Текст книги "Дневник Джессики"

Когда мы вернулись, Майки «БигМо» Хаттон бросил под ноги окурок и махнул «бычкам». «Бычки» посмотрели на меня, как на сошедшего с облака Иисуса. Сошедшего с облачка похмелья, в моём случае. Я выдохнул и посмотрел на эту обезьяну на дереве.

– Блять, слезай уже на хрен! – Мне показалось, он уснул, я стукнул по дереву ногой.

– Ой, а где лошадки? Ускакали? – Он неловко спрыгнул с дерева и отряхнулся.

– Бычки, скорее. Будем считать, что сегодня я сохранил привелегию твоего позвоночника быть в спине, а твой хуй в чьей-то бабе. Но ты был в секунде от смерти. Я видел, как на физре он такое вот бревно, – я показал на бывшее место обитания моего одноклассника-дриопитека, – ломал пополам.

– Ну не сломал же. Спасибо, кстати, – он протянул мне руку, – Карлас. – А по батюшке?

– Карлас Уильям Порк.

– Господи, ёб твою мать. Джорджем будешь. Я это сделал, чтобы никто не орал здесь, потому что мне невероятно плохо. Не больше. А теперь свали, – я махнул рукой и присел на бордюр. Голова шла кругом.

Так я познакомился с «Джорджем» Карласом Уильямом Порком, редчайшим любителем школьной флоры в виде деревьев и школьной фауны – чужих влагалищ.

На самом деле, он был нормальным чуваком. Не от мира сего, он в этот локальный мирок просто не вписывался. Потом оказалось, что девушка Майка была нимфоманкой, и в отличие от своего парня, ставила секс на позицию über alles.

Мия, вечная Мия. Лилит из Библии, Наташа Ростова Толстого, Достоевская Сонечка.

Кажется, была среда. Да, это было в декабре, в среду…

Леви перевёлся в другую школу из-за того, что его родители переехали. Общаться мы перестали совсем спустя всего пару месяцев. Стила я почти не видел на горизонте, мой круг общения изменился за полгода в диаметрально противоположном направлении. Карлас стал мне близким другом, наверное, единственным, кого я бы назвал другом.

Я плотно занимался музыкой, настолько, что решил создать школьную рок-группу. Я знал много талантливых ребят: гитаристы, басисты, ударники. Этого хватило на то, чтобы группа была создана.

Над названием я долго не парился и назвал её «Последняя Молодость». Пожалуй, тогда я ощущал это чувство, окрыляющее, дающее тебе бессмертие. Это время, а не чувство. Время, когда ты и всё вокруг тебя – вечно. Ты не думаешь о конце, о рисках, о смерти, о будущем. Ты живешь только здесь и сейчас, не зная ни вчера, ни завтра. Только сегодня.

Безрассудно, глупо, бессмысленно? А у кого молодость была рассудительной, разумной, осмысленной? Все, что Вы можете сказать о молодости – это палитра. Палитра из различных цветов-эмоций, которые огромными пятнами ложатся на воспоминания, не более.

Когда ты лежишь в траве посреди летнего поля и вдыхаешь свежий утренний воздух, наслаждаясь каждой каплей росы вокруг тебя, когда ты закрываешь глаза, потому что Солнце поднялось посмотреть на мир вокруг тебя, на твой мир, а ты слегка прикрываешь веки, ты видишь в этой красноватой пелене что-то, напоминающее всё и ничего одновременно.

Ты видишь рождение новой Вселенной и её бессмысленную случайность, ты видишь всего лишь какие-то цветные пятна, размытое желто-красное, поверх такого же размытого сине-зеленого – вот, что я имею ввиду, когда говорю, что молодость – это палитра.

Молодость – это одна из последних вещей, о которых мы вспоминаем перед своим концом. Поэтому и последняя молодость. Но это сейчас я так умно расписал вам то, почему группа назвалась так. Тогда же я сказал что-то типа: «а хули нет?». И это прекрасно – не задумываться о том, как сделать лучше, не оценивать, а просто брать и делать.

Может, спустя года все мы вспоминаем что-то с лёгким налетом ностальгии, но тогда я даже не думал об этом.

