Текст книги "Король и Злой Горбун"

51

Человек, который называл себя Гончаровым, появился рядом с нами неожиданно и будто бы случайно. По крайней мере, всем нам это тогда так представлялось. Он казался беззаботным и каким-то несерьезным человеком из разряда тех людей, которым никогда ни в чем нет веры. Нет, они, как правило, честны, но очень уж необязательны, и поэтому никто не воспринимает их всерьез. Мы посмеивались над ним и по-своему жалели, а он тем временем хладнокровно разыгрывал какую-то свою игру, о которой мы и прежде не подозревали, да и сейчас, когда неожиданно открылось много любопытных подробностей, ничего нельзя было понять. Казалось, что рядом с нами, в параллельном мире, текла какая-то своя, особенная жизнь. В той жизни Гончаров, которого мы знали как весельчака и придумщика, почему-то приходил к одному из самых могущественных в мире телевидения людей и угрожал тому убийством, а спустя время погибал сам, да как погибал! Ею убивали образцово-показательно лучшие, наверное, киллеры страны, такие мастера своего дела, которые ни за какие коврижки не пойдут убивать какого-то грузчика овощного магазина – это ниже их бандитского достоинства. И когда человеком по фамилии Гончаров занялось следствие, вдруг выяснилось, что его как бы не было, этого человека. Он призрак, фантом, мираж…

Но мне-то приходилось общаться с этим миражом.

Я знал, что он был.

Я очень скоро вспомнил о Степане Николаевиче Овчаренко. Том самом докторе наук, который едва не стал президентом Соединенных Штатов. На него нас вывел «Гончаров», и Степан Николаевич вполне мог оказаться столь же мифической фигурой, как и сам «Гончаров», но крохотная надежда еще оставалась – ведь Светлана собирала информацию о Степане Николаевиче втайне от него самого, и этих материалов набралась целая палка, я сам с ними знакомился накануне съемки – и неужели же все окажется блефом?

По моей просьбе Светлана принесла досье. Я даже еще не открыл папку, спросил:

– Адрес его есть?

– Есть. И телефон есть.

Ну неужели же блеф? Я торопливо перебрал бумаги, нашел нужную. Вот он, номер телефона, и адрес здесь же. Неужели фальшивые? Еще один листок выпал из папки.

– Это что?

– Перечень опубликованных научных работ.

– Чьих?

– Овчаренко, чьих же еще. Это мне в библиотеке справочку подготовили.

Я уже поверил, что Степан Николаевич – не подсадная утка. Придвинул телефонный аппарат и набрал номер. Гудки. Потом мужской голос:

– Алло?

– Степан Николаевич? – еще не веря, осведомился я.

– Да.

– Овчаренко?

– Да.

Есть! Есть!! Есть!!!

– Давайте встретимся! – выпалил я. – Я с телевидения, моя фамилия Колодин, вы у нас снимались – помните?

– Помню, конечно.

Даже, кажется, вздохнул. Еще бы он забыл такое!

– Можно, я к вам подъеду?

– Подъезжайте. Прямо сейчас?

– Да.

– Я жду. Мой адрес…

– Я знаю адрес! – сказал я. – Спасибо!

Положил трубку. Светлана встревоженно-вопросительно смотрела на меня.

– Он есть! – сказал я. – Он существует!

Первый человек из гончаровского окружения, который, кажется, оказался непридуманным, из плоти и крови. Тот, кто называл себя Сергеем Андреевичем Гончаровым, на самом деле им не был. Как и не было в его жизни событий, о которых он нам рассказывал. Каждый прожитый им день скрывался в тумане нерассказанного, и мне уже начало казаться, что вся жизнь его ненастоящая, начиная едва ли не с самого рождения. И вдруг обнаружился Степан Николаевич. Он знал этого человека, который называл себя Гончаровым. Похоже, мне улыбнулась удача – я обнаружил мостик, перекинутый через зыбкую хлябь гончаровских легенд, туда, где есть твердая почва, где «Гончаров» еще был, пока неизвестным образом не исчез, не выпал из жизни, нигде не оставив следов.

Я отправился к Овчаренко, прихватив с собой оба досье – на него и на «Гончарова». Он уже ждал меня, был одет в костюм, в котором приезжал на роковую съемку. Когда я переступил через порог, из комнаты высыпали представители овчаренковского семейства – во взглядах читались любопытство и восторг. Степан Николаевич волновался и пытался вытеснить своих домочадцев из узкого коридора. Он был суетлив и трогателен в этой своей суетливости.

