Текст книги "Дневник Джессики"

Соус

Джо всегда любил маленькие придорожные забегаловки больше, чем сетевых гигантов, типа Макдональдс. И не из-за цены или интерьера, а потому, что в таких местах он мог потеряться, никто бы его не нашел быстрее, чем того хотел он сам.

Конечно же, это не главная причина. Главная – это соус. Сраный соус забрал у КФС и Мак’а постоянного клиента.

У Джо такая работа, которая не позволяет питаться правильно, не вредно, здорово – овощи? Творог? Супы? Какой нахрен суп ты съешь, если по первому звонку шефа ты должен быть в его кабинете на другом конце города посреди ночи? Собственно, никакой. Но хот-дог или бургер ты всегда успеешь перехватить.

Соусы Джо ненавидел. Они суют их везде: в бургер, в хот-дог, кладут рядом с картошкой фри, скоро и в колу начнут лить.

Джо всегда просит «без соуса», но слышат его только в каких-то «Майлз и Ко», «старина Эдди», «У Боба-би». И если Майлза и Большого Б он знал лично, то вот Эдди помер еще до его рождения где-то в пятидесятых.

Коп в Саннерсе – это синоним власти. Джо давно понял, что выживает тот, у кого есть власть. Можно было бы пойти в гангстеры, воры, бандиты, но только копы могли носить ствол легально. У первых тоже была власть, но она не была такой легитимной. Копы тоже воровали, убивали, нюхали и торчали, но у них была легитимность.

Если ты коп, тебе можно всё и даже немного больше. Больше власти было только у тех, на кого эти копы работали – у политиков. Не у всех, конечно. Стать кем-то в Саннерсе – путь долгий и тернистый, но почти всегда – бесчестный.

Вы останетесь маленькой незаметной канцелярской крысой с двумя кредитами, потрепанным портфелем и потными яйцами, укрытыми дешевым костюмом с распродажи, если вы честный малый. Бывали и такие, конечно. На них копы не работали, это сошки.

Да, букву закона никто не отменял, но подчеркивает её всегда тот, кто носит её в портфеле каждый раз к 8:30 на парковку городской ратуши или центрального суда.

Полиция Саннерса – это инструмент давления, унижения, запугивания, но иногда и они могут сделать что-то полезное.

Джо умудрился совместить в себе два качества, которые не уживались друг с другом. Это честность и наличие значка. Как любовь к стрит-фуду и ненависть к соусам.

Джонатан Мининг, известный парень. Его знали все – политики города, которым что-то нужно, дилеры, проститутки, бомжи, банкиры. Он выделялся.

Если собрать всех этих персонажей в одном месте, например, в загородном доме Пани Уэлш, местной порнозвезды, то получится отличная книга или сериал.

Хотя, у Джо есть и такая история, к чему выдумывать новую, но сейчас не об этом. Сейчас о «старине Эдди».

Эта маленькая забегаловка на Роуз-роуд занимала особое место в сердце Джо, поскольку через федеральную трассу было быстрее всего добираться до участка. Новое дело – какое-то убийство, наверное. Срочный вызов.

Проезжаешь ты через ночной мрак, звезд не видать. Только тучи и фонарные столбы вдоль всей трассы. Отлично заменяют звезды. Едешь минут 20, пока не натыкаешься на неоновую вывеску «Старина Эдди» и указатель «налево».

Шины твоего Camaro SS мягко съезжают с асфальта на гравий и начинают им хрустеть и шептать, заставляя желудок сворачиваться.

«Да, у этого сукиного сына действительно вкусно и нет ебаного соуса».

Да, Эдди действительно и сам не любил ебаные соусы. А может и любил, в меню-то они есть. Дело в том, что Эдди, земля ему пухом, научил свой персонал слушать и слышать покупателя, потому что каждое их слово – деньги покойного Эдди.

Этим и отличается. В этом и разница. Старбакс? Иди нахуй, Старбакс. Вот «Coffergasm» – маленькая кофейня в доме Джо действительно красивая. И кофе дешевле. И лучше.

Я думаю, что сейчас старине Рональду Макдональду, или как там его, плевать на то, хочешь ты соус или нет, ему плевать даже на то, что ты заказал, ни горячо, ни холодно. А вот Кофергазму через три недели выплачивать аренду. Думается, он будет лучше работать, ведь качество всегда побеждает.