Декабрь, как и январь, и февраль в Саннерсе – это сухие дороги, серое небо, один раз за три месяца зимы – снег, в Рождественскую ночь. Всё остальное время – это затянувшаяся легкость очищения перед весной. Как чай для похудения, вот что это.

Маленькая ремарка – у меня вроде как были там девушки, поцелуйчики, цветочки, конфетки, открытки, но не более. Как-то всё успевало заканчиваться до чего-то серьезного. Мне было неинтересно. Может, я в этом плане был отсталым, может быть, гормоны спали, может быть, я думал о чём-то великом больше, чем о реальном. Но по большей части все, с кем я формально был – мне были неинтересны.

Девушки, живущие стереотипами – розовые бантики, розовые пеналы для ручек, розовые тетрадки, косички, мечты «закончить школу, поступить в университет, выскочить поскорее замуж, стать сформировавшейся далёкой жизненной мечтой своей мамы, которую та не успела воплотить, плюс некоторое количество кружков по вышиванию, шахматам из той же серии „маминого дневника за 1978 год“».

Под такой формой крылось кое-что естественно-логичное – мы никогда не хотим быть теми, кого из нас лепят родители. Они не хотели быть своими родителями, но становились ими, как ни парадоксально. Меня-то, увы или к счастью, некому было лепить.

Они делали всё, что им говорят – учились, питались, развивались. Но черти внутри приводили к дикому психозу и срывам в пике пубертатного созревания – пресловутый «переходный тяжёлый возраст».

Эти «розовые» девочки бухали, как парни, что уходили завтра служить во Вьетнам. Они матерились, как сапожники, нося розовый рюкзак.

Они смеялись как лошади и сбивались в стайки, чтобы обосрать тех, кто ещё не успел сбиться. Сейчас это называется буллинг.

Они превращали свою жизнь и жизнь других, особенно тех, кто не согласен был стать «домохозяйками в розовом фартуке с 18 лет для мужа-тирана» в настоящий, мать его, террариум с голодными анакондами, питонами и прочими ползучими гадами. И они из любой навязанной им родителями идеи делали, не поверите, осознанно или нет, истинный бунт подмены понятий.

Мамы говорили им с 5 лет об удачном браке и хранении женской, девственно чистой девственности. Ну там ещё про статус, целомудрие и то, что после слова «ДЕВСТВЕННОСТЬ» никто обычно не читает.

Да, они трахались. Ебались как в последний раз. У меня была парочка таких. Но трахаются все, скажете Вы? Да. Но они трахались не потому, что все трахаются или потому что им хочется трахаться. Наоборот, они могли и не хотеть этого. Но они трахались только потому, что им говорили: «Дорогая моя дочь, ни в коем случае не трахайся до свадьбы».

Блядовали все или почти все, повсеместно. Но самое замечательное в другом: они всем говорили, что не делают этого и «вообще я не такая». Внутри себя они уже определили, что если их отцы изменяют их матерям, если их «нарисованный» семейный идеал – пустышка, то всё, что говорят им родители – ложь. Возможно, но они просто не знали, как делать правильно. Поэтому делали наоборот, лишь бы не делать так, как им указывали. Формула потаскух выведена, всем спасибо.

Конечно, были и такие, кто это делал из простого желания хоть как-то почувствовать себя любимой и желанной. В обоих случаях родителям было похуй на детей, только в первом – это обеспеченные всем сучки, которые так высоко задирали свой нос, что нюхают божьи яйца каждое утро и по сей день, наверное. И выглядят так же, «монашки»…

Мне это было неинтересно. Мне было неинтересно никоим образом их внутреннее чёрное, обёрнутое в розовый фантик стереотипов, предубеждений, комплексов неполноценности, страхов, тупости, нежелания развиваться, дешёвых понтов и запаха «перед тобой центр Вселенной, склонись, плебей».

Это были просто «тёлочки». Бычкам Хаттона такие подходят больше. Мне не было их жаль, они у меня не вызывали никаких эмоций. Если бы они хотя бы стремились к чему-то, но нет. Даже не жаль. Цинизм и раздвинутые ноги.

