в то время это была единственная реальность. И единственная мораль и регулятор.

На школьных уроках нас не учили тому, как дать сдачи, как не умереть от ножевого ранения, как увернуться от кирпича, брошенного в затылок, и где лучше покупать кастеты. А во дворах учили. Интеграл мне не особо пригодился в жизни, зато я точно знаю, что «у Френка» на 56-й улице кастеты действительно качественные. А чтобы кирпич не прилетел, либо чаще оборачивайся, либо не оставляй за спиной никого.

К моменту утра субботы, когда я с дикого бодуна стоял у школьной курилки с сигаретой в зубах, в школе не осталось никого, кто мог бы дословно воспроизвести или произвести своим видом впечатление человека, заставшего то время, пережившего его и вынесшего из него самое адекватное и полезное. Хоть и было это всего несколько лет назад.

Чем меньше по размеру и более закрыта определенная система, тем скоротечнее в ней протекают эволюционно-общественные процессы, если рассматривать систему социума либо любого другого максимально узкоспециализированного конгломерата. Но и этому никто меня не учил, кроме учебника по эпистемологии, на котором стояла моя бутылка вискаря дома.

Были там всякие «плохие школьные кланы-компашки», были «хорошие». Нет, это не «ботаники против спортсменов». Это люди, которые причисляли себя либо к тем, кому не зазорно украсть телефон в раздевалке, избить кого-то толпой и всё в этом духе, или же, наоборот, к тем, кто мог вступиться за младшего, найти в чьём-то споре зерно справедливости, а когда бьют своих – бить в ответ. Меня, как вы поняли, не учили подставлять правую щеку, левую щеку, закрывать глазки и приоткрывать губки. Что-то по-спартански простое, лаконичное, вот, что это было. Со стороны, наверное, это казалось и кажется кому-то диким, и он по-своему будет прав. Мы же не в ебаном Хогвартсе живем. Хотя и сейчас на улице можно встретить Дамблдора в плаще посреди парка темной ночью, который вас своей палочкой научит трем запретным заклятиям. Чем вы это объяснить сможете?

Все, кому это может быть противно – закрывайте книгу и паркуйте седалище на фиолетовом единороге, поезд «скромная девочка» вылетает в страну беззаботного фентези.

К моменту, когда я стоял в ту субботу посреди курилки между двух высоток с сигаретой в зубах и с диким похмельем, в школе осталось два человека, которые не превратили бы эту «мораль» в принцип, которым нужно руководствоваться всегда и везде, абсолютно неразумно, считая её единственным законом, оправдывающим всё.

Мы просто добавили к нему немного мозгов. Зачем применять силу и какую-то излишнюю экспрессию там, где она не нужна?

Эти два человека в школе – я и Майк Хаттон. И если я себя никуда, ни к кому и никогда не причислял, то после смерти Ника Хаттон стал кем-то вроде хранителя целомудрия. Он мог рассудить чей-то спор, мог кому-то помочь, мог кого-то «наказать».

Майк мог сделать Вашу жизнь настоящим Адом на Земле, настолько, что Вы бы оборачивались, даже когда шли поссать у себя же дома. Если Вы дружили с ним, Вы могли ссать везде, хоть в учительской. Но только если он разрешит. Хорошо, что Майк был кучей мышц, но, всё же, немного с мозгами.

Пересекаясь где-то, мы просто молча кивали друг другу, иногда здоровались за руку. Такие, наполовину приятельские отношения, смазанные легким уважением. В моей школе это уже было на несколько граммов золота, ведь всё остальное измерялось кровью, потом и сталью.

Помню, какой-то новенький парень начал выделываться. Он просто посчитал, что это обычная школа.

В обычных школах в то время учились… да гопники там учились. Там все делилось по принципу: ботаник-спортсмен-гопник, причем вне всякого гендерного различия. Но в моей школе всё было намного иначе. Кардинально, я бы сказал. И мы знали о своей исключительности. А междоусобицы, ну что поделать, со всеми случаются.

Я видел своими глазами, как Майк одним ударом колена прошиб тому парню нос так, что кость прошла далеко внутрь и остановилась в доле миллиметра от лобной доли головного мозга. Страшно представить, что парню при всём этом ещё и повезло. Ситуацию «замяли», Майка больше не трогали.

А все потому, что в тот же день, когда его собрались отчислять, какую-то девчонку из третьего класса хотели украсть посреди дня не то педофилы, не то кто-то ещё. Зачем? Не знаю. Такое время было. Просто сейчас они это делают в интернете.

Хаттон шёл из школы и, догнав машину, вытащил водителя и его пособника. В тот день он получил восемь ударов ножом в области груди и живота, но девчонка спаслась, похитители в тюрьме, Майки – герой новостей.

Говоря теперь о стрессовых ситуациях… Сегодня я увидел сквозь опущенные очки, что Майк Хаттон стоял напротив какого-то дерева и орал во всю глотку, в то время как несколько друзей держали его за плечи.

На дереве сидел парень и отбивался ногами от тех, кто пытался его оттуда стащить. Это был мой одноклассник. Я узнал его, потому что начал ходить (во славу всем молитвам Джесс) на занятия. Но тогда для меня это был неизвестный парень из класса. На дереве. Видели быка на корриде? Вот сейчас он собирался затоптать парня. Просто Майки и в спокойном-то состоянии – машина для изощренного убийства.

– Майк! Дай огня! – окликнул я его через половину двора.

– Держи… – он успокоился немного, отдышался и достал из кармана зажигалку.

– Я смотрю, утро начинается не с кофе? – я его хлопнул по плечу. Ответом мне был взгляд быка посреди той же треклятой корриды.

– Знаешь этого чёрта? – он показал рукой на дерево, даже не посмотрев в сторону этого самого дерева.

– А, а я и не заметил. Думал ты яблок захотел или чего там ещё растёт. Да, это мой одноклассник.

– Знаешь, что он сделал? – Хаттон тяжело дышал.

– Брат, я перестал пить… – я посмотрел на часы, – два часа назад. Я вообще не вдупляю, что тут происходит и где я нахожусь. Вот, зажигалка сломалась, спички кончились – на звук пришёл. Что случилось?

Хотя я прекрасно понимал, что случилось. Я давно знал Хаттона (лучшего школьного боксера), мы чем-то даже были похожи. Я просто представил, что бы вывело меня из себя так же.

– Он трахнул мою бабу. – «Большой М» ударил ногой по стволу дерева и Карлас опасно качнулся.

– Серьезно? А она была против? – ответом мне был взгляд, который Вам лучше не видеть, – БигМо, брат, пойдём отойдём, а?

– Впрячься за эту сучару решил? – по спине и плечам Майка прокатились бугры мышц.

– Я похож на ломовую лошадь, впрягаться? Пойдём, говорю. Или бычков своих отведи отсюда, – я приветственно улыбнулся через полуспущенные очки «бычкам» Майки. Мы отошли.

– Ну?

– На. – Я протянул ему сигарету. Ритуальная сигарета, трубка мира, сигарета – выдохни-и-успокойся-Майки-Хаттон.

Бык – он и в Африке бык. Майки одной тягой уничтожил половину сигареты.

– Вот послушай, – начал я, – ты прекрасно знаешь, как мне всё равно на все ваши эти местные движухи еще после Ника… Но ты же нормальный парень, наверное, последний нормальный в этой гнилой школе, – Майк с почтением принял лесть и задумчиво посмотрел вдаль, – поэтому скажи мне, что будет важнее: хлопнуть этого пацана, чтобы остаться с бабой, которая в любой момент может согласиться кому-то ещё дать? Я не думаю, что он её насиловал, понимаешь? Брось, он выглядит так, будто кто-то его ебет каждый день, а не он кого-то. – Майк свирепел за секунды, – Ты и сам всё понимаешь. Вырви ему позвоночник, и у тебя будет очередная проблема с копами и баба, которая смогла тебя уделать, смогла тебя наебать, ты ж здоровый как бычара, может ей в кайф тебе нос утереть, типа «какая я вся, его тут все боятся, а я за его спиной че могу». Подумай, брат, – я хлопнул его по плечу.