Да, Джо был крутым. О нем ходили легенды, и он был нужен всем, абсолютно всем, особенно стриптизершам в клубах, одну половину из которых он сам закрыл, другую он и его подчиненные крышевали. Джонатан Абрам Мининг был нужен всем, кроме своей семьи.

Через час Джо уже был в участке. Его встретил сам шериф Мерфи. Это было в 6:11 утра, 10 апреля.

– Наконец-то. Тебя не дождешься.

– Прости, шеф, не высыпаюсь с этим разводом.

– Как там Дона?

– Да никак. Свалила нахрен посреди ночи, взяла Элли и сказала, что я больше им не муж и не отец. И Элли хороша, просто молча пошла с мамашей. Вот что я делаю не так, Мерфи?

– А хрен их знает этих баб, вон, лучше пойди поработай, убийство на Фолк-стрит отложим, есть дело важнее, может отвлечешься. Мне нужна сигарета. Здесь у кого-то есть обычная сраная сигарета или вы только косяки на работу таскаете, сукины дети?! – заорал на весь офис полиции шериф.

Мерфи был сам не свой. Но хуже всего выглядела она – девушка, которая сидела возле стола секретаря прямо на полу и молчала.

На вид лет 20. Она была хороша собой, светлые волнистые волосы, четкие контуры лица, чувственные губы. Точнее, губа, нижняя была разбита. Как бы зашивать не пришлось…

На ней были джинсы, правая нога от бедра была неестественно выгнута, заляпана грязью, кровью, следами от чьих-то ног. Будто её затоптали. Майка имела здесь лишь одно название, потому что она была просто разорвана, как и лифчик. Она сидела и прикрывалась клетчатой рубашкой, она была надета поверх майки. Глаз подбит, скулы сбиты, поломано несколько ногтей.

Потерянный и пустой взгляд. Джо знал таких лично. Он знал, что с ней случилось из отрывистых пояснений бросающего курить шефа. Джо здесь не для того, чтобы поймать преступника. Мы ведь в Саннерсе.

– Привет. Как тебя зовут? – Джо присел на корточки рядом с девушкой. Она даже не подняла взгляд.

– Хорошо, я…

– Я Джесс. А ты Джо, – тут она подняла голову и посмотрела сквозь детектива так, что у него пробежали мурашки по спине. Так смотрят сломленные женщины. О, да, он знал этот взгляд, ведь он уже с месяц как разводится.

– Откуда… откуда ты знаешь меня?

– Мы уже встречались, кажется. 13—15 лет назад. Дело было в Уоквенте. Ты тогда выглядел помоложе. Кстати, спасибо за Патрика Бронсона…

– Так, – Джо осмотрелся по сторонам так, чтобы никто его не слышал, – идти можешь? – Джесс кивнула.

– Отлично, тогда пойдем. Видимо, разговор будет долгим.

– Итак? – кивнул Джо напавшей спустя полчаса на бургер Джесс.

Вы, кстати, знаете, что правильно есть бургер нужно исключительно руками? Кто ест его при помощи приборов и очень аккуратно, скорее всего, пидор. Боишься испачкаться – возьми что-то другое. Потому что бургер для мужика, который не боится заляпать рубашку.

Бургер нужно есть исключительно руками. Ты в любом случае испачкаешься, овощи будут выпадать из этой неустойчивой конструкции, всё вокруг будет в соусе, губы, пальцы, стол. Расслабься и наслаждайся.

Люди так часто и много думают о том, что о них подумают другие, что забывают о собственном удовольствии.

Джо заказал без соуса. Джесс ела правильно. Так, как надо. Когда она доела, Джо заговорил.

– Кто ты?

– Джессика Майерс.

– А, вот он что, – многозначительно кивнул детектив.

– Да, это я та малая, что сидела у тебя на руках. Помоги мне, Джо.

– Как?

– Убей его.

– Кого?

– Диккенса…

Вот оно что. Диккенса. Что же этот мудак мог такого сделать, что это хрупкое существо так рьяно желает его смерти? Хотя Джо догадывался. О Трое Диккенсе ходила дурная слава, весьма дурная.

Что-то в этой девчушке напомнило копу. Напомнило его собственную дочь, которую он уже успел отдать.

Он знал его, Троя Диккенса. Не менее знаменитая для города фигура, чем сам Джо. Но что Диккенс сделал этому ребенку?

ГЛАВА V

ПРИТОН ВОЙНЫ

 
«Песня об Эфире,
Что просто лился,
Лился мимо рта…»
 

(с) Дж. Майерс

Джессика не пришла в тот день. Не пришла на следующий. Не пришла через три дня. Мне снился один и тот же сон, но теперь вместо Евы и Мии я видел только Джесс. К сожалению, все, кто в нем были – погибали. Мне не нравилось, что я стал будто бы суеверным. Я знал, нет, я чувствовал, что совсем скоро случится большая беда, а Джесс будет в ее центре.

Мне позвонил Оливер – ее парень.

– Алло?

– Питер? Это Оливер. Парень Джесс. Есть разговор.

– Оливер, ты научился разговаривать с людьми, это успех.

– Слушай, мне не до шуток. Случилось кое-что ужасное.

– Где Джесс?

– Она дома…

– Я сейчас приеду.

Приехал я быстро. В какой же дыре жила моя сестра. Старая обшарпанная дверь открылась после второго звонка. В дверях меня встретил Оливер и его короткое «проходи».

Он рассказал мне о неком Диккенсе. Джесс лежала в кровати и никого не хотела видеть. Через полчаса разговора я узнал все. Я узнал о том, что Джесс тут забыла, в этой халупе – узнать у отца, зачем ее им подкинули – он жил в километре отсюда в трейлере. Я узнал, что он продал ее Трою – просто сказал, где она будет в нужный ему момент. Я узнал, что этот ублюдок с ней сделал. Я все узнал. А еще я знал, что Диккенсу оставалось жить всего-навсего сутки, может меньше.

– Что ты от меня хочешь?

– Я не смогу его убить, – ответил мне Оливер и отвел взгляд в окно, он курил. Я пристально и долго смотрел на него. Его висок буквально сверлился моим взглядом, и он не выдержал.

– Знаешь, Оливер, никто не просит тебя кого-то убивать. Я уничтожу всех, кто ее обидел, просто знай это. Потому что я люблю свою сестру.

– А я не люблю?

– Ты и сам ответишь на этот вопрос. Подойди к зеркалу, задай себе вопросы, поговори с собой, если, конечно, сможешь на себя смотреть после того, как молча все это стерпишь. Удачи.

Я вышел, прошел в гостиную. Джесс лежала спиной ко мне.

– Дорогая, мне пора. Тебе привезти чего-то вкусного?

– Нет, спасибо, Питер.

– Бургер?

– Знаешь, он хороший человек. Он не виноват, что на нашей семейке свет клином сошелся.

– Возможно, ты и права, но…

– Питер.

– Да? – она перевернулась и взглянула на меня каким-то потусторонним взглядом.

– Питер…

– Говори, не стесняйся, – я взял ее за руку.

– Питер, убей его. Пожалуйста.

Я поцеловал ее в лоб и вышел в новый день ужаса и бесчестия.

Джесс рассказала мне, что была в полиции, что разговаривала с тем самым копом, который приезжал расследовать загадочные обстоятельства смерти Евы Бронсон 15 лет назад, он отправил Джесс домой и посоветовал никуда не выходить сегодня.

Найти Диккенса было не очень-то трудно. Мне помог Майк Хаттон. Поздно вечером мы подкараулили его возле его же дома. Около часа ночи подъехал черный джип и тихо скрипнул шинами у самого тротуара.

Как только он подошел к подъезду, Майк вырубил его одним ударом. Затем мы затащили его в его же джип и увезли далеко на окраину Саннерса, между городом и шоссе к Хайкейпу был огромный заповедник, без единой души на сотни миль вокруг.

Очнулся Диккенс привязанный за ноги к ветке раскидистого дуба. Он что-то мычал, но мы с Майком не особо поняли, ведь у него, скорее всего, была сломана челюсть, а рот заботливо перемотан изолентой.

Я присел на корточки перед его перевернутым вниз головой телом и посмотрел в испуганные поросячьи глазки.

– Ай! – я сорвал ленту с губ Троя.

– Ай… Диккенс, знаешь, в детстве я уже встречал таких гондонов, как ты. Проблема в том, что я не мог постоять за своих близких. Сейчас же они сами меня просят тебя прикончить. Назови мне хоть одну причину не убить тебя, сукин сын?