После секса с ними есть ощущение некоей пустоты, потому что у тебя два варианта: отдавать им, ничего не получая взамен (я о ментальной составляющей общения и отношений), либо не давать им нихуя и просто следовать потребностям. Чешутся гениталии у обоих – милости просим, всем станет легче после пары-тройки раз у нее или у тебя дома.

Мне ничего не было интересно по-настоящему ровно до одной среды.

А что, если не все они такие, закралась в тот день мне мысль? Что, Пит, если бывает наоборот – чёрное с розовым внутри? А вот это уже становилось интересным.

Среда. У «ПМ» одна из генеральных репетиций концерта, который предложили устроить руководству школы я и Карлас. Мы были хорошими «звукарями», оба играли на гитарах, у нас была своя группа и амбиций с гору.

Вся эта школьная мишура (концерты, активисты, внешкольные занятия, кружки по вышиванию, основам риторики, танцам, плакаты, афиши, газета, актовый зал, поблажки, школьные ярмарки, 6 десятков школьников всех возрастов) была в моих руках и в руках Карласа.

Я находил в этом отдушину. Дома я попросту не жил, по-настоящему я жил только в стенах школы. Там я был кем-то, а дома никем. Да, ещё была работа, тренировки, сестра, но это как-то вписывалось в рамки «школьной жизни».

Как только мозг выходил за её пределы, я терялся, как котёнок посреди ночной улицы. Как жираф в океане.

Я чувствовал себя беспомощным, нелепым, бесполезным, ничего не значащим куском говна, у которого ничего нет, а все вышеописанное – жалкая и отчаянная попытка затушить тлеющую пустоту внутри, плавно, из всего-навсего едва узнаваемой, переходившей в экзистенциальную дырень. У меня не было «шаблона жизни», который был даже у всратых «розовых девочек» из террариума. Должен признать, он был полезен, как костыли безногому первое время. Я же свое первое время проползал на локтях, стерев их до костей.

Я это понял, когда поймал себя на мысли, что не хочу заканчивать школу. И это было всё тяжелее осознавать, осознавать себя котёнком посреди улицы. И вопрос не в целях по типу «куда бы поступить» или «где бы заработать на жизнь». Нет, это я мог и умел. Но ведь вся наша жизнь не сложена из обучения и работы, есть вещи более глубокие и, вместе с тем, высокие…

Понедельник. В четверг должны были проводиться большие соревнования в Хайкейпе (соседний город) по боксу.

– Майерс, надо поговорить. Сможешь вырубить БигМо в четверг? – подозвал меня к себе тренер.

Вырубить Майки? Ебнулся, Пит?

– Да. Я-то? Смогу. – ответил я тогда ему, силясь оторвать штангу с весом, большим чем два меня от груди, потея и шумно выдыхая.

На самом деле, я мог выключить свет в глазах Майки. Я видел его три раза в неделю на тренировках и каждый день в школе. Я знал, что тренер нас рано или поздно поставит вместе. Особенно, если это выездные соревнования.

Да, я сомневался, но я был быстрее Майка, ловчее и просто круче. Он был громоздкий, неповоротливый, но если попадет – заказывай гроб. У меня появилось в голове несколько идей, по типу измотать его, закружить, станцевать или получить так, как никогда и никто в своей жизни. Хороший план. Мне нравится.

К среде я не ел уже трое суток, только и делал, что бегал по утрам и вечерам, работал в зале с грушей и репетировал с группой. Можете говорить что угодно, сам знаю, глупо. Но тогда мне казалось это разумным. Я даже скинул пять кило.

Среда. Я рано проснулся, ещё до рассвета. Джесс спала глубоким сном младенца в своей комнате. Выпил кофе, закурил. Собрался, оделся. Поцеловал сестру в лоб и тихо закрыл за собой дверь.

Ей не к чему было вставать рано, если учесть, что на концерте будет вся школа и она в том числе, то лучше, если она как следует выспится.

Пошёл пешком. Любил я ходить пешком. Всегда теряешь момент, когда мысли поглощают тебя, и ты уже где-то в стратосфере, летишь к звёздам и мечтам. Пишешь на ходу несколько новых стихов в голове, там же подбираешь ритм, аккорды и вот, ты уже и пришёл.