Местом для разговора выбрали кухню. На плите кипел чайник. Со стены на нас спокойно взирал Хемингуэй. В его спокойствии было незнание собственного страшного конца.

– Вот, здесь, пожалуйста, садитесь. – Степан Николаевич придвинул старенький табурет.

Мне досталось место как раз под Хемингуэем.

– Я не отвлекаю вас от дел?

– Нет, – поспешно ответил Овчаренко. – Ни в коем разе!

– На всякий случай все же меня извините. Я по поводу Сергея Андреевича.

Его лицо стало печальным.

– Это его настоящее имя?

– Ну конечно! – вроде бы даже удивился.

– А фамилия? – осторожно осведомился я.

Степан Николаевич вопросительно посмотрел на меня.

– Он ведь не Гончаров, правда?

– Правда.

Правда! Не Гончаров! У меня даже пересохло во рту.

– А настоящая фамилия – какая?

– Пашутин.

Я прикрыл глаза. Пашутин. Сергей Андреевич Пашутин. Пашутин. Эту фамилию я перекатывал, как камушек. В ней был шорох листвы, шепот ветра и какая-то тайна. Вот она, его фамилия, – Пашутин.

– Но ведь там, на месте убийства, – вспомнил я, – вы же слышали, что его называли Гончаровым.

– Слышал, да.

– Неужели вас это не удивило?

– Нет.

– Почему?

– Он сам так назвался.

– Когда?

– Когда звонил мне, чтобы пригласить на встречу в ресторан.

Та самая встреча. Тот самый ресторан. Все уже было готово к съемке, и я попросил этого Гончарова-Пашутина позвонить Степану Николаевичу – чтобы пригласить. Звонил он не при мне.

– А о чем шел разговор? – спросил я. – В тот раз, по телефону.

– Сергей позвонил, сказал, что вот разыскал мой номер. Восторгов, конечно, было море, я даже не ожидал. Мы ведь с ним не виделись много-много лет. И вот тогда он мне сказал, что теперь его фамилия Гончаров, что я не должен ничему удивляться и что он позже мне все объяснит.

– Позже – это при личной встрече?

– Наверное. Я, по крайней мере, так подумал.

– Он что-то рассказывал о себе по телефону?

– Нет, совсем ничего.

– А что вы сами о нем знали?

– Ну, много чего знал, – неуверенно произнес Овчаренко.

– Вы когда с ним в последний раз виделись?

– До того самого дня?

– До того дня, да. До дня убийства.

– О-о! – невесело улыбнулся Степан Николаевич. – Какой же это был год? – Прикрыл глаза. – Уж и не вспомню. Лет тридцать прошло. Он еще тогда из армии пришел, а я учился в институте.

В институте – это очень-очень давно. Меня это не устраивало.

– А в последние годы? – спросил я. – Пять лет назад, десять лет.

– Нет-нет, я его не видел.

– Неужели не встречались?

– Нет.

– Вы ведь в одной школе учились?

– Да.

– В какой?

– Сто восьмой.

– Встречи выпускников у вас были?

– Поначалу – да, а потом как-то само собой все прервалось.

– Пашутин на тех встречах бывал?

– Нет.

– Почему?

– Не знаю.

– Но хоть что-то же вы о нем слышали! Кем работает, где, что у него за семья.

– Нет. Он как будто пропал.

– Сразу после школы?

– После школы он пошел в армию.

– В каких частях служил?

– В автобатальоне, мне помнится.

То же самое говорила мне и Нина Тихоновна Гончарова. Это совпадало.

– Потом он пришел из армии, – напомнил я.

– Да.

– Звание у него какое было?

– Сержант, – неуверенно сказал Степан Николаевич. – Или нет? Вот так, – он показал на своем плече, – две тоненькие полоски – это кто?

– Младший сержант.

Опять совпало.

– Он вернулся из армии, а мы вовсю готовились к переезду. Наш дом собирались сносить, все разъезжались.

– Вы вот эту квартиру получили? – Я повел рукой вокруг.

– Да.

– А Пашутин – где-то поблизости?

– Они – в Черемушках.

– Адрес знаете?

– Нет.

– Как же так? – удивился я. – Вы ведь были дружны, кажется.

Степан Николаевич кивнул, подтверждая.

