Текст книги "Дневник Джессики"

ГЛАВА IV

ГОРОД СОЛНЦА

«Я совершенно не помню маму, не помню ни ее глаз, ни ее улыбки, но когда я становлюсь Питером, я будто знаю эту женщину, и от этого это ощущение еще более контрастно – это не моя мама, не моя настоящая мама. Когда „эта женщина“ умерла, Питер слетел с катушек, это я помню. Даже не это, я помню это время. Если бы мы могли мыслить красками, я бы назвала это время самым черным цветом. А может это была я, а не брат? После этого и пошли большие пробелы, когда он вырос. Если я могла быть Питером, то только в те моменты, когда мы были вместе. Я не помню исключительно его жизнь, его девушек, его проблемы, только то, что он сам мне рассказывал. Но и свою жизнь я не помню кристально ясно…»

(с) Джессика Майерс

– Хэй, Ник, есть сигарета? – я вышел из-за угла школы и крикнул своему новому другу, который был на один год старше.

– Да, держи, – я поднёс зажигалку к сигарете и затянулся. – Они скоро придут?

– Через пять минут, – ответил я и посмотрел в сторону, на цветущий кустарник какой-то местной субтропической дряни.

Нет, раньше я не курил. Очень часто мои одноклассники из Мэнсорта предлагали мне, но я отказывался.

Они думали, что я боюсь отца, но на него мне было, в общем-то, плевать. Просто не хотел. Но когда он наконец бросил нас, я подумал, что мне незачем держать в голове его мнение о том, что это вредно и плохо. Сам он начал курить очень давно, еще до моего рождения. Лицемерие было даже здесь.

Когда мы переехали с Джесс и мамой в Саннерс, я решил быть честным хотя бы с собой, как минимум. Я хотел это делать, мне нравилось это делать. Кто мне может сказать что-то против? Но мама не знала об этом, может, только догадывалась. Я решил не говорить ей, чтобы не травмировать лишний раз. Я не хотел быть похожим ни на грамм на своего отца.

Саннерс встретил нас так же, как встречает путника суровый северный ветер – хлёстко и неприятно. Маме не удалось образумить отца. Какое-то время мы пожили вместе, но как-то посреди ночи мне не спалось…

У нас был железный чайник. Однажды я поставил его на плиту для кипятка и благополучно о нём забыл. А когда вернулся, первое, что сделал, взяв его за ручку, открыл крышку. Столб пара вырвался из заточения и уничтожил кожу и мясо на моей правой руке почти до костей. Боль была такая адская, что я не мог спать ночами, постоянно опуская руку в какой-то целебный раствор.

В одну из таких ночей рука болела сильнее, чем обычно, поэтому я вообще не мог уснуть. Я услышал, как скрипнула кровать. Мы ютились в комнате какого-то жилого дома, даже не в квартире, родители на кровати, а мы с Джесс на полу, на каких-то матрасах.

Кровать скрипнула ещё раз, и огромная, разъевшаяся за год хорошей жизни туша отца ступила на пол. Натянула джинсы, вытащила оттуда пару баксов, а затем вышла из комнаты, оставив свет в коридоре, проникающий в комнату и падающий на мою руку.

Он ушёл посреди ночи к своей новой женщине, к новой семье. Оставил денег буквально на бутылку воды и булку хлеба, понимая, вероятно, что я болею. Джесс болеет, а он оставил десятку, заработав за месяц сотню тысяч. Да, деньги у него были, он просто их не отсылал нам. Просто не хотел.

Климат Саннерса был гораздо жарче, чем в других городах. Поэтому мы с Джесс сразу слегли с температурой – акклиматизация.

У нас не было денег на жильё, еду, обувь, одежду, школьные принадлежности и даже на проезд. У нас не было ничего. Отца у нас тоже не было. Для меня так его вообще не стало. Поэтому мама устроилась работать в какой-то магазин, где проводила сутки без выходных, чтобы одеть нас.

Отец предложил ей в одном телефонном разговоре купить нам не рюкзаки, а пакеты в магазине продуктов, ведь это дешевле. Ну не мудак ли?