– Кто вы такие, мать вашу?! Я! Я… вы у меня будете сидеть в тюрьме, пока все ваши родственники не передохнут от старости! – я собрал желуди вокруг себя и набил ими ему рот, заклеив его обратно. Он фыркался, крутился и брыкался, был весь в слюне, соплях и красный от перепада давления, как вареный рак.

– Майки, он меня не понял. Да, – я обратился к Диккенсу, – ты же тупой мудила, Трой Диккенс. Ты и не поймешь, уебок. Знаешь, почему у тебя во рту желуди?

Он остановился в попытке развязать веревки и помахал отрицательно головой.

– Потому что ты паршивая свинья. Знаешь, кто такая Джессика Майерс?

Он на секунду сощурил свои глазки и помахал головой «нет». Но я видел это секундное промедление и его глаза – они знают ее.

– Так я тебе напомню – ты ее выебал как какую-то суку на парковке Хуинсента, гандон ты эдакий. Знаешь, что я с тобой сейчас сделаю?

Он молчал. Даже не крутился. Что ж…

– Что ж… – я удовлетворительно хмыкнул.

Майки открыл свой рюкзак и достал по очереди биту, короткую и железную, затем тесак и затем пистолет.

– Видишь это? Можешь даже не кричать сегодня – никто не услышит, а увидеть сегодня рассвет можешь даже не рассчитывать.

Он что-то начал мычать, но было поздно. Джесс тоже мычала там в его машине, но он не слушал.

Я взял короткую биту и влепил ему по челюсти. Желуди сделали свое дело и только поспособствовали ее деформации и раздроблению зубов ублюдка. Затем я методично перебил ему коленные суставы, расстегнул ширинку и отрезал ножом Майка все, чем он мог бы пользоваться.

Да, он кричал. Он плакал и кричал, но я не слышал. Недостаточно сильно он кричал. Недостаточно для меня.

Я перерезал веревку, и он упал как кусок мяса на землю.

– Ползи, сука! Ползи. Давай, уебывай, кастрат!

И он пополз. Он полз и полз, пока не начал срывать ногти и кожу на руках. Я шел за ним не спеша, пока он мне не надоел.

– Знаешь, Трой, ты мне надоел.

Я выстрелил ему в правую ногу. Он кричал громче обычного. Он перевернулся на спину и обхватил бедро. Я подошел ближе, приставил пистолет к левой ноге и выстрелил еще раз в такое же бедро. Он закричал так сильно, что сорвал голос.

– Знаешь, парень, сейчас вон та куча мышц по имени Майки поедет к тебе домой, откроет дверь твоим ключом, а твоя женщина будет стоять на кухне и что-то готовить, – я смотрел, как его глаза расширяются, – он подойдет к ней и схватит за шею, а потом впечатает головой в стол так, что у нее сломается ее милый курносый носик. Она закричит, но он ударит еще раз, и будет бить, пока она практически не потеряет сознание. А потом в полуобморочном состоянии, он ее изнасилует. Она будет кричать и плакать, но ты ничего не сможешь сделать. И она не сможет. Даже я не смогу. Она будет смотреть на вашу фотографию на холодильнике и скрести ногтями по полу, пока не вырвет себе их, потому что он будет ебать ее сзади как последнюю привокзальную суку. Знаешь, что будет потом? Нет? Потом он свернет ей шею. Хруст такой громкий. А я буду держать твою дочурку за волосы, пока она будет на это смотреть. Потом мы ее выбросим из окна. И твою бабу тоже. Потому что они не виноваты, Диккенс. Они пострадают в разы больше через… – я посмотрел на часы, – через час. Ты через час уже остынешь.

Я взвел курок и прицелился прямо между его глаз.

– Есть что сказать?

– Ты попадешь в ад, сукин сын.

– Ох. Ах-ах-аха-ах! Диккенс! Все дороги ведут в Ад! До встречи.

Где-то далеко в небо вспорхнули вороны. Выстрел.

– Зачем ты ему это все сказал?

– Перед смертью человек думает о близких. Я хотел увидеть его страдания. Мы больше никого не тронем. Это за Джесс.

Моя сестра так и не смогла оправиться от случившегося. Мне пришлось отправить ее в лечебницу Святого Франко на юге города. Я навещал ее первое время, где-то с год, потом случился рецидив, и она напала на медбрата, который принес ей еду, прокусила ему плечо – 5 швов наложили бедолаге. Тут уже я не мог ни на что повлиять, ее перевели в закрытую часть клиники и на совершенно другие таблетки. На полгода мне запретили приезжать к ней, но я решил, что лучше она будет полгода в безопасности, эта маленькая жертва во благо светлого ее же будущего.

2 года спустя

– Почему? Почему мы не можем просто быть как все? Почему ты не можешь мне довериться? Я так много прошу? – говорил я ей, сидя на лавочке.

– Потому что.

– Почему?

– Да потому что я не люблю тебя, Питер, не люблю!

– Что?

– Что «что»? Не ясно? Не люблю.

– Врешь же. Зачем ты так?

– Нет. В этот раз не вру. Прости.

– Я тебе не верю. Что, все закончится здесь, на улице?

– Мне нужно время.

– Ты врешь, Элли.

– Я тебя не люблю, Питер Майерс. Неприятно? Не-при-ят-но?

Элли. Элли была восхитительна. Она выглядела, как девушка, которая точно знает, чего хочет от жизни, или хотя бы как девушка, готовая получить то, что захочет. Как мечтатель, очень уверенный в своих способностях.

Так бывает иногда, вы совершенно друг друга не знаете, вы не общаетесь толком, но вы ощущаете это… притяжение.

Нет ничего разрушительнее, чем идея, засевшая в голове. Идея величия Германии, идея коммунизма, идея Иисуса, церкви, идеи войны или идея зайти на чай к однокурснице, в то время как ты совсем еще недавно похоронил Мию, отпустил сестру в психиатрическую лечебницу, убил ее насильника. Оливер поджег тогда трейлер Бифа Майерса, в котором тот сгорел заживо. Его посадили на 12 лет. Джессика отправилась в лечебницу. Оливер стал последней каплей, и ее психика пошатнулась. Я попытался жить дальше.

«У тебя все будет хорошо, Питер», – сказала мне однажды Мия.

Идея. Так рождается то, что вы еще не знаете, можете его отрицать, как хотите, но отрицать факт самого существования этого вы не можете.

Элли была спокойна и молчалива, но я будто бы знал ее вулкан и лаву изнутри. Я хотел почувствовать эту лаву на своей коже, может быть, чтобы убедиться, что я вообще еще жив.

Я не убегаю от внезапного дождя. В Саннерсе это частое явление, особенно осенью или весной. Какие-то пять минут назад было сухо, а теперь просто шторм какой-то, поливает так, будто ты где-то в дельте Амазонки. Так вот, я не убегаю, как все эти прохожие. Я иду, как и шел, или стою, или курю, не прячась под крыши домов и козырьки лавок продавцов.

Потому что… это так приятно. Это больно, но приятно. Ты поднимаешь взгляд к свинцовому небу и закрываешь глаза. Мегатонны небесных вод опускаются на кожу. Но это не что-то мягкое. Это будто… это как сотни тысяч иголок, которые пронзают твое тело, твою кожу, твое естество. Ты буквально чувствуешь, как одна капля еще в небе превращается в длинное копье, ускоряется и втыкается тебе в запрокинутый лоб или плечо, или руку, пригвоздив тебя намертво к тому месту, где ты стоял до этого дождя.

Почему приятно? Потому что боль. Потому что… если тебе приносит боль физическую такой дождь, ты… ты еще живой…

А еще я знал, что этот вулкан сможет открыться исключительно только мне, но я не знал, почему именно ему.

Вы долго смотрите на пламя от свечи, очень долго вы один или одна смотрите на это чертово пламя. Смотрите, пока не захочется провести над ним рукой. Пока не захочется опустить ладонь в этот огонь. Пока не захочется испытать себя, как долго вы продержите в огне руку? Минуту или вечность? А может и не делать этого, достаточно просто знать, что вы это можете сделать. Так это работает.

Я долго «смотрел на огонь». Почти год.

Я не понимал, что со мной. Лихорадка? Зависимость? Я называл любовью отношения с Мией, которые приводили мои внутренние органы в мексиканскую пляску, но это не то. Значит, это не любовь, и я снова ошибся, но что тогда с Элли? Это любовь? Влюбленность?

Я знал, что такое интерес, я знал, что такое очень сильный интерес и волнение, страх ошибиться, как и первый секс, собственно, поэтому для себя характеризовал все это как простой (да, очень сильный) интерес. Как то, что нельзя трогать, но очень хочется.

Мы сидели на кухне у Элли за круглым деревянным столом и большим окном. Дом был старой застройки и походил на французский. Мы говорили обо всем. Впервые в жизни мы говорили без масок, лукавства, притворства. Без наигранного интереса об обучении в университете.

Кухня вся была круглая, небольшая, но казалась просторной, все из-за высоких потолков. Мысли мои устремлялись к этим высоким потолкам и играли друг с другом, толкались, бегали, мельтешили, путались друг в друге, как в паутине, так же, как и Элли путала пальцы в своих длинных каштановых волосах.

Мы говорили обо всем на свете, впервые в жизни я видел ее такой живой и такой настоящей, ведь сейчас, этим декабрьским вечером, ей незачем было примерять на себя маску непокоренной принцессы, чтобы защититься от всех этих желающих узнать ее адрес парней, от задающих не вполне четкие вопросы преподавателей, от тупеньких подружек, от чересчур умных однокурсниц, от этого монументального колониального здания университета, которое просто продавливало толщей бетона над головой, от всего.

Перед ней сидел просто я, знакомый, друг, может даже больше, чем друг?

И мне не нужно было ничего примерять на себя, передо мной сидела просто Элли Миннинг, девчонка со двора, в котором я рос.

Она могла и в вечернем платье выйти в обычный четверг за хлебом или кофе, а могла и в кроссовках перелезать через забор, пока охранник не видит. Она тогда виделась мне синонимом слова «жизнь» – многогранная, неопознанная, каждый раз новая.

Но все эти речи вокруг да около рано или поздно заканчиваются, и вы переходите через одну ступень, через другую, поднимаетесь на третий этаж, а перед вами стоит вулкан и хлещет лавой во все стороны круглой кухни во французском стиле.

Вы можете говорить с лавой, хвалить или ругать, но в закрытой комнате вы рано или поздно захотите попробовать ее на вкус.

– Хм. Интересно это всё… Питер Майерс… – сказала она и взглянула на меня так, как когда-то смотрела только Мия. Это такой взгляд, после которого вы через секунду страстно целуетесь. «Взгляд за секунду до».

Её пальцы тарабанили по краю стола, а затем, после своего последнего предложения, она протянула их к лежащей на столе моей руке, но едва коснулась, задумалась о чем-то и одернула руку назад, к прежним позициям, будто обожглась. Лава обожглась и вернулась к вулкану.

Кажется, у Элли кто-то был, кто-то настолько незаметный, серый, непримечательный, что она и не говорила об этом.

И опять, если это была любовь, зачем она, так свято верившая в любовь и верность, пустила к себе меня? Так поступают те девушки, у которых есть кто-то, кого они любят? Или так поступают девушки, ничего не испытывающие к таким, как я? Или так поступают те девушки, которые не могут сами себе объяснить это притяжение и называют это так же, как и я – просто интерес? Ответьте сами.

– Посмотри, – сказала она, кивнув в сторону окна.

Там начался снегопад. Огромные хлопья снега медленно укутывали сумерки над этим городом пропащих душ.

Элли встала из-за стола и подошла к окну. Серость. Снегопад. Декабрь. День плавно переходил в поздний вечер, во время мрака и романтики. Есть ли что-то романтичнее, чем вечерний снегопад? На часах было около семи вечера. Мы проговорили почти три часа ни о чем, но в то же время о многом.

– Волшебно, – ответил я.

Я смотрел на то, как волосы обнимают ее плечи, ее талию. Я хотел бы в ту минуту обернуться ими, чтобы так же обнимать ее саму, или снегом, чтобы она так же завороженно смотрела на меня вечерами.

Она не сказала чего-то категорично, «нет, проваливай, нет, мне это не интересно, уходи». Нет, она ничего этого не сказала. Я ничего и не предлагал.

Просто она наконец увидела мой взгляд. Иногда хватает одного взгляда, чтобы понять, почему этот парень принес ее тетрадь или книгу так поздно. Иногда хватает одного взгляда, чтобы понять, почему она просто не забрала ее через порог. Понять, что она говорит на моем языке, понимает меня с полувзгляда, полушепота.

Она бы хотела, чтобы, когда она стояла у этого проклятого окна, кто-то такой же жгучий, как лава, просто обнял ее сзади и сказал что-то над самым ухом, что-то по типу «волшебно», так, полушепотом.

– Да, – сказала она, – волшебно. Уже поздно, тебе далеко ехать домой?

– Не очень…

– Врешь, – улыбнулась она и обняла сама себя за плечи, повернулась ко мне.