– Да, детство мы провели вместе. Но мы с вами уже о другом времени говорим. Детство закончилось, у каждого начиналась своя жизнь. Я учился, это было очень непросто, поверьте, тогда какая-то ответственность была, тяга к знаниям, я из библиотек не вылазил. У Сергея, я думаю, было что-то похожее.

– Где он учился?

– Я не знаю. После того как мы переехали, я больше ничего не слышал о нем.

Я шел на эту встречу, надеясь на успех. А оказалось, что и здесь временной провал. Гончаров-Пашутин, отслужив в армии и достигнув двадцати лет от роду, исчез на долгие годы, чтобы в один не очень прекрасный день возникнуть рядом с нами.

– Вы долго его знали? – спросил я.

– Мы выросли в одном дворе.

– Дружили?

– Да.

– Что он был за человек?

Овчаренко подумал, пожал плечами, сказал неопределенно:

– Мальчишка.

Подразумевалось – как все.

– Хулиганистый? – спросил я.

– В общем, бывало.

– В школе как учился?

– Неважно, между нами говоря.

– Двоечник?

– Ну, не так чтобы отпетый, но…

– Родителей часто в школу вызывали?

– Раз в месяц – это уж непременно.

– И ваших, простите, тоже?

Овчаренко засмеялся и покачал головой.

– Не-е-ет, я был поспокойнее, конечно. Почти отличник. Одна четверка только – по физкультуре.

А Пашутин – двоечник и хулиган. Честно говоря, я нечто подобное и ожидал услышать. То, что рассказывал Степан Николаевич, очень неплохо укладывалось в рамки пашутинского образа, который я сам себе нарисовал. И почему бы теперь впечатления из детства Степана Николаевича не спроектировать на взрослую жизнь? Все мы похожи на самих себя прежних, какими были много лет назад.

– Зная о Пашутине то, что знаете вы, – сказал я, – можете ли вы представить, кем бы он мог быть сейчас?

– Космонавтом, – невесело усмехнулся Овчаренко. – Засекреченным. Здорово вы меня разыграли, конечно.

Шутил, а у самого глаза наполнились печалью. Гибель Гончарова-Пашутина сильно его потрясла. Я помнил Степана Николаевича в тот вечер после убийства. Он вряд ли понимал, что вокруг происходит и о чем его спрашивают.

– А если серьезно? – сказал я. – Он мог бы… – Как же задать вопрос помягче? – Мог бы быть замешан в чем-то таком… – Овчаренко смотрел непонимающе. – В чем-то не очень хорошем, – с трудом подбирал я слова. – С криминальным душком, так сказать.

– Что вы! – вскинулся Овчаренко и даже замахал руками.

– Я понимаю, что о мертвых либо хорошее, либо ничего, но…

– Нет, нет и нет!

Он даже разволновался, как мне показалось.

– Сережа? Да никогда в жизни!

– А говорили – хулиган.

– Не надо к словам цепляться! В детстве нас всех называли хулиганами. Девчонку за косичку дернул – хулиган. Стекло мячом разбил – опять хулиган. Это не слово, а ярлычок, который лепят направо-налево. Он был, конечно, ершистый. Сережка-то. С ним все намаялись – и родители, и учителя…

– Его родители живы?

– Я не знаю.

– А вот вы сказали – учителя. Кого-нибудь из них можно найти?

– Они все на пенсии, вы же понимаете. Кое-кто уже умер. Но найти можно, конечно. Если вас интересует…

– Очень интересует!

– Я могу посмотреть в своих старых, еще из детства, блокнотах. Там записано: имена, телефоны.

Это было бы просто здорово! Люди, что учили Пашутина, который потом почему-то решил стать Гончаровым. Люди, которые могли хоть что-то о нем рассказать.

– Так вот, о Сереже, – вернулся к прежнему разговору Степан Николаевич. – Он, конечно, доставлял хлопоты. Возможно даже, что поболее, чем кто-либо другой. Но надо знать, что у него был за характер.

– А что у него был за характер?

– О-о-о! Порох! Настоящий лидер, авторитетом для него стать было непросто – тут только того, что ты, предположим, взрослый человек, а он – мальчишка, недостаточно. Он иногда на уроке какой-нибудь учительнице такое говорил…

– Какое?

Овчаренко покраснел.

– Можно, я не буду этого повторять?

– Можно, – засмеялся я. – Но все-таки, что-то грубое, да?

– В общем, да.

– А хамил-то он зачем?

– Из чувства справедливости.

– Не совсем понятно.