У мамы был один выходной, чтобы отправить нас с сестрой в школу. Она показала нам, как до неё добираться. Меня хотели определить в класс «для тупых», только потому что я всего лишь из другого города, но мама настояла, чтобы я учился в другой параллели. Этот директор, профессор Олидсон, знатно подпортил мне жизнь в дальнейшем. Классы Джессики никак не разделялись, потому что она была еще мелкая.

Где-то с месяц мы с сестрой ходили в школу и со школы пешком. В первые же два дня я стоптал ноги в кровь, а Джесс каждый раз ещё и просила нести её на руках. Поэтому мы проходили где-то с километр, а оставшиеся пять я садил её на шею и шёл так домой. Мы заходили к маме на работу, она давала нам какие-то продукты, и мы шли домой делать домашние задания и есть.

Приходилось учиться прилежно, чтобы маму не добить нашим отчислением.

В школе я познакомился с одноклассником по имени Леви и его другом Ником. Второй был на год старше, и мы с ним сразу сдружились. Сама школа была неплохой, сравнивая с моими предыдущими, но контингент учеников поражал своим спектром: от маминых сыночков и богатеньких доченек, до низших слоёв школьного, да и городского гетто. Они (последние) жили по каким-то своим законам, по-своему здоровались и всегда держались толпой.

Хотя в моем классе таких и не было, в других параллелях их были сотни. Они все друг друга знали и все были как будто бы братьями. Но они не любили чужаков. Вообще. Я никогда такого не видел раньше.

С одним из таких я и подрался на днях. Поэтому, отведя Джесс до ворот школы, я сразу пошёл к местной курилке, где мне забили «стрелку». Я прекрасно понимал, что это мероприятие решается двумя способами. Либо толпа решает свои вопросы строго руками, либо они «договариваются».

Я сразу понял принципы их жизни. Они не ступали никуда, куда не сказал им ступать их «старший», самый авторитетный. Как волчья стая. И я понимал то, как она живёт. Не умеешь разбираться словами, придётся отвечать за всё, что говоришь и делаешь. В дальнейшем, когда все эти люди исчезли с горизонта по разным причинам: кто-то закончил школу, кто-то отчислился, кто-то уехал, мне пригодились эти навыки. Даже в таком примитивизме могу сказать, что этот ритуализм и сакральность, с которыми люди таких микрообществ живут, имеют плюсы – правила, организованность, санкции для индивидуумов. Это все еще тупое и грязное животное, как и Грэг, как все ему подобные, но конкретно это – это новый эволюционный виток. Как стадо маргиналов может выбрать себе ответственного и главного во всем, возможно, менее сильного, более умного, но все еще – такого же маргинала – великолепно. Это лучше отдельно стоящего гопника, лучше, значит, прокачаннее, развитее, что ли. Точно не лучше в обычном смысле слова. Вопрос в том, как это все ко мне относилось: поверьте, будь я таким же, эту историю никто бы никогда не прочитал. Но как-то все же это ко мне относилось.

Тогда я не знал никого, кроме Леви и Ника. А Ник знал всех и договориться мог с каждым. Он был вроде как старшим, но без свиты или прочей приблуды.

Он жил по каким-то личным понятиям, не причисляя себя к кому-то. Да ещё и из хорошей семьи, но почему-то его привлекала только такая околокриминальная жизнь. А Леви просто был. Маленький, ростом в два раза ниже меня, но очень весёлый парень.

– Идут, – сказал я и бросил окурок в сторону, подкатив рукава рубашки.

– Ты ничего не говори. Просто стой. Я сам разберусь. И не плюй в их сторону. Даже если хочется, – Ник хлопнул меня по плечу.

– Хорошо.

– Приветствую, братья. В чём беда, что вас всех так много? – Ник радушно распростер руки в приветствии.

– Ты молчал бы, Ник. Мы не за тобой пришли, – сказал один из них и зыркнул в мою сторону.

– Послушай, браток. Ты же знаешь меня? Знаешь. Знаешь, что я могу с тобой сделать? Знаешь. И все знают. Ты же не хочешь со мной ругаться? Не думаю. Вот этот парень, – Ник показал на меня, – мой хороший друг. И вам всем он ничего не сделал. И тебе тоже. Ты сам его задел. Что ты хотел доказать? Что ты сильнее? Ну так я сильнее тебя, давай я буду вести себя так же, как и вы все. Через сколько дней вы приползете ко мне извиняться? Эй, ты, рука зажила? – Ник спросил у какого-то парня, стоящего поодаль. Его рука была перебинтована.