Затем она села обратно на свое место, положила свою ногу на мою и, чуть наклонившись, сказала, глядя в самую мою душу:

– Позже, Пит. Не сейчас. Спасибо, что зашел. Иногда здесь одиноко.

«Позже, не сейчас». Она говорила будто бы вслух о том, о чем мы оба думали в тот момент.

Мы попрощались в коридоре, она меня приобняла чуть дольше, чем положено на то едва знакомым, точнее, впервые поговорившим о чем-то личном людям, и я двинулся в заснеженный мрак.

Мы стали друг для друга запретным плодом, где каждый вечность пытается его коснуться, но каждый раз просыпается в холодном поту посреди пустой комнаты со сжатым и пустым кулаком. Мы стали сновидением друг для друга, несбывшимся путешествием.

Но лед тронулся весной, как это всегда бывает. Горные реки взяли верх над мирной стагнацией озер.

– Не обязательно играть в эти игры при всех, чтобы меня целовать, Пит. Ты можешь это делать тогда, когда захочешь. Я не хочу это кому-то показывать, потому что ни я, ни ты, ни наши чувства – не общественная игра.

Это она сказала мне как-то по пути на учебу, когда они вместе шли туда после очередной вечеринки Сэма.

Это был зеленый свет для гонщика. Но что дальше? Желание сжигало все естество.

Когда между двумя огненными людьми вакуум, они его либо увеличивают, расходясь, либо сжимают до состояния сверхновой, сближаясь, а затем, вы все знаете – мощнейший взрыв. Хлопок.

Мы стояли и смотрели друг на друга в пустой комнате. Долго смотрели, долго стояли, пока я не шагнул вперед. Это был второй зеленый свет. Элли сорвалась и прыгнула в огненную пропасть моей души.

Час или вечность, но мы целовались, стоя посреди комнаты и были где-то между созвездиями.

Что-то случилось. Она испугалась своего «я». Своих желаний. Она попыталась включить разум.

– Почему? Почему мы не можем просто быть как все? Почему ты не можешь мне довериться? Я так много прошу? – говорил я ей, сидя на лавочке.

– Потому что.

– Почему?

– Да потому что я не люблю тебя, Питер, не люблю!

– Что?

– Что «что»? Не ясно? Не люблю.

– Врешь же. Зачем ты так?

– Нет. В этот раз не вру. Прости.

– Я тебе не верю. Что, все закончится здесь, на улице?

– Мне нужно время.

– Ты врешь, Элли.

– Я тебя не люблю, Питер Майерс. Неприятно? Не-при-ят-но?

Я проснулся от того, что машина остановилась, и мой телефон настойчиво напоминал о том, что ему не хватает заряда батареи. Глаза еще не открылись полностью, как я услышал три хлопка дверьми машины, практически в одну секунду, а это значит, что мы приехали. Последовав примеру своих спутников и выбравшись из автомобиля, я увидел огромные деревья, стволы которых так стремительно улетали ввысь, что кроны их скрывал где-то далеко опускавшийся утренний туман. Мы были в какой-то глуши, где, разумеется, не было ни связи, ни Интернета.

Все было до боли прозаично. Об этом здании я узнал от какого-то местного жителя. Он говорил, что они жили себе спокойно, и никто знать не знал о нем, даже больше, все были уверены, что его тут и в помине нет, пока один не то лесник, не то грибник не набрел на него поутру. Высокое, явно выше всех этих деревьев и полностью из светлого бетона. Коробка. Я бы даже сказал, коробка от хорошего виски. Прямоугольная и очень высокая. Конечно же, рассказав это всем, я решил, что мы обязаны там побывать. И вот мы здесь.

Мы долго шли. Солнце уже должно было припекать нам в шею, но из-за этого тумана не было видно даже метров на пятьдесят вперед, не говоря о палящем солнце. По моим подсчетам, мы прошли километров двадцать, никак не меньше, а здания все не было. Мы шли и шли, как вдруг оно совершенно внезапно, как корабль, налетело на нас. Не мы на него, а именно оно на нас. Не было никаких едва заметных очертаний в этом тумане, оно просто появилось, как если бы могло отделиться от этой молочной белены и затвердеть за секунды, обретя нужные формы и грани.

Сказать, что оно было очень высокое – это ничего не сказать. Мы обошли его со всех сторон, но входа нигде не было. Это и правда была просто огромная бетонная коробка. Мы все обходили и обходили, как вдруг с левой стороны его обнаружили проем. Хотя мы там не раз все смотрели. Зайдя внутрь, я понял, что мне смешно. Почему? Там была лестница. Просто лестница, пущенная по краю стен. То есть, ничего больше. Она просто уходила наверх и все. Ни окон, ни перил.

Когда часа через три мы поднялись, и раз так шесть каждый чуть не свалился в зияющий проем, я все-таки нашел окно. Оно было одно и смотрело на север. Дедок мне говорил не ходить сюда, и вообще, что место тут гнилое. То олень мертвый на дорогу свалится, то еще что-то такое. Говорят, люди здесь пропадали чуть ли не пачками еще до того, как это чертово здание тут появилось. Мы решили все осмотреть, но долго ничего не могли найти. В этой… комнате было еще две, не считая «парадной», которая с лестницей. Основная с окном и еще одна. Там-то мы и нашли много интересного. Скульптуры – наверное, копии, но все же очень похожие на древнегреческие, разного рода оружие прошлых веков, картины. Одним словом, музей какой-то. Разумеется, разгребая весь этот хлам, а порой и весьма ценный хлам, мы не заметили, как начался дождь. Все это стало походить на сон или морок, потому что я слабо помню все свои действия. Кто-то начал ругаться, кто-то стал спускаться, в итоге мы остались вдвоем с Элли на этаже. Ева стояла у края лестницы, а Мия уже начала спускаться. Я подошел к окну и понял, почему все так «спешат».

Леса не было. Не было тумана. Ничего, кроме серого неба, чернеющих туч и огромных, мать его, волн десятибалльного шторма. Я говорил о высоте деревьев в начале, а здание этажей под сто. Так вот волны плескались о край окна, и на нас шла настолько огромная, что я даже не найду слов описать ее. Какой-то животный страх охватил всех перед этой мощью стихии, которая могла одним лишь своим движением разрушить это здание, это поселение, могла бы и цивилизацию в общем-то стереть. И все это шло на четверых нас. Я долго не мог отойти от окна, с одной стороны понимая, что это конец, у нас есть пара минут, и мы просто все умрем, с другой понимая, что мы в средней полосе, и все это ничто иное, как какая-то психологическая уловка.

Когда все-таки я смог оторвать ботинок от пола, Элли уже стояла в комнате перед лестницей. В полу, как оказалось, был проем с каким-то зеленоватым свечением, а вот то, что виднелось, если туда заглянуть действительно завораживало. Волны были на уровне так пятидесятого этажа, в то время как мы были, как я говорил, в районе сотого. Они плескались о стены здания, которое почему-то отчетливо стало мне напоминать маяк, врезались в его стены, и неясно было, они ли так разливались в пене, то ли стены его превращались в бетонное крошево, а те волны, что были в центре недвижимы, напоминали рубленный изумруд от этого свечения, и только где-то глубоко виднелся синеватый отлив, иссиня-черный я бы сказал, чего-то более древнего, чем сама Вселенная. Наверное, так выглядело само зло, где-то на самом дне, если у этого оно вообще могло быть. Элли очень боялась глубины, просто панически. И что мы делаем? Стоим в стометровой башне посреди бушующего океана, который пытается переломить хребет и нам, и этой чертовой башне-маяку. Снова все было как во сне, я пытался ее уговорить спускаться с нами вниз, что это просто какая-то чертовщина, что все будет нормально, но в нее как будто бес вселился, сон прекратился очень резко. Она за секунду намотала себе на шею цепь, которая болталась у ближней стенки и просто прыгнула вниз с уносящимся стремительно криком, который оборвался так же резко, как резко натянулась эта сраная цепь. Я только и успел-то сделать два шага вперед, как она уже летела вниз. И вместе с этим лязгом цепи о край проема я отчетливо услышал хруст позвонков и звенящую тишину. Вокруг было столько суеты, а я ничего не слышал, кроме ее последнего крика и эха. Не слышал, как Ева звала, как подбежала Мия, как они меня оттаскивали, не слышал, как сам орал во всю глотку и стучал по бетонному полу кулаками. В какой-то момент наступил сильный удар волны о стены, и стало очень темно. Не знаю, были ли мои глаза открыты, я только слышал медленным звоном разлетающиеся звуки падающих капель. Кап. Кап. Кап. И темнота.