Я отсидел несколько занятий за одной партой с Карласом, дни были сокращенными, и после уроков все, кто был приглашён – то есть вся школа, побежали скорее домой переодеваться во что-то не из школьной формы, ведь впереди был рок-концерт. Карлас тоже свалил. Я остался один среди пустых школьных коридоров. Либо грезы, либо страшный сон. В моём случае, скорее, все вместе.

Привычными движениями в два счёта я настроил аппаратуру, вымыл сцену, развесил легкие декорации, расставил колонки для необходимой акустической гармонии, настроил все гитары. После чего собрал плейлист из песен немного веселее и задорнее, ведь любой концерт должен заканчиваться тусовкой. Для учителей это было выгодно – сплавить всю школу на моё попечение и поставить тем самым очередную галочку перед Министерством хуеты и анального отбеливания в строчке о «культурном развитии учеников».

Но только я и Карлас знали, какая эпохальная вакханалия намечается. Вы все учились в школе. Что Вам нужно? Алкоголь и помещение. Нужно? Обратитесь к Майерсу, у него есть и то, и другое. Актовый зал площадью большей, чем две трехкомнатных квартиры, будучи только в длину метров так 30, был осквернён печатью намечавшейся похоти, пота, алкоголя. О-о-о-о, да!

Сам Самаэль бы пожал мне руку, с таким лицом я обходил зал, настраивал софиты и поправлял мелкие детали намечавшегося рейва.

Я давно не пил, давно не общался с кем-то, кроме своей тусовки школьных активистов. Мне позвонил Стил.

– Алло. – одной рукой я прикручивал стеклянный диско-шар в центре зала на высоте добрых трёх метров.

– Привет, дружище. Выглянь в окно.

– Минутку, – я слез с лестницы, приватизированной у школьного смотрителя.

Зал был на последнем этаже. Стил стоял на улице и махал мне одной рукой. В другой у него был тяжеленный пакет, как я мог приметить опытным взглядом, с кучей стеклянных бутылок. Сомневаюсь, что там была святая вода (прямо напротив школы весьма иронично стоял храм).

Через минуту с небольшим я уже был внизу.

– Ну привет. А ты как узнал? – я пожал ему руку.

– Да я всё ещё не отчислен, если ты забыл, а вообще – все знают, – Стил хлопнул по ладони, – пойдём. Сделаем вечер незабываемым.

– До начала ещё часа три, не меньше.

– Это и замечательно.

Мы шли на курилку. Это было чем-то вроде нашей штаб-квартиры. Всё ужасное и великое вершилось именно там. Что из двух вещей свершилось в тот день, я сказать не могу. Что-то одновременно ужасное и великое.

Через три часа я уже был в говно. Приехал Карлас.

– Ты вообще лабать сможешь? – спросил меня Карлас, когда увидел количество пустых бутылок из-под водки и виски.

– Я? Всегда. – сказал я и икнул.

Но Карлас был прав, надо было прийти в чувства. Мы переместились в коморку для репетиций за стенами зала, которая уже через полчаса пропиталась настолько запахом алкоголя, что любой вошедший туда захмелел бы через секунды три.

Последующий час я провёл незатейливо – провожал и проносил несметное количество алкоголя от каждого приходящего, потому как только меня не досматривал школьный охранник и учителя, выстроившиеся по шеренге перед входом в школу. Никого не смутило, что я вошёл в здание больше двадцати раз со стольким же количеством разных рюкзаков. Концерт начинался через полчаса. Вот настолько всем было похуй. Нас отчитывали по факту наличия результатов, но процесс чего-то никого не волнует, на этом построена вся наша социально-образовательная система, и в этом виноваты не мы, а поколение перед нами, да, все просрали именно вы, товарищи.

Это короткое время я провёл за репетицией с группой и очередной настройкой гитары.

Проблема была только в том, что между выступлением нашей группы и последующей за ней тусовкой было что-то наподобие фестиваля самодеятельности. Около сотни учеников школы из всех полутора тысяч пели свои песни, танцевали, показывали таланты. Факиров не хватало и шпагоглотателей. По правде сказать, хватало шпагоглотательниц из «террариума» в числе зрителей.