Это тот, про которого мне рассказывал Леви. Он облил Ника горячим кофе и просто прошёл мимо. После чего Ник развернулся, и двумя движениями сломал ему руку.

Ник чем-то занимался, какой-то борьбой, но я забыл название. Конечно, на платной основе, а у меня денег не было. Я тренировался во дворах школы с такими вот партнёрами.

Парень тот так и не ответил.

– Хорошо, чего ты хочешь, Ник?

– Чтобы вы все, шавки, свалили на хрен отсюда и больше моих друзей не трогали, иначе я начну трогать всех вас! Каждого, по одному, долго и больно.

– Сам знаешь, что это не по понятиям.

– Да я вертел все ваши понятия, знаешь на чём? Веди себя нормально, вот моё понятие. Вали нахуй! И друзей своих забирай. По-хорошему.

– Нас больше.

– А нас двое. Осилишь?

– Ну вот и посмотрим…

До Ника мне было очень и очень далеко, но несмотря на это, я значительно улучшил свои навыки школьных столкновений. Практика – лучший друг повторения. А повторялось это долго и часто, стабильно каждые пару дней.

Их сегодня было человек девять. Эти люди привыкли разговаривать, запугивать, устрашать количеством, но ни одного из них никогда не била толпа. В отличие от меня и моего друга. Нам понадобилось минут двадцать, чтобы они все убрались, а наши кулаки были сбиты об их лица.

– Держи, – Ник протянул мне ещё раз сигарету и рассмеялся, – заслужил. Теперь хрен кто к тебе подойдет. Фух…

– Весёлый понедельник.

– И часто они так тебя щемят? Я имею в виду, как сегодня.

– Всегда. Но я обычно быстро это заканчиваю. А сегодня их что-то многовато.

– Что ты им сделал? – Ник присел на корточки, а затем просто на бордюр. Я к нему присоединился.

– Просто приехал в этот сраный город.

– А, забей. Это нормально. Пару месяцев, и это кончится. Я сам не местный. Если ты быстро понимаешь, что к чему, поверь, добиться уважения не составит труда. Некоторые понимают только язык силы. С кем-то можно просто поговорить. Тебя просто ещё никто не знает. Кстати, где этот карлик?

– Леви? Он час назад сказал, что у него болит живот. – И так каждый раз. Я уже привык.

Мы посмеялись.

В классе у меня проблем не было. Да и в школе вскоре всё наладилось. Как и говорил Ник, у меня появилось своё имя. Я приходил на курилку за школой, и никто меня не трогал. Кто-то даже просил сигарет. Я стал частью этого мирка. Я больше не был ему чужд, не было косых взглядов. Все знали, что я тоже отсюда, тоже с ними. И мне это нравилось. Какая-никакая, а хоть такая, у меня появилась своя жизнь.

Джесс не могла радовать маму хорошими оценками, потому что просто физически не переносила учебу. У меня всё шло более-менее ровно. Мама даже как-то умудрилась наладить отношения с отцом. Он познакомил нас со своей женой, но мне было плевать. Я не считал его отцом. А вот Джесс постоянно к нему тянулась.

Как-то раз Энджи Деббот, моя одноклассница, спрятала в моём рюкзаке свои сигареты – тонкие и с каким-то клубничным вкусом. Я такие не любил, мне больше нравилась классика. Я пришёл домой, сразу пошёл в ванную, тяжёлый выдался день.

Джесс не оставляла попыток подставить меня. Она нашла в моём рюкзаке сигареты и показала маме. Та сказала мне, что если я хочу курить, то пускай, но деньги на сигареты я буду зарабатывать сам. Так что коварство Джесс обломилось суровой реальностью взрослой жизни.

Возможно, в её плохих оценках был какой-то бунт. Она считала, что с папой лучше. Мама перестала справляться с её всплесками, ей не хватало маминого внимания из-за работы, а мы с сестрой постоянно ругались, даже дрались. Пока она не сказала, что хочет жить с папой.