– Учителя ведь тоже люди. Верно? И среди них разные попадаются. Бывают такие, которых к детям и близко подпускать нельзя, а они, видишь ли, детей учат. Не учат, а калечат души! – Овчаренко даже прихлопнул ладонью по столу. – А ребенок, он ведь все понимает. И на несправедливость реагирует. Пусть по-детски, пусть как-то неадекватно…

– Неадекватно – это вы о Пашутине?

– Да, о Сереже. Он, случалось, дерзил взрослым даже тогда, когда дело касалось не лично его, а кого-то из нас. Этакий правдоискатель.

Правдоискатель – это в рамки созданного мной образа не укладывалось.

– Значит, он был конфликтным ребенком?

Степан Николаевич поморщился.

– Хотите чаю?

Я понял, что он стремится выдержать паузу.

– Не отказался бы.

Чай был превосходный – душистый, терпкий. Аромат заполнил объем маленькой кухни, отчего воздух сразу же стал вкусен и плотен.

– Вы вообще-то от кого?

– То есть? – удивился я.

– Я думал, что вы с Сережей работали вместе.

– Некоторое время, – неопределенно ответил я.

– Просто вы такие вопросы задаете…

Неопределенный жест рукой.

– Какие?

– Я вас видел по телевизору. Вы ведь с телевидения?

– Да.

– А вопросы у вас – как будто вы следствие ведете.

– Веду, – подтвердил я.

Овчаренко посмотрел вопросительно.

– Но я не из милиции, – успокоил я его. – И этот визит – моя личная инициатива. Я действительно работаю на телевидении. Просто в связи с гибелью Сергея Андреевича у нас возникли проблемы. Поэтому я к вам и пришел.

Вряд ли это было доходчивое объяснение. Но Овчаренко кивнул, как будто все понял.

– В ваших вопросах какой-то такой акцент, – сказал он, задумчиво помешивая ложечкой чай, – будто вы хотите найти негативное.

– Нет, что вы!

– А он был не такой, – продолжал Овчаренко, будто и не слыша меня. – Нас когда-то обокрали… – Подумал, поправился: – Моих родителей. Забрались в квартиру, унесли деньги, кое что из вещей. А до получки у отца еще неделя. Так Сережка мне отдал свои деньги. Он копил на велосипед, и у него была копилка. Ну, такая, детская, знаете? Так он ее разбил и деньги принес мне. Там было рублей семь или восемь, уже не помню – по нашим тогдашним мальчишеским представлениям – целое состояние. Я ему потом отдал, конечно, когда смог – но ведь это с его стороны был поступок, согласитесь.

– М-да.

Овчаренко посмотрел на меня и невесело усмехнулся.

– Это в школе он мог двойки получать и считаться неуспевающим. А среди нас, пацанвы, он был настоящим лидером.

– А в чем причина? Был сильнее всех?

– Не самым сильным, по-моему. Но за себя он постоять умел.

За счет чего еще мог верховодить Пашутин? Благодаря хорошо подвешенному языку?

– Он был хорошим рассказчиком?

Овчаренко не сразу ответил. Мне показалось – не знает, что сказать.

– Иногда дети любят рассказывать истории, – подсказал я. – Придумывают разные небылицы. Про себя, например, про то, какие они герои, или что-либо в этом роде.

– Нет, такого за ним не водилось.

– Совершенно? – уточнил я.

Я-то знал этого Пашутина-Гончарова. Он мог наплести что угодно – и про двадцать лет, проведенных в тюрьме за инакомыслие, и про прочие вехи своего славного жизненного пути.

– Он был очень серьезным мальчишкой, – сказал Степан Николаевич. – В нем я чувствовал какую-то твердость и нелюбовь к тому, что называют изворотливостью. Эта его прямота, иногда излишняя, часто ему шла не на пользу. Так ведь всегда: больше уступчивости – меньше проблем.

Складывался портрет какого-то другого человека. Не того, которого я знал под фамилией Гончаров.

– Особенно он после армии изменился, – продолжал Овчаренко. – Я это заметил. И до того он был человек-кремень, а тут мальчишество из него окончательно испарилось. Ему бы в армии и остаться, я думаю. Там такие нужны – обязательные, исполнительные, да просто порядочные, в конце концов.

Из гончаровского досье я достал фотографию.

– Вы о нем вот говорите?

– Ну конечно! – Овчаренко удивленно взглянул на меня.

– Мне он показался несколько… э-э-э… другим, – пояснил я. – Нет, он хороший человек, спору нет, но, как бы это сказать, несерьезный, что ли.