Немного выпивая с Карласом и Стилом, я пытался скрасить это скучное и убогое зрелище, выступавшее калейдоскопом картин: мальчик поёт оперу, девушка танцует народные танцы, кто-то читает стихи, две первоклассницы показывают театр кукол и теней. Это длилось около двух часов. Наконец, настало время нашего выступления. Солнце садилось.

Какой-то парень попросил меня дать ему гитару, потому как его сломалась (как?). Его номер состоял из грустной серенады о неразделенной любви к девушке из класса постарше. Окей. Сыграл он так себе. Я как раз сходил поблевать.

Карлас должен был сыграть соло в середине нашей песни, я был на основной гитаре. Моя гитара – канадское красное дерево и звукоусилитель в деке.

Первая секунда, и у меня темнеет в глазах. Я дергаю струну, в колонках нет звука. Точнее, он-то есть, но не в колонках. Толпа не слышит мою игру. Карлас помогает мне, страхуя на электронке. Мы переглядываемся. В песне есть только один момент, когда я перестаю играть на мгновение. Этот момент Карлас заполняет соло, я перестаю подыгрывать и проверяю, до конца ли вставлен джек. Момент упущен – звука нет.

Мне пришлось подойти к краю сцены и играть так громко и сильно, что под конец у меня лопнул ноготь и стерлись пальцы в кровь, но зато меня слышали. Рок, хули.

Потом я узнал, что сраный умник с серенадой играл чистую акустику и просто выключил тумблер переключения в звукоусилитель. Идиот. Но я оказался еще большим идиотом.

Никто не заметил такой лихой оплошности, толпа ревёт и рукоплещет. Раскрасневшийся ударник поливает себя водой и бросается ею в толпу, девчонки верещат, парни скандируют «ПМ». Это успех.

Я стою с Карласом на краю сцены и машу руками в ритм толпе, наигрываю что-то потяжелее песни из номера. Взгляд бежит по волне из толпы, как залихватский сёрфер, пока не спотыкается об одну точку – в самом центре стоит девушка.

Она не скандирует наше имя, не верещит, не прыгает. Она стоит и смотрит прямо мне в глаза. Смотрит и улыбается. Была среда, стоял конец декабря.

На ней были очки, как у старины Оззи, высокие гетры, чулки на сантиметр выше колена, короткая кожаная юбка и футболка с Джоном Ленноном, на руках куча колец и браслетов.

Я не видел никогда настоящего Везувия, но я его почувствовал где-то внутри. Это чувство необычайно странное и как будто бы знакомое. Что-то доисторическое.

Что-то начинается в груди, сердце пропускает удар и две волны идут порознь. Одна – наверх, к горлу, мчит, застревая там комом, а вторая – вниз, пробегая по диафрагме, от чего та конвульсивно дёргается, затем разливается теплом и легкой вибрацией ниже, по кубикам пресса, ниже, к поясу и оставаясь там. В ногах остается дрожь и подкашивание. Всё это – за секунду. Стоял декабрь, у меня вставал.

Девушка посмотрела на меня, медленно томно опустила веки и кивнула головой в сторону двери (выхода из зала, битком набитого школьниками). Затем она скрылась из виду. Через секунду я увидел очки Оззи почти у выхода. Меня потянуло вслед, словно якорь за кораблём с каштановыми волосами.

Я махнул Карласу, отставил гитару и вышел через чёрный ход для артистов со сцены. Обошёл школу по нижнему этажу под «Чувак, это было круто» и прочее в таком стиле, под братские похлопывания по плечу, но всё это было вообще не важно. Меня звало что-то тёмное, я подчинялся и шёл на этот зов. Это было то самое чёрное с розовым внутри.

Мне это нравилось. Может и не это, но само чувство этого. Я понял, что сейчас я не больше света от звезды, я причастие чего-то великого, древнего, логичного, инстинктивного.

– Питер. – сказал я, увидев пару сложенных друг на друга чёрных чулок на подоконнике.

– Мия. – сказали мне чулки. Или что-то выше них.

– Майерс.

– Фиентес.

– Красивое имя.

– Красиво играл. Долго репетировали?

– С месяц или два. Я раньше не видел тебя на репетициях и вообще. Почему?