Я помог Джесс переехать, благо это было не очень далеко, соседний район. Когда отец протянул мне руку, я просто развернулся и ушёл домой. Где он был, когда мы голодали, когда меня избивали какие-то уёбки всё это время, где же? Он веселился. С чего мне подавать ему руку? Я сам себя воспитал.

Через пару месяцев я нашёл какую-то подработку. Раздавал бумажки на улице и звал в магазин одежды. Платили немного, но на дорогу, сигареты, еду, даже какую-то одежду мне хватало, а маме стало немного легче. Она начала быть в выходные дома. А потом я нашёл вторую такую же работу, но в итальянском ресторане. Денег прибавилось.

Саннерс был особенно прекрасен ранней осенью и поздней весной. Осенью он становится не жарким, я обожал осень. Солнце не жарит, дождь не льёт. Небо постоянно затянуто тучами, но сухо и прохладно. Время стагнации. Город будто останавливался, и вся жизнь в нём тоже. Я исходил Саннерс вдоль и поперёк, знал каждую улицу и каждый её метр. В основном я ходил пешком, экономил деньги, да и просто так легче было думать. Особенно в наушниках. Часто встречал на улицах каких-то отморозков, но быстро научился давать им отпор.

А потом куда-то это всё делось, стало поспокойнее. Может, все эти ребята из гетто нашли жён, работы, завели детей, начали им изменять, застрелились. Не знаю. Но куда-то они все делись. А вот я остался таким же, каким они научили меня быть. Так и не успел их всех поблагодарить.

Я уехал из Саннерса на всё лето. Мама отправила меня и Джесс к бабушке, в Уоквент. Джесс всё так же хотела жить с отцом.

Ничего примечательного в Уоквенте все так же не было. Мы сошли с поезда, и дедушка встретил нас. Я любил поезда. Всю дорогу Джесс спала, а я смотрел в окно, проезжая мимо сотен полей и десятков лесов.

В Уоквенте я даже из бабушкиного дома особо никуда не выходил, всё следил за сестрой. Обо всём, что было в этом месте когда-то я уже не думал. Хватало проблем чуть более реальных. Я не пошел на кладбище к Еве. Не знаю, почему именно. Может, я просто не захотел впускать это прошлое в свое настоящее. Бывает такое ощущение, что сейчас, сегодня, ты кем-то становишься, ты в процессе. Я обретал личность, которая воспитывалась и закалялась во дворах, меня мало что волновало. Психологи потом начнут называть это «закрытием подсознательного», но мне так похрен было. Прости, Ева. Я приду чуть позже.

Мы вернулись ближе к концу лета в Саннерс. Я набрал пару килограммов, Джесс загорела, поэтому её новая шоколадная кожа смотрелась забавно со светлыми выгоревшими на солнце волосами. Почему-то мы не были сильно похожи.

Я был с тёмными волосами, как все эти местные обитатели фауны Саннерса, а Джессика со светлыми. Ни у кого из родителей не было светлых волос. Я перестал себя мучить такими вопросами, когда открыл в учебнике по биологии главу о рецессивных и доминантных генах и наследственности.

Мы долго стояли утром на перроне, нас так никто и не встретил. Пришлось вызвать такси и добираться самим. Я не мог дозвониться маме.

– Открывай уже, я замёрзла. – Джесс стояла с одним розовым рюкзаком перед дверью квартиры, в то время как у меня было сумок пять, две из которых с едой – бабушки такие бабушки.

– Боже, я слишком долго торчал с тобой в одном помещении. Мне надо отдохнуть.

– В школе отдохнёшь. А я есть хочу-у-у.

– Да погоди ты… – я провозился с ключами еще около минуты. Дверь открылась.

– Ма-а-а-ам! Мы при… Пит, тут никого нет.

– Посмотри в спальне. – Я и сам видел, что дома никого нет. И нет уже весьма давно. Может, месяц. Паутина в уголках, воздух такой… воздух замкнутого помещения. Дома явно уже с месяц где-то никто не жил. Мама не могла нас бросить просто так. В холодильнике кто-то умер, судя по запаху. Значит, она не уехала, а просто куда-то собралась, ничего не прибрав. Странно.

– Может что-то случилось? Вещи разбросаны, вон мусор не вынесен. Позвони ей.