– Вы хотите спросить, не мог ли он измениться? – Овчаренко пожал плечами. – Мне трудно судить, тридцать лет прошло. Но когда я с ним разговаривал, у меня было такое чувство, будто мы с ним расстались только вчера. Он был тот, прежний.

– С его-то рассказами о Третьей мировой войне? – не сдержался я.

Степан Николаевич грустно улыбнулся.

– Это сейчас я понимаю, что за бред там был, – сказал он. – Но надо знать Сергея и мое отношение к нему. Я ведь всегда ему верил – во всем. Я же говорил – он был очень серьезным мальчишкой. Мальчиш-Кибальчиш. Человек-кремень.

Он всегда верховодил, это Пашутин. Овчаренко привык видеть в нем лидера, и даже спустя тридцать лет Пашутин почти без труда смог внушить ему совершенно невероятные вещи о Третьей мировой войне. Какой-то код сработал у Овчаренко, код, заложенный в далеком детстве, – и он поверил, даже не осознав, во что верит. И нужна была сильнейшая встряска – гибель Пашутина, чтобы Степан Николаевич очнулся и обнаружил, что его разыграли.

– Почему вы ему так верили? Тогда, в детстве?

– На него можно было положиться, всегда и во всем. Настоящий друг. Готов помочь не тогда, когда это выгодно, а когда, наоборот, наградой будут тумаки и шишки. Он никогда и никого не боялся. У нас девочка в классе была, он ей симпатизировал, а ее обижали. Ну, фамилия у нее была такая вот, дети на это сильно реагируют…

– Что за фамилия?

– Лушпайкина. Оля Лушпайкина.

Я едва не подпрыгнул. Про Лушпайкину мне говорил сам Гончаров, который позже оказался никакой не Гончаров. Он еще хотел с ней встретиться и купить ей тур в Париж. Значит – не блеф?

– А у вас есть ее телефон?

– Олин? Надо поискать.

Голос Овчаренко звучал спокойно. Он даже не догадывался, о каких важных вещах сейчас говорил.

– Так вот, об Оле. Ее обижали, и Сергей взял ее под защиту. Сколько он из-за нее дрался! Ему лицо в кровь разбивали, а он не отступался. И ведь все затихло, перестали ее обижать.

– А дальше что?

– А дальше как обычно, – невесело усмехнулся Овчаренко. – Серега ушел в армию, Оля вышла замуж.

– За другого?

– Ну конечно. Обычное дело, вы и сами таких историй, наверное, знаете десяток.

То, что я знал о Гончарове раньше и что узнал о Пашутине сейчас, совершенно не совпадало. Почему так меняются люди? В детстве борец за справедливость и защитник обиженных, а в зрелом возрасте он же – он же! – приходит к человеку и угрожает тому убийством.

Я ни на шаг не приблизился к разгадке. Был этот человек призраком, призраком и остался.

52

У Овчаренко нашлись замечательнейшие блокноты – они состояли из пожелтевших разрозненных листов, заполненных корявым мальчишеским почерком. Блокноты из детства. Память. Степан Николаевич бережно брал эти рассыпающиеся в руках книжечки, одну за другой перебирал странички, на которых среди столбцов математических вычислений уровня третьего класса средней школы и уморительных рожиц и чертиков вдруг всплывали чьи-то фамилии и телефонные номера, и возвращался на тридцать, а то и больше лет назад. От этих телефонных номеров уже не было никакого проку – дозвониться по ним до их прежних владельцев давно нельзя, но это только усиливало впечатление о непреодолимости временного рва между прошлым и настоящим. С каждым днем этот ров становился все шире и шире, и далекое детство из-за большого расстояния уже подернулось золотистой дымкой.

Телефонные номера не пригодились, но еще оставались фамилии пашутинских учителей и одноклассников, и это вселяло надежду. Нашли мы и фамилию Оли Лушпайкиной.

– Ее теперь не сыскать, наверное, – сказал Овчаренко. – Фамилию она поменяла, когда замуж выходила.

– На какую?

Он пожал плечами. Не знал.

Я не очень-то и расстроился, потому что не рассчитывал на быстрый успех. Будем искать тех, кого можно найти.

Уже через два дня я разыскал Анну Дмитриевну. Она была пенсионеркой, а когда-то учила Сережу Пашутина и жила неподалеку от своей бывшей школы.

Она была одинока и, кажется, много болела, но сохранила бодