Текст книги "Дневник Джессики"

ГЛАВА I/I

«Четыре года драк, переездов, нищеты и кое-какого существования. Форма в школе была свободной, однако экзамены в старшую школу или колледж (на выбор) предполагали парадный манер, поэтому брату пришлось долго работать в каком-то магазине, чтобы просто купить себе туфли, брюки и рубашку, чтобы в них явиться в течение трех дней на три разных экзамена.

Трудности нищих, как говорил сам Питер, в том, что они такими родились. Не помню, кто сказал, но продолжением этой мысли было такое предложение: «В том, что вы родились нищим, не ваша вина, однако, если вы умрете нищим – это будет только ваш выбор». Кажется, так. Если нет, то исправьте.

Мия. Они встретились в пересечении двух компаний людей, она хотела быть важной, значимой и любимой, хоть и говорила, что хотела просто секса.

Ей было столько же лет, сколько и ему. Ну допустим, они оба этого хотели. Один или два раза. Но это затянулось на достаточно долгий промежуток времени.

Это сейчас полгода-год ничего не значат, полгода и отпуск, полгода и Ваша компания выходит на Евразийский рынок, полгода и диплом, но в юности те же полгода – это вечная вечность.

Они сталкивались и расходились каждый раз, когда кому-то из них было плохо. И всегда этот пожар, эту боль, эту темноту они тушили напалмом страсти. Иначе они и не умели, в этом возрасте у них не было этих знаний, этих знаний.

Это может прийти только с опытом. Забота о ближнем, романтика, нежность. Как вы ездите отдыхать на море? Вы берете кучу гелей от загара, для загара, после загара, сто полотенец, бронируете отель и так далее, одним словом, тщательно готовитесь. Как вы отдыхаете на море или озере в школе? Вы просто прыгаете с головой в воду, опускаясь на самое глубокое дно. Если убрать «в воду», то этим предложением можно охарактеризовать текущий и последующие периоды жизни Питера, пока… пока не скажу, что именно случилось. Не хочу опять это ворошить. Суть в другом.

А именно, суть в том, что ему и Мие было хорошо вместе. И это было прекрасно.

Общество готово на многое, если кто-то не похож на большинство. Именно тогда Питер стал не другом для школы, исполнительным пай– мальчиком, а врагом. Во всех нас в школе просыпался рокер и носил рванье. Думаю, да, или же почти во всех.

Человеку свойственно идти против системы так же, как системам свойственно подавлять индивидуальность человека. Эта война настолько стара, что и нет смысла описывать ее принципы.

Так или иначе, «враги» начали окружать маленький мирок Питера и Мии, который они оба выстроили так, как им хотелось. Ей нравилось, что в этом мире нет никаких обязательств, и если ты огонь, ты можешь в нем гореть вечно.

Питеру нравилось, что в этом мире он может быть самим собой, каким родился, а не каким его хотят видеть все, от дома No1 до дома No2.

Все было хорошо, пока он не начал привязываться к Мие чуть сильнее, чем она могла себе это позволить. А она начала делать то же самое.

Да, наверное, выглядело это для всех так, будто два подростка прогуливают уроки, не слушаются родителей, курят травку, пьют до утра и безудержно трахаются, но, во-первых, делать это можно в любом возрасте, и я пришла к выводу, что следствие основ системы настроено на уничтожение удовольствия. Если без философии, вы тоже так хотите, нет? Ну если бы у вас не было мужа, детей и постоянной работы, разве не прекрасно пробовать курить все, что можно, пить вино до рассвета и трахаться? Если это для вас неприемлемо и отвратительно, закройте мой дневник к чертовой матери.

Но именно в этот хрупкий момент, когда они оба, слегка дурные, пьяные, веселые, до или после близости просто лежали в зеленой июньской траве и не думали обо всех этих экзаменах и прочей лабуде, о тиранообразных родителях и остальных проблемах, когда они были в мире друг друга и друг для друга, лаская ладони в свете заливистого солнца и режущей глаз высокой травы, где-то здесь затесался запах пожара, криков с окрестных деревень, сигналов сирены – всего, что только может нарисовать ваша фантазия, что говорило только об одном – враги рядом. Они уже здесь.

Питер мог многое стерпеть в этом мире «чужих». Но когда кто-то задевал его близких, когда чужие трогали близких, у него натуральным образом срывало крышу.

Нет, он не резал никого ножом и не прыгал с крыш, он просто все сильнее уходил в себя. С каждым моим словом на эту тему («Опять со своей шлюхой водился?») он отдалялся от меня на сотню миль. Одно слово = минус сто миль.

Именно такая арифметика. Стихи его становились все мрачнее, взгляд все тусклее, алкоголь все крепче. Компании все вреднее.

Питер мне всегда говорил, что сам себя воспитал…

…Директор школы решил, почему-то, что виной всему Мия.

Так случалось, что Мию с рождения кто-то в чем-то винил. Бывали проблемы, школьные потасовки, инциденты с наркотиками, ну это нормально, как я считаю.

Она просто была, как и просто был Питер.

Почему люди, не имея возможности достать нас, всегда бьют в тех, кто нам близок? Этого ни я, ни Питер никогда не могли понять и не поймем. Я уже, а он и тем более.

Руки, которые еще совсем недавно ласкали друг друга, залитые летним солнцем, руки, которые рвали и бросались друг в друга свежей травой, руки, что так обнимали друг друга, царапая до боли, сжимая, добела, теперь вырывались из рук брата, стоило им перейти через школьный забор.

Каково это? Так мне об этом говорил Питер. Глаза его становились все мрачнее, стихи все грустнее.

Удивительно, как система идеализирует отношения людей. Вот вы, мужчина, должны быть лидером от рождения, спортсменом и так далее, желательно в 18 лет открыть свой успешный бизнес и по субботам играть в гольф, постоянно увеличивая объем инвестиций в свой автопарк на берегу Испании, а вот вы, девушка, должны быть высокой, стройной, умной, упругая большая грудь, но не очень, чтобы удобно было тому мужчине, обязательно с высшим образованием и девственницей годам к 20, и чтобы сразу от него в Испании и родить.

Почему мы заранее что-то должны системе? Я не о системе государственного, политического управления и т. д., я о системе взглядов и ценностей рекламизированного и продажного общества говорю. Люди, одумайтесь, вы должны только себе самим. И разве любые иные отношения с любыми другими переменными ужасны? Почему они обязаны быть осужденными аморальностью или чем-то таким?

Нет ни хорошего, ни плохого. Есть естественность и противоестественность, если для меня это естественно и приносит удовольствие, то для меня и только – это хорошо. Это может быть плохо для системы, противоестественно для системы, или естественно и плохо.

В общем-то, по опыту скажу, что практически все, что идет не в угоду системе, априори для нее только и плохо. Нет категории промежутка, стагнации. Мы в системе всегда либо дрочим на бесспорно хорошее прошлое, утираемся, а потом так же самозабвенно дрочим на будущее системы, а не человека.

Что-то сломалось в их хрустальном мире. В него ворвалась реальность, которая не должна была стать такой. Они начали ссориться, перестали понимать друг друга, потому что каждый хотел позаботиться и защитить другого, прикрыть его собой.

Возможно, Мия не знала о том, что пришлось сделать Питеру. Он, конечно же, все объяснил ей, но ему казалось до конца его дней, что она не поняла. Но и Питер не знал, на что пошла она, чтобы они сохранили себя целостными.

Они разошлись. Если бы это случилось взаимно или как это случается в зрелом возрасте, с разводами – с ненавистью друг к другу и «его треклятой матери», то они бы не сходились столько раз.

А сходились они очень часто, страсти не утихали, и только были сильнее, потому что каждый из них знал, что именно этот раз может стать последним.

Они сходились по вечерам или одним ранним утром, потому что обоим было грустно или потому что обоим было весело, пьяные или трезвые, потому что был день рождения их общей подруги или потому что вторник. Они не могли позволить себе порвать друг с другом навсегда и не могли позволить продолжать быть вместе, система просто раздавила бы их, искалечила. Ее бы выгнали в другую школу, а вероятно, в другую и не приняли бы, а он бы остался один, изгоем общества. Любовник шлюхи – шлюха алкаша. Как клеймо?

Поэтому однажды случился последний раз, в субботу. Со словами «я так больше не могу, прости», она ушла.

И самое здесь обидное для брата в том, что он не понял, и ей пришлось выжимать. «Я хотела только секса, это все чушь, просто разойдемся. Я тебя использовала, да. Сам хорош. Прощай».

Вот ее последние слова. Но ее ли? Я думаю, нет. Иначе все выходит за рамки логики, и при других переменных так бы не случилось. Но случилось именно так.

Они виделись каждый день еще долго. Она гуляла с другими парнями, спала или нет – он не знал. И не спрашивал. Она сама как-то рассказала о проблемах в новых отношениях, общаясь как с другом. Ведь на такие отношения, дружеские, и на отношения с кем угодно, но не между собой, никто мораторий не вводил.

Питер остался один. Да, он больше не мог держать ее. Это было бы нечестно, но и вместе они не могли быть, и порознь тоже. Ужасное ощущение – видеть рассвет новой жизни без тебя.

Так прошло полтора года. Питер возненавидел все вокруг себя, все, к чему он прикасался, умирало, как он считал, уходило, предавало его. Он был виновен, опять же, как он считал, во всем вокруг.

Он возненавидел дом пуще прежнего, он возненавидел школу так, как никто и позволить себе не мог. Вся его жизнь свелась к алкоголю и ненависти. Он хлопал дверьми, пил, уходил из дома, дрался с кем-то. В школе случалось это еще чаще, он задавал неудобные вопросы, на которые ни один преподаватель не мог ответить.

Питер стал тем, кем стал. Политика доказать самого себя дома и в школе переросла в его личность. То была его реальность – убирай дерьмо или докажи, что ты это не должен делать. Никто не спрашивал, зачем ему это делать? А Питер спрашивал.

Стержень его крепчал, воля закалялась, а стихи были все печальнее. Ведь, по факту, теперь он остался один среди врагов, предателей, и прочих. Он старался вести себя хорошо, пока директор не стал издевательски скалиться.

А что, было ли что терять человеку, которого раздавили и заставили отказаться от своего выбора? Нет.

Я не идеализирую его, не оправдываю его. Нет, он такой же человек, как и тот, кто это прочтет. Он совершал ошибки, был мягким, грубил, извинялся, чувствовал себя совестно, но чаще всего он ощущал себя потерянным, забытым и не нужным больше никому. Есть ли смысл жить?

Когда-то давно он дал себе слово – жить. Но зачем жить тому, кто никому и даром не сдался, а все те немногие разы, когда он кому-то открывался – либо уходили, либо умирали?

Вот и я не знаю, не верю, не оправдываю и не принимаю всех его последующих решений, но… оказавшись здесь, в этом ужасном месте, кажется, на секунду я его поняла. Я поняла его на секунду, а он прожил так всю свою жизнь. Питер, если ты прочтешь это, то прости меня пожалуйста, неважно, сможешь или нет, захочешь или не захочешь, есть за что или не за что – я должна это сказать хоть кому-то.

Окон нет, дверь одна. День сейчас или ночь, я не знаю. Мне просто все еще холодно и одиноко. Как ты там, братишка?»

(с) Джессика Майерс

ГЛАВА II

Понедельник. Я ненавидел понедельник. Не буду описывать, в каком состоянии была моя квартира, ставшая оплотом похоти, разврата и алкоголя. Из 7 смертных грехов завсегдатаями были все сразу.

Я споткнулся о коробку из-под пиццы, кое-как дошёл до раковины и прямо присосался к крану. Ужасное состояние. Не стал будить Мию, пошёл в душ. Простоял в нём минут 15. Обычно мне хватает десяти, но сегодня я просто стоял под струями горячей воды и пытался собраться с мыслями.

Сегодня не был важный день, нет. Он был просто знаменательный. Но и это не мешало быть ему откровенно дерьмовым. Ещё через 20 минут я уже стоял на остановке и курил в ожидании автобуса до школы. На мне была белая рубашка, темно-синие брюки, туфли, часы и та же сумка на одно плечо с белой пентаграммой. Гитару опять не взял. Так и не скажешь, что несколько дней к ряду пил. Чёртовы соревнования меня подкосили. На днях позвонил Майк Хаттон, извинился. Ну, с кем не бывает.

Автобус был набит битком. Общественный транспорт – это худшее изобретение человечества. Моему еще не сфокусированному взгляду попалась маленькая девочка лет семи. Видимо, ехала в школу. Но не в мою, своих я поимённо знал.

Судя по всему, у неё не было денег на проезд, поэтому она сразу посчитала верным подойти к водителю и попроситься проехать бесплатно. Она была одета скромно, но аккуратно, лаконично, даже мило. Судя по всему, денег в её семье не особо водилось, но чувство стиля и некая примерная выдержка была. Наверное, она была дочерью какого-то мелкого госслужащего и домохозяйки, навряд ли они даже выпивали что-то крепче чая в выходные, скорее посещали местную церковь.

В автобус зашло ещё больше людей. Я уступил малявке место, но она осталась стоять. Я видел, как все эти неотёсанные мужики в спешке так и прут толпой, лишь бы успеть, лишь бы залезть, чтобы поскорее примчать на свою нелюбимую работу, передёрнуть в туалете на секретаршу ненавистного босса и так же поскорее приехать домой, открыть пиво и усесться перед дешёвым телевизором.

Она не согласилась сесть на моё место. Я видел, как ей неудобно стоять с огромным розовым ранцем, набитым книгами, тетрадками, сменной обувью и прочей чепухой. Из всей этой серой массы рабочего мяса она была крохотным пятнышком розового цвета и считала себя недостойной их всех, даже чтобы просто присесть, потому что у нее сегодня не нашлось пары центов. Я спросил её, почему она не садится.

– Потому что я не заплатила.

– Давай я за тебя заплачу.

– Нет, спасибо, – сказала она и скромно улыбнулась.

Так мы и стояли вдвоём, бок о бок друг с другом. Я отталкивал входящих в ответ на их движения, слепые и непонятные, чтобы случаем ей не прилетело в глаз или бок. А она просто была. И так же беззаботно ушла через пару-тройку остановок.

А я вывалился с этой кучей электората, чуть не доехав до конечной остановки. И так ей позавидовал. Чем мне нравился общественный транспорт – сразу видишь, кто перед тобой стоит. Эгоист, интроверт, музыкант, деспот, просто мудак. Как-то я ехал через все городские пробки. Зашёл и сразу забился в самый дальний угол автобуса – так лучше видно всех остальных.

В автобусе так же ехал отец, лет 45-ти. Или 35-ти, просто часто выпивавший. Хорошо, что в моём возрасте алкоголь на внешность сильно не влиял. С ним ехали трое детей от 4-х до 7-ми лет.

В самом начале им было даже интересно: вглядывались во всех входящих, не отрывали носов от окна. Ну кому не скучно в пробке? Она все затягивалась и затягивалась, дети всё громче хныкали. Младший слюнявил какое-то печенье, старшие начали драться из-за игры в телефоне отца – единственном для него средстве их успокоить.

Всё бы ничего, пока они реально не начали драться. То есть, прямо бить друг друга кулаками по лицу. На его месте я бы вышел из автобуса и прогулялся, тем более до их остановки в парке оставалось метров 400. Наверняка они ехали именно в парк. Никогда не понимал это человеческое «досидеть до конца». Зачем? Получить наслаждение от каждой копейки, которую ты вложил в этот проезд? Это так мелочно. Но папаша был не на моём месте, а я не на его. Поэтому он просто отвесил каждому по затрещине. Зачем? Не знаю, язык силы. Его так воспитывали. Меня тоже, но я делал выводы, а он нет.

Дети разревелись, их остановка. Через человеческую мясорубку в забитом автобусе они пробирались к отцу, который вышел сам и просто ждал их на улице.

На выходе старший ещё и врезал младшему, да так, что тот совсем вошёл в краску и перешёл на ультразвук. Но больше всего мне нравилось не то, как он воспитывает детей своей собственной невоспитанностью, а то, как охали, ахали и недовольно отворачивались люди вокруг них. Вот, мол, дети орут, невоспитанные, отец бьёт, отец пьёт, семья неблагополучная. Это вызывало просто вершину моего отвращения. Ведь сначала они умилялись этим трём карапузам. Как презрительно и лицемерно одни люди могут смотреть на других. В начале пути они им улыбаются, а при первом недостатке готовы бесконечно порицать. Царствие самодурства.

Вся наша жизнь в обществе – это голодная яма. Весь в ней путь – притон с неоновыми вывесками.

Я вышел на своей остановке и пошёл в школу. Докурил у входа и зашёл в актовый зал. Собрались все.

– Всем привет, – сказал я в микрофон со сцены, и он пискнул, эхом врезавшись в стены зала.

Я махнул Карлу, чтобы он скорректировал звук,

– Все вы собраны здесь по моей личной инициативе. Вы знаете, что наши ежегодные выборы проводятся 12 октября. Но ввиду того, что… – я посмотрел направо. Там за аппаратурой сидел Карл, ребята из моей группы сидели кругом и смотрели на меня. Энджи Деббот сидела возле Карла. Все они смотрели на меня и ждали, что же я скажу. Энджи скорчила гримасу жалости.

А я так хотел сказать «… что наш директор недоштопанный гондон». Вот смеху-то было бы. Но тогда Мию отчислили бы сразу же. Я считал, что сейчас на мне лежит некая ответственность за то, как сложится жизнь человека после моих слов. Её не убьют и не казнят дома, но отчисление из школы за… такие вещи оставляет свои следы в будущем. Возможно, она не сможет потом поступить в университет или найти мужа, закончит в притоне от передоза. Я всё это обдумывал ночью и понял, что не такой я гондон, как наш директор, чтобы так поступать с людьми.

– …ввиду того, что я с сегодняшнего дня добровольно снимаюсь со своего поста и распускаю нашу группу «Последняя Молодость», сразу после моих слов начинаются выборы. Проголосовать вы все сможете за того, кого считаете более достойным. За любого, кроме меня – я в них не принимаю никакого участия.

Зал взорвался шумом, шёпотом, переходящим в гул, люди вставали и махали мне что-то руками, Боб, мой ударник, смотрел на меня так, будто я выбросил его рыжего котёнка из окна.

Все были шокированы. Все были в смятении. Эти слова дались мне очень тяжело. Руки начали трястись. Я сейчас отдал свою душу. На протяжении стольких лет я вкладывал её во всё, что делал, мне это нравилось, черт возьми. Если бы мне это не нравилось, меня не заставили бы это отдавать. В этом смысл жертв.

«Какого черта?», «Это шутка?», «Мы не будем голосовать».

– Если вы не будете голосовать, Совет будет автоматически распущен и закрыт. Пожалуйста, вы все меня знаете, и я знаю всех вас. Каждого. Всё то, что мы делали – не загубите это. Хотя бы из уважения ко всем силам, которые я вкладывал для вас и этой школы, ставшей мне домом. На все ваши вопросы у меня только один ответ: обстоятельства. Обстоятельства, причины и некие последствия («Последствия, Питер. Запомни это слово!» – пронеслась у меня в голове фраза одного ублюдка из прошлого), по которым я ухожу. Вы не глупые, и каждый из вас понимает, почему именно я и по каким именно причинам. У меня всё.

Я подошёл к группе, но они молча встали и ушли. Никто не проронил ни слова. Пускай обижаются, пожалуйста. Я собирался им сказать, но они не захотели меня слушать. Карлас просто сидел поникший, Деббот смотрела на меня с жалостью. Видимо, смотрелся я паршиво.

Дальше было голосование. Все нехотя подходили и опускали в избирательную урну «бюллетени». По итогу выбрали какого-то лощеного «мальчика» из параллельного класса. У него не было ни опыта, ни хватки, у него не было ничего, кроме прилизанной челки. Жалкое зрелище. Ну, всё когда-то кончается. Нам остается лишь не загубить это в памяти.

В конце я прошёлся по пустому залу, поправил стулья, выключил аппаратуру и свет, а на выходе встретил директора.

– Молодец. Сильно. Я даже тебя зауважал.

– Чего не могу сказать я, – бросил я, отдал ему ключи от зала и вышел, случайно задев его плечом.

– Не забывайся, Майерс. Я на своем месте, ты на своем.

– Моя проблема в том, профессор Олидсон, что я никогда и ничего не забываю.

Как-то мы сидели с Мией в углу коридора и просто разговаривали. Вышел профессор Олидсон и наорал на меня при всех. С учетом того, что ровно за его спиной какие-то 8-классники откровенно поедали друг друга языками. Парень почти оттрахал свою одноклассницу своим языком в её рот. Выглядело отвратительно со стороны. Но ему, директору, было плевать – это же не Майерс.

Команда «фас» распространялась только на эту фамилию. Не помню, сколько это продолжалось, эти гонения, но в какой-то момент мы стали меньше общаться с Мией в школе, меньше вне школы, потом просто перестали спать. А в один из дней она пришла в школу в свитере какого-то чувака из другого класса. Видимо, на этом всё. Всё когда-то заканчивается.

Я бы не назвал это какими-то громкими словами, как это делают все. Любовь, например. Может быть разве что некая привязанность, объединяющая двух людей с общей проблемой, с общей… пустотой. Я спустя много времени понял, что это были две черные дыры внутри двух людей, которые сначала пожирали их, а потом начали взаимно притягиваться и пожирать уже друг друга. У нас обоих была эта пустота, но тогда мне казалось, что это какие-то общепринятые человеческие чувства – привязанность, влечение и достаточный уровень понимания.

[Чушь. Просто нам всем больно, от рождения до самой смерти. И нам тем приятнее человек, чем ближе он к нашей боли. Мы не принимаем тех, кто нас просто жалеет, дает советы и прочую хуйню несет, нет. Мы не понимаем его. Мы понимаем только тех, кто говорит, думает, живет этим языком черных дыр – языком боли.

Темные дыры внутри нас ничем не измерить и ничем не изменить, никак не заполнить, что в них ни кидай – алкоголь, наркотики, отношения – ничего. Они будут становится только больше.

Если не попадется на пути такой же несчастный, голодный, жадный до воздуха каждой толики человек, человек умный, искушенный и страстный, такой же, как ты, но немного другой, немного не так он с этой дырой черной в груди жил, тоже росла, тоже ветер в ней со свистом летит на каждом вдохе, все то же самое, но немного иное.

Иное может перейти только в иное.

Они, дыры эти, либо уничтожат друг друга, либо кто-то кого-то поглотит, что чаще.

И нас тянет, как притяжением, как в космосе все – есть черная дыра, эта экзистенция пустоты, и мы притягиваемся].

Достаточный настолько, что, когда она посмотрела на меня в свитере этого парня, я ничего ей не сказал. Она все понимала, я тоже. Но влечение или притяжение черных дыр, влияние пустоты внутри – это всегда эгоизм. Я хотел её заглушить, Мия, вероятно, тоже. Она ни о чем не рассказывала, ни о детстве, семье толком, взглядах. Мы просто были, как заряды в батарейках. Мы использовали друг друга по взаимному и молчаливому согласию.

Мы обнялись, как на вокзале, в последний раз, в центре школьного коридора. Я показал вышедшему откуда-то опять и уже готовому накинуться на нас за объятия Олидсону средний палец и ушёл. Больше наши фамилии никто бы не поставил рядом, если не считать этой странной истории с концертом. Как будто бы и не знали друг друга. Наверное, я с Майки общался теперь теплее, чем с ней. Но мне не было жаль.

Мне не было грустно. Осталось только одно – чувство того, что пустота, взявшаяся неизвестно откуда и когда во мне, и заполняемая хоть чем-то и хоть кем-то, перестала вдруг заполняться всем, чем я занимался и всеми, с кем я был знаком. У меня больше не было ничего, кроме «жизнедеятельности». Я стал оболочкой для собственного мозга и не более. И от этого ужасного чувства я долго не мог избавиться.

Джесс мне так и не отвечала. Я не стал писать заявление об исчезновении, потому что знал – с ней всё нормально, она просто не хочет меня видеть. И если бы я создал ей какие-то проблемы, она бы только больше меня возненавидела. Я сутками лежал дома и перебирал струны, думая о том, что значит родство. Вот с Джесс мы не были родственниками, как оказалось, но я переживал за неё больше, чем за себя. А с отцом были, и ничего, кроме смерти, я ему не желал. Предпочтительно – смерти в полном одиночестве.

Карлас приходил иногда, пытался меня растормошить. Всё без толку. Я перестал бриться, регулярно есть (то малое, что я ел раз в день до этого момента на всяких репетициях – было хотя бы регулярным). Я потерял работу, остался без денег, и меня попросили съехать с квартиры. Сам виноват, но мне было абсолютно всё равно. Я понял, что мне противно видеть даже своего друга. Не знаю, почему. Может, как-то подсознательно я понимал, что у него всё хорошо, а приходит он только из чувства совести, не более.

После того, как он пришел ко мне в последний раз, я вычеркнул его из жизни.

– Я говорил с ней, – сказал он тогда.

– Мне все равно.

– Когда ты примешь тот факт, что вы просто ебались?

– Где дверь показать?

– Пит, ты мой друг, и я, как друг, хочу тебе сказать вот что. Она с тобой трахалась из жалости. Это ее фраза. Забудь и иди дальше. Было и было.

Я посмотрел на него очень пристально, с минуту.

– Дружище, пошел нахуй отсюда и больше не приходи. И не обижайся, было и было. Живи дальше.

Он сидел еще секунд сорок, затем удалился. Я не знаю, говорил ли он мне правду в тот вечер, говорила ли Мия ему правду, какой бы отвратительной она не была, эта правда, но я знал одно – кто, кто, а вот Карл вообще нихера не знал ни обо мне, ни о ней тем более. Но осадочек остался, конечно.

Я начал задавать себе вопросы о том, есть ли у меня вообще хоть кто-то, кому я был бы нужен такой? Или меня любили только тогда, когда я что-то делал? Следил за собой, лелеял свою персону, неосознанно, но ведь это так. Я очень себя любил. Наверное, гордыня – это нормальное состояние человека. Если Вас обозвали – дайте по роже. Ведь кто-то задел Вашу гордость. А что случится, если Вы этого не сделаете? А ничего. Просто Вас будут обзывать отныне всегда. Найдёте ли Вы в себе силы терпеть это, лишь бы не кормить свою гордость очередной порцией ненависти, или же куда большая сила нужна, чтобы признать – даже в молчании, оскорбленный, даже в смирении, Вы это делаете для своей гордыни, а значит, её кормите.

Просто кормить её приятнее, ломая кому-то нос, чем смиренно шагать под плевки в спину. Я понял, что перестал любить что-то в жизни. Пустота во мне стала мной. Я сам стал пустотой. А без любви к жизни я начал ненавидеть величайшее её творение – человека.

Я ненавидел всех, потому что у всех всё было лучше, чем у меня. У них не было проблем, у них были друзья, семья, статус, ебаные фрисби – все эти игрушки общества. Я остался без общества, вышел из него в жалкой попытке стать его венцом. Я ненавидел их. Всё, что я испытывал, когда смотрел на людей – тошнота. Мне хотелось блевать, когда я слышал, как они бегают, слепые и лицемерные, в своих коридорах сознания, доказывая друг другу возможность доказательства себя же.

Исключая себя из социума, начинаешь видеть всю его бесполезность для личности. Человек – синоним одиночества, а социум – отчаянная и жалкая попытка скрыть эту язву.

Периодически я заявлялся в школу. Изредка. Максимально редко. Где-то раз в две-три недели. И это только потому, что нужно было проходить промежуточную аттестацию. Один раз зашла Джесс, забирала кое-какие вещи. Мы встретились в подъезде. Она сделала тату на левой кисти: «Memento Mori, bitch». Мы обмолвились парой фраз. Жила у отца. Ну, с кем не бывает. Я вот терпеть его не мог. А она, наверное, может. Что ж, удачи. Мия иногда звонила, что-то рассказывала. Как я понял, она на все лето решила уехать с каким-то байкером. Тот же совет, что и Джесс – удачи. Я съехал.

Пару раз переночевал на лавочке у набережной. Один раз на детской площадке. Подкопил немногие остатки денег, их хватило только на какой-то гараж, в котором был душ, туалет, кухня площадью 1м² и диван. Диван находился в «другой» комнате, сквозным проходом-аркой, отделявшим гостей (их у меня никогда не было) от кухни. Он был таким уродливым и неказистым, что даже понравился мне (в тот момент я считал себя не лучше).

Он был ободран, ткань грязная и какая-то комканная. Будто бомжи обоссали. По углам этой халупы росла плесень. Вдоль стены стоял во всю длину шкаф-сервант. Посреди стены напротив дивана – малюсенькое окошечко. Вот и всё. Вся моя жизнь свелась к ободранным желтым обоям цвета мочи в гараже и крохотному окошечку впереди. Может это окно надежды? Нет. Прожив так еще около 3—4 дней, я понял, что мне становится хуже.

До этого я не думал, что место обитания сильно влияет на душевное состояние, но теперь понял, что я похожу скорее на увядший цветок в горшке, чем на того, кем я был некогда. Карлас перестал писать. Может, он хотел прийти, но не знал, где я живу. Я не отвечал на звонки, не отвечал на сообщения, не появлялся там, где раньше кутил со всеми, даже внешне поменялся. Я исчез.

Работал кем попало и где попало. Работу приходилось менять, потому что платили всё меньше и меньше. Стал питаться дешёвыми продуктами, курить дешёвые сигареты, одеваться дёшево. И знаете, никакой разницы. Качество? Едва ощутимо. Остальное – бренд.

Я сидел на групповом собеседовании. Все рассказывали о том, где им приходилось работать, и я понимал, что опыта у меня больше, чем у всех них вместе взятых, но мне было грустно. Век себя изживал. Ценность человека сведена к минимуму его ответственности как рабочей силы. Цены были завышены, продукты были некачественными, работы не было. А если и была, за неё платили гроши. Копейки, за которые кто-то умудрялся воровать и даже убивать. Хотя почему даже? Обыденное дело для этого времени. Времени рабочей силы.

Затем я работал на стройке. Нужно было сносить стены квартиры и выносить лом. В среднем за день набиралось 7—9 тонн. Как презрительно на нас смотрели эти холеные мальчики, папины девочки. Сами эти люди. Они никогда не узнали бы, да и не узнают, что значит надрывать спину каждый раз, поднимая очередной мешок. Они так и норовили сразу выскочить из лифта, будто мы были чумные, заразные. Они боялись заразиться бедностью, но я – их мерзостью. Чёрт с ними. Это отвращение было взаимно. А когда я, измотанный до невозможного состояния, садился на последний трамвай, они почему-то считали, что я чумазый урод, который не уступил место какой-то очередной уставшей от занятий студентке или бабушке, которая каталась на трамваях от скучной жизни на пенсии. Но был в этой уебищной жизни один плюс. Я понял, что меня больше не привлекает то дно, в которое я забился. Отказ от всего, равно как и желание всего – две стороны одной медали, одного греха, одного человека. Я захотел большего. В четверг.