– Да звонил. Раз сто. Ладно, давай поедим, я отвезу тебя в школу, а после разберёмся.

– С тебя омлет.

– С тебя кофе.

У нас была хорошая традиция – Джесс делала нам напитки, а я еду. Готовил я получше, чем она, потому что делал это часто, когда мама была до поздней ночи на работе. Есть ведь хочется. А Джесс из благодарности к моему труду занималась напитками. Поесть она любила, но никогда не толстела, никогда. Я даже завидовал такому обмену веществ. Не понимал, как в неё столько еды может влезть.

Еще до лета, когда мы оба жили с мамой, и Джесс не бунтовала (хорошо, что за лето она успокоилась, наверное, пубертатное созревание), мама часто водила нас в кино и пиццерии, по паркам и скверам Саннерса. Она старалась проводить как можно больше свободного времени с нами. Это было замечательное время, в которое Джесс могла съесть целую пиццу, хот-дог, два бургера и огромную колу. Одна! И никогда не жаловалась на проблемы с пищеварением.

Мы очень быстро постучали приборами по тарелкам, потому что ели последний раз вчера вечером, в Уоквенте, под вопросы бабушки о том, как дела в школе. Я переоделся, Джесс собрала кое-какие тетради, и мы поехали к маме на работу, узнать, что случилось и почему нас не встретили. Не могла же она исчезнуть просто так. На звонки она так и не отвечала. Сначала нужно было заехать в школу.

Ник умер, когда я и Джесс были в Уоквенте. Об этом мне сказала его девушка, моя одноклассница, Энджи Деббот, когда мы приехали. Та, что сигареты прятала в моём рюкзаке от своих родителей.

– Всем хай, как лето? – я встретил одноклассников перед школой.

– Леви, я уже выше тебя. Меньше кури. – Джесс похлопала его по плечу, но тот не отреагировал.

– Пойдем покурим, кстати, – сказал мне Леви.

– Ну да, ну да, пошла я нахер, – бросила Джесс через плечо и пошла к школе.

Я отвел сестру в класс, а сам вышел из школы и пошёл на курилку, в сотне метров от ворот школы. Там я проводил много времени.

– Иисусе, я не курил почти… три месяца. Это был сущий ад. О, да-а-а.

Я не был зависим, но мне это чертовски нравилось. Наверное, мы зависимы от того, что нам нравится.

– Пит…

– Эн, ты чего такая понурая? Будто кто-то умер. Как с Ником там дела? – я подкурил.

– Пит, Ника больше нет, – сказала она и пошла в краску. Присела, опустила голову. Я долго молчал. Энджи начала всхлипывать.

– Что? – только и мог сказать я.

– Месяц назад где-то…

– Та вы развести меня решили или что?

Леви всё это время смотрел в пол. Я подошёл к нему.

– И ты мне ничего не сказал, козел?

– Да Пит, Пит, погоди. Ну, ты бы всё равно не смог приехать и… – и он не договорил.

Я врезал ему так, что тот сломался пополам и сел рядом с Барбарой.

– Как это случилось? – я был одновременно зол и опечален потерей друга. Я понимал, что не смог бы приехать, что пропустил похороны, не успел проститься, что снова кого-то потерял.

– Он упал. Поскользнулся. – Леви достал еще одну сигарету.

– Чего ты мне, блять, втираешь?! – Я наклонился и прокричал это в его лицо.

– Это всё газ… Мы, мы тогда поругались с ним, он ушёл куда-то. А потом мне позвонил кто-то из его корешей. Сказал, что он упал и расшиб себе голову. Вот и всё, нет человека. Всё очень быстро случилось, никто бы не успел даже помочь. Он умер в ту же секунду, что и упал… – он всё это рассказывал, силясь подкурить сломанной зажигалкой. Я подал ему огня.

Ник был отличным другом, замечательным парнем. Помню, как он таскал Джесс на спине, когда она была совсем мелкой, а она хохотала во всю. Как мы с ним обкидывали зимой снежками Леви. У меня предательским грузом стал ком в горле. Я снова ничего не смог сделать. А его уже не вернуть.