– Не туда смотрел, наверное… – сказала Мия, и чулки на подоконнике расступились, как только я подошёл ближе.

Из-под кожаной юбки показалось что-то яркое, цвета фуксии. Не знаю, все ли правильные девочки носили в этой школе стринги цвета фуксии, но эта была самой неправильной.

Всё, чего я захотел тогда – упасть на колени перед этим божеством. В долю секунды мой мозг прожгли все тысячи лет истории человечества – мифы, сказки, религия, философия – это всё ни хера не стоит, если ты хочешь упасть на колени и припасть губами к единственному существующему Богу цвета фуксии.

Через секунду наши губы сражались за право обладания друг другом. Чёрные чулки согнулись в коленях и притянули меня к себе в упор. Я упёрся собой в этот кусочек розового моря посреди чёрного музея рок-музыки в каждом аксессуаре, в каждой, как мне теперь казалось, ненужной тряпке.

В мою шею впились ногти, сжав кожу до глубоких царапин, и её губы испустили легкий млеющий стон. Не знаю, в какое мгновение, но очень скоро я поднял её вместе с собой с подоконника, она обхватила мой торс ногами, я выбил хлипкий замок соседнего с концертным залом кабинета математики.

В следующее мгновение я пытался вспомнить, какой из квадратов гипотенузы чему равен и тому ли учили нас все эти годы. Пожалуй, ни один урок математики ещё не был более интересным, чем этот.

Я познал нечто тайное. Нечто, что меня заполняло, разрывало изнутри и затаскивало в глубины себя. Это было похоже на поедание друг друга двух хищников, на войну. Так много лет во мне зрела армия, вырвавшаяся сейчас на поле боя, и ни один солдат не дал повода в нём усомниться. Но уже тогда я понял, что вернее всего говорит о моих ощущениях чувство падения в открытый океан. Я тонул там. И я утонул, конечно, но об этом чуть позже.

Через пару часов я сидел на подоконнике в одних штанах и кедах, курил свои Мальборо и думал о том, почему я не устроил сраный концерт раньше. Мия подошла, взяла мою сигарету и затянулась. Коснулась моих губ пальцами, слегка приоткрыв и, едва коснувшись своими губами, выдохнула дым мне в рот. А затем я увидел, как копна каштановых волос целует меня горячими губами в ключицу, грудь, пресс, косые мышцы и чем дальше – тем ниже. Рок, хули?

Я думал как-то осквернить этот кабинет после очередной двойки, но, чтобы окунуться во французский променад – балкон, сигарета, красивые «французские» поцелуи? Нет, об этом я даже не мог думать.

Но это случалось, и это случалось сейчас настолько приятно, что я уже не мог сдерживать себя. Она это будто бы чувствовала и издевалась надо мной, чтобы в итоге получить и свою порцию удовольствия. Взрыв – Помпеи – Везувий.

– Оу! Питер, блять! – дверь открыла Джесс и сразу отвернулась.

– Привет. А я тебя искал… – сказал я первое, что пришло мне в голову после такого оргазма.

– Да вижу я, что ты искал, рок-звезда чертова, – Джесс как-то слишком ревниво посмотрела на Мию, которая натягивала «Леннона» на себя и утирала губы, – вообще, я хотела сказать, что ты классно сыграл. Но тебе уже, наверное, сказали, – съязвила она.

– Спасибо, дорогая. Мия, это моя сестра, Джесс. Джесс – это Мия. – сказал я, спрыгивая с подоконника, уже натянув штаны.

– Приветик, ч-черт… – раздалось из-под футболки «Леннона», запутавшегося в браслетах на руках.

– И тебе того же. Пит, там твой кореш немного переборщил с громкостью, и колонка тупо перегорела.

– В смысле?!

– В прямом. Стил, кажется, да?

В следующее мгновение я вёл Джесс и Мию через чёрный ход на сцену, чтобы не пробираться через набитый школьниками зал. Странное чувство – вести девушку, которая только что тебе отсосала в кабинете математики, и свою младшую сестру. Я понимал, что в общем-то, такой у сестры возраст, что ни хрена она не выглядит ни на год младше твоих «Помпей». Найдется же для нее тоже мудак какой-нибудь, как я, упаси Господь, француз, я же убью его.

Этот придурок Стил выкрутил все показатели на максимум в один момент и, естественно, напряжение скакнуло. В живых осталась одна колонка, и та на реверсе. Звук был, как если бы вы засунули голову в барабан стиральной машины и прокричали: «Стил, конченый ты ублюдок, ну какого хуя…».

Конечно, пришли учителя, почуяли запах всего: пота, гари от колонки, похоти, разврата, наркотиков, алкоголя, адреналина. Кто-то курил в окно прямо при завуче, кто-то зажимал девчонку в углу, кто-то поливал себя алкоголем и просил огня, чтобы поджечь себя.

Вакханалия царила повсеместно. Стил умудрился кому-то продать что-то из своих целебных трав, поэтому на учителя истории наблевали, как только он вошёл. На стеклянном шаре висел чей-то лифчик. Да, Питер, Самаэль доволен. Жаль, не так, как учителя.

Я понял, что если сейчас нас выдворят, то всё закончится, поэтому выкрутил звук последней живой колонки на максимум. В ту секунду я погрузился туда, откуда недавно едва смог выбраться. Не на сцену, нет.

Я тонул. И понимал, что не хочу всплывать. Я хотел, чтобы бездна забрала меня. Я понял, что не пустота внутри меня появилась после всего, что случилось. Нет, она оставалась со мной и росла по мере моих желаний. Я и был пустотой.

Уже весёлые, но подуставшие школьники в числе двух десятков вывалились из школы. Было у нас одно укромное местечко, закрытое от дворов и ближайшей дороги огромной стеной с трёх сторон.

Само это место располагалось ниже дороги на два-три этажа, поэтому попасть туда можно было только со стороны школы – обойдя три-четыре дома или сверху, просто спустившись по дереву, росшему из «ямы» к самой дороге. Всё это было слишком сложно для бдительных родителей, учителей, жильцов соседних домов, поэтому наша школа и облюбовала это местечко.

Я пил всё больше, целовался с Мией все чаще и агрессивнее. Мы почти раздели друг друга на глазах у всех в этой дурацкой яме. Помню, что где-то в середине Джесс сказала, что уезжает домой. Ну и ладно. Мне было хорошо. Карлас отжигал с кем-то возле меня.

Через час с небольшим я превратился в животное. Я не осознавал, что происходит. Кто-то мне что-то говорил, кто-то меня трогал, хлопал по плечу, кто-то трогал там, где обычно не трогают (надеюсь, это был Леннон, а не Карлас или Стил), кто-то целовал. Я пил всё, что мне давали, даже не спрашивая, что в стакане. Всё стало одним большим калейдоскопом из цветных пятен и звуков.

Какой-то знакомый Карласа начал драться с забором и отжиматься от земли на спор с этим же забором. Наверное, попробовал дрянь Стила, которую и я тоже попробовал. Меня унесло.

Оклемался я где-то минут через тридцать и первое, что увидел – Стил обнимает за плечи Мию и пытается второй рукой задрать ей юбку. В руке у неё дымилось то же, что и у меня полчаса назад.

Следующее, что я помню – я бью Стила лицом о землю. 25-й кадр. Карлас меня оттаскивает.

Щелк. Я падаю.

Щелк. Стил хватается за футболку Мии.

Щелк. Футболка рвется.

Щелк. Мия стоит в одной юбке.

Щелк. Я даю ей свою рубашку.

Щелк. Теперь я голый.

Щелк. Парень по-прежнему сражается с забором.

Самое печальное, что дальше я не помнил ничего, кроме маячившей перед глазами фуксии и предательского ощущения, что видел ее не я один, а все присутствующие там. Я уповал на то, что они были в такое же говно.

Темнота.

Соревнования! Я вспомнил о них в 5 утра, в четверг, проспав всего час. Я пулей вылетел из квартиры. Нет, я не профессиональный спортсмен. Вы меня видели?

Через час с чем-то я приехал. Вышел из автобуса и меня вырвало на газон. Я не помнил, когда ел последний раз, даже не помню, что я пил в последний раз. Тогда-то я и понял, что вся эта лажа со сбрасыванием веса, тренировками, Майки, тренером – полная хуета. Да, мне это помогло, конечно, но я сейчас сумку-то свою едва тащил. Все великие спортсмены погибали рано, зато посмотрите на Оззи? Там я свой путь и выбрал.

Куча процедур: пропуск, душевая, раздевалка, куча потных парней, куча парней в тальке, куча парней с поясами и наколенниками, фанатики есть везде. Я скорее… обыватель. Я могу что-то сделать, но не фанатею. В этой области жизни.

Пришлось ждать около часа. У меня было время размяться, но я отчетливо понимал, что все, чего я хочу – оказаться дома.

Знаете, бывает, ты чего-то хочешь, непонятно почему. Даже не хочешь, а просто делаешь. Например, работаешь или учишься. И как только ты оказываешься на каких-то сборах, соревнованиях, просто приходит понимание – что ты, блять, тут забыл? Это вообще не твое. Уходи. Зачем мы пришли сюда, Пит? Что я здесь делаю? Дома есть виски, стоит на учебнике по эпистемологии.

Как только такие вопросы появляются, нужно сваливать, а не тянуть резину. Иначе они будут появляться все чаще, в геометрической прогрессии, пока тебя это не доконает, и ты не оборвешь эти мучения северно-атлантического морского котика в дюнах Сахары. И так везде: учеба, работа, отношения, занятия чем угодно – если это не твоё изначально, оно твоим и не станет никогда.

На тренировке я повредил плечо. Уже этого хватило бы, чтобы покинуть соревнования. Но тогда я решил для себя, что раз уж я приехал, я их закончу. Не делайте так, мой совет.

Майк Хаттон стоял передо мной огромной кучей мышц, такой высокой, что я не видел его лица. Свет ярко бил в глаза. Звонок ринга, файт.

Гребанное похмелье. Ненавижу это состояние. Я делал то, что задумал: изматывал Майка как мог, но сам был измотан в два раза сильнее, чем он. У него была фора, и он, к сожалению или к счастью, ею не воспользовался.

Меня шатало во все стороны, как на палубе во время шторма. Однако, я все же был ловчее своего противника.

Я уворачивался каждые несколько секунд, а Майки истошно месил воздух своими черными перчатками.

Он так разозлился (из-за того, что не может попасть по мне), что в какой-то момент остановился за секунду до меня и, предугадав мое следующее движение вправо, всек хорошим аппером, я улетел на канаты, полетел обратно к нему, и он, чертов рестлер, окончательно меня вырубил. Нокаут.

Спасибо Майки за то, что немного меня взбодрил. Звенит колокол, второй раунд. Ни пуха, к черту, бокс!

Я сделал с ним то же, что и со мной когда-то. Ни один боксер не в состоянии выстоять против улицы. Я абсолютно спокойно подошел к этой черной глыбе, стукнул кулаками о его и опустил руки. Майк растерялся, ведь он собирался сейчас опять ловить меня по всему рингу.

Когда я заметил, что его зрачки забегали в непонимании, ударил сверху по перчаткам, он открыл лицо. Далее я провел серию успешных ударов, от которых он не смог уйти.

Однако, кто же знал, что Хаттона накроет? Он начал отбиваться, а затем, когда я попал в руку, развернулся и впечатал мне локтем в челюсть, я отшатнулся.

Звонок, гомон, бой остановили, но Майки не хотел тормозить. Мы просто начали драться так, как если бы встретились в подъезде. Майки начал махать ногами, что уж совсем не по правилам. Я несколько раз увернулся, несколько раз не успел. Он рассек мне бровь, я разбил ему нос. Он подбил мне челюсть еще раз, я ему глаз и губу. Затем мы начали бороться, он взял меня на удушающий, а я ебнул ему в кадык. А что?

Нас пытались разнять, но все эти люди только получали то от него, то от меня.

В какой-то упущенный мною момент я проводил удар ногой слева прямо в голову Майка, но он, как ебучий Ван Дам, подсел и, поймав меня снизу, отбросил через себя. А затем упал сверху на мое правое колено, которое предательски хрустнуло. Этот хруст я не забуду никогда. Ничего серьезного в итоге, но страшно неприятно. Я вытащил ногу из-под своего оппонента и упал на его лицо левым локтем.