Они грешили токсикоманией. Саннерс далеко не самый святой город на Земле, и газ – меньшее из зол этих улиц. Они покупали сто-двести зажигалок, самых дешёвых, скручивали им «головы» и вдыхали это, когда просто так, когда через целлофановый пакет. Иногда был клей. Это все закончилось бы наркотой, я уверен, если бы не случилось того, что случилось.

Мне они тоже предлагали, я даже пробовал, но мне не понравилось. Никакого удовольствия я не испытал. Поэтому постоянно пинал этих олухов, чтобы они заканчивали уже это дело. Сильно било по почкам.

Леви всегда был с синяками под глазами и какой-то деталькой от зажигалки в зубах, как заправской ковбой. Дебил.

Ник поругался с ним из-за ерунды, пошёл на какую-то стройку, надышался этой дрянью, а когда решил вернуться, и правда споткнулся на ступеньке и, слетев вниз пару пролетов, сломал шею и пробил висок. Человека не стало за минуту, даже меньше. Потом я узнаю, что Энджи захотела бросить его, и они недели две не виделись. Ромео хуев.

Может, он просто выполнил какую-то свою великую цель в жизни. Не знаю. Я был в отчаянии. Он навсегда остался у меня в памяти. Высокий, с темной кожей и волосами чернее, чем ночь. И всегда с Леви, который что-то жевал, низкий, светловолосый, слегка полноват.

Мама вернулась домой поздно вечером. Она сказала, что сломала телефон, а сама жила у подружки. Дома ей было одиноко без нас.

Спустя неделю с небольшим, когда я отвел Джесс в школу, а сам решил прогулять (иногда я мог себе это позволить), мне позвонили с маминой работы и сказали, что она в больнице. Час от часу не легче. Я со всех ног побежал в эту больницу.

Как оказалось, всё лето она провела здесь, а не у подруги. Немного вышла поработать, когда мы приехали, но тут же слегла опять. Я не мог на неё смотреть без слёз. Она похудела килограмм на двадцать пять. В день, когда мы приехали, я не обратил внимания. Я провёл с ней весь день.

На следующее утро я пришёл с цветами и Джессикой. Сестра сразу разревелась. Мама тоже плакала, но утешала сестру и улыбалась.

– Сынок, поживите с отцом, пока я не вылечусь. Это ненадолго. Совсем чуть-чуть.

– Если это ненадолго, зачем нам это делать? Мы прекрасно живем.

– Я тебя прошу. Только потому, что я тебя прошу. Сделай это, потому что я тебя прошу. – Один человек мне уже так сказал когда-то и это плохо кончилось. Но тогда, как и сейчас, я не обратил внимания на всю магию этого оборота: «потому что я тебя прошу».

– Хорошо. Только если так. Но как только тебя выпишут, мы сразу приедем к тебе.

– Конечно… – она улыбнулась и вытерла слезу у себя и у лежавшей на ней дочери.

Я, как и обещал, переехал с Джесс к отцу.

– Это только потому, что она попросила. Я хочу, чтобы ты знал, что ты мне не отец. – Он не представлял никакой угрозы, как мне казалось. Мне даже не было его жалко. Распутная жизнь сделала его толстым, ленивым, грезящим о чем-то непостижимом алкоголиком.

– Как ты разговариваешь со мной, сосунок?

– С кем?

На том разговор и закончился. Прошло много времени. Учебный год подходил к завершению. Близился ежегодный бал. Вечер, когда вся школа танцует и веселится.

Я навещал мать вместе с Джессикой, она всегда улыбалась, когда мы приходили вдвоём, и просила не ругаться в её отсутствие. Она пролежала в больнице весь учебный год. За это время много чего случилось, я тысячу раз поругался с отцом, его женой, его собакой, его ребёнком, его котом, его попугаем и всем его, блять, прочим. Но нам пришлось жить с ним, мне пришлось что-то делать в его доме, а я этого не хотел.

Он все чаще пил, его жена пила. Клянусь, я видел, как попугай лакает что-то из недопитой бутылки! А я сидел с их ребёнком. В чём он виноват? Не знаю. Я относился к нему максимально нейтрально. Как к обязанности. Как к мытью посуды или выгулу их сраной собаки.

У меня были первые опыты школьной любви, которые прозаично оканчивались. Тогда я и задумался, смогу ли после всего вообще полюбить что-то живое.

Я бы не назвал это чем-то вроде любви. Просто настала та пора, когда мальчики и девочки переставали держаться стайками по гендерному сечению, начинали засматриваться на индивидов. Коллективный интерес сменялся на индивидуальный.

Заканчивалось время ребячества, детства, наверное. Мы все были на пороге юности, я буквально трепетал и млел от этого щекотного запаха молодости.

Джесс заметно выросла. Я бы сказал, поумнела. Она стала настоящей красоткой. Поэтому иногда я следил за тем, чтобы к ней никто не приставал. Но все чаще я чувствовал, что меня будто бы нет. Внутри меня зияла какая-то дыра, чёрная и глубокая, которая меня же в себя и втягивала. Я не знал, куда деться от этого ощущения. Ощущения… не своей жизни.

Я начал пробовать алкоголь, а Леви только и рад был нашим тусовкам. Он и сам после смерти Ника помрачнел, что казалось вообще немыслимым. Джесс смотрела на меня с какой-то материнской… жалостью. Или пониманием. Всё одно – две стороны одной монеты – жалость и понимание.

Когда мы навещали мать, я видел, что она силится казаться здоровее, чем есть на самом деле. Но я не задавал лишних вопросов. Я не хотел лезть туда, откуда мог не выбраться сам. Я не хотел, чтобы то, что родилось во мне после смерти Евы и Ника, чёрное и целую вечность голодное, сожрало меня ещё сильнее, я знал, что эту битву я не осилю. И тем слаще мысль сдаться, чем сильнее мы понимаем, что мы слабее. Наступил очередной понедельник.

Мне позвонили из больницы.

– Алло.

– Алло. Могу я услышать… э-э, Питера? – голос на другом конце провода был каким-то холодным и неприятным, канцелярским.

– Это я… – я почувствовал, что сегодня плохой день.

– Вам нужно приехать в больницу. Забрать вещи.

– А мама выписана? Алло?

– Ждём Вас.

Я быстро собрался и вышел из квартиры отца. Поймал первый автобус до больницы и приехал за час с небольшим.

– Здравствуйте. Мне нужно попасть к Хелен Майерс. Я её сын. Мне звонили сегодня.

– Здравствуйте. Да-да, одну минутку, – девушка из регистратуры вышла из-за стойки и ушла куда-то.

Вернулась через пять минут с врачом. Он пожал мне руку.

– Здравствуйте. Пройдёмте.

– Вы скажете, что случилось?

– Присаживайтесь, – мы зашли в кабинет врача.

– Мне очень жаль, Питер, но Ваша мама сегодня ночью скончалась. Примите мои соболезнования. Вещи можете забрать через регистратуру. Все необходимые документы мы Вам предоставим.

– Что значит скончалась? Это шутка?! Она говорила, что через месяц её выпишут, вот позавчера я ей звонил. Где она?!

– Молодой человек, тише. Она болела очень давно и прекрасно понимала, что не сможет вылечиться. Соболезную. Она просто не хотела Вас травмировать. Это, отчасти, нервы. Отчасти, сильное переутомление. Не буду грузить Вас сложными медицинскими формулировками, поэтому просто соболезную. Чем скорее вы примете это, тем проще Вам будет. Уж поверьте.

– Да засунь ты в жопу свои соболезнования, понял, кусок говна? – я резко встал из-за стола, так, что опрокинул стул, и вышел, хлопнув дверью.

Над дверным косяком осыпалась больничная краска.

В регистратуре мне показали другую палату мамы, ночью её, как оказалось, перевели. Она ещё была там. Все аппараты были выключены. Умерла тихо и спокойно, без мучений и долгого ухода.

Я подошёл к её койке и взял за руку, присев. Она будто бы спала тихим сном. Но я понимал, что больше она никогда не проснётся. На столике лежал ее блокнот. Я поцеловал её в лоб, забрал блокнот и быстро вышел из больницы.

На выходе так накатило. Перед глазами стояла картина мертвой матери на кушетке. Тело, как восковая кукла. Будто вся жизнь, что наполняет его, исчезла в мгновение, и тело осталось всего лишь оболочкой, коробкой грязно-серого цвета с желтоватым отливом, почти бесцветной, просто оттенок, просто призрак былой еще жизни.

Там, на кушетке, лежала уже не моя мать, а просто тело человека. Мать я больше не увижу. И это разрывало и без того долгое и гниющее отверстие, зиявшее где-то глубоко чёрной дырой. Ком в горле подскочил чуть ли не к языку со скоростью звука.

Я не мог сдержать слез. Прошёл ещё пару метров и, присев, просто закричал во всё горло. А потом тихо начал качаться взад-вперед, сидя на корточках и обнимая колени на аллее перед больницей. Что-то сегодня во мне надломилось.

Я плохо помню, как попал домой. Помню, что шёл пешком. День был говнистым с самого утра. Тучи всё сильнее затягивало свинцом. К моменту моего выхода с территории больницы небо разорвало на части. Дождь был очень сильным, но он меня радовал. Он попадал на лицо, руки. Через минут пять я вымок насквозь. Меня радовало лишь одно – я ещё могу что-то чувствовать. Даже если это всего лишь капли дождя, я, блять, их чувствую! Я ещё жив. Но нужна ли мне была такая жизнь?

Я шёл мимо оживленной трассы. Порывы ветра под раскатистый гром и молнии пытались сорвать с меня насквозь вымокшую рубашку, в которой я был. Я не чувствовал холода, озноба. Лишь только капли. Холодные, они стекали с меня и моего лица ручьём, прогревались от тела и к спине были уже горячими. Я ощущал сначала тепло, а затем уже жар где-то внутри.

Холодное и липкое, безнадежное отчаяние рождает горящую ненависть, которая своим огнём способна сжечь тебя, испепелить дотла. Но сейчас я был благодарен тому, что она родилась во мне. Да, что-то надломилось, но из разлома этого текла лава.

Я ненавидел. Ненавидел и был рад тому, что я ненавижу, что ненависть охватывает меня. Она жила за меня во мне же, толкала в спину, когда я шел в гору, поднимала по утру, сжимала мои кулаки, когда это было необходимо. Но тогда, в тот дождливый день, она шептала…

Я проходил по оживлённой трассе, из-за капель дождя фары машин казались ослепительно яркими. Я понимал, что каждый из водителей смотрит на парня, вымокшего и движущегося против ветра куда-то в уходящий день. Каждый сидел и смотрел на меня. Каждый был рад тому, что это я там иду, за окном их тёплой сухой машины, а не они или не их дети.

Они были рады, что им тепло и сухо, что у них все хорошо, все их друзья и родственники ещё живы. Они были рады, что я стал их мусорным ведром, куда приходили все негативные эмоции. Эту дыру внутри я наконец увидел. Просто ведро со всем плохим в этом мире. Но их я ненавидел. Просто, потому что они были. Это моя ненависть и шептала мне в тот день…

Джесс плакала ежедневно, до самых похорон. В Саннерсе у мамы не было каких-то знакомых или друзей, кроме коллег. Все мои сбережения ушли на похороны, потому что у отца денег не было, как и всегда. Собственно, как и его на похоронах. Для него это стало только очередным поводом «накидаться».

Я купил Джесс очень красивое чёрное платье. Мама бы его оценила, она любила чёрные платья. Когда я это сказал сестре, она расплакалась и послала меня к черту.

– Стой. Вернись, придурок, – Я развернулся, и она обняла меня, очень крепко. По моей шее стекали её горячие слезы, она стиснула ногтями моё плечо и просто тихо всхлипывала.

– Всё будет хорошо, дорогая. Мы сильные.

– Это ты сильный, а я тупая дура, я не хочу.

– Пускай… – я обнял её.

Стояла весна. Сразу после ее смерти у меня был день рождения. Я жил в Саннерсе уже третий год. Однако, я никак не отметил этот день. Просто не захотел. С тех пор, кстати, ни одного дня рождения я и не отмечал.

Распускались цветы. Саннерс проживал расцвет в эту пору года. Никто в этом тихом шёпоте майской листвы не мог различить нашу с сестрой глубокую боль. Никто не смог бы нас понять. На школьный бал мы с Джесс не пошли.

Ступающий по лестнице вниз всегда закрывает за собой дверь, потому что это его дорога, и никто не должен страдать от той темноты, в которую он осознанно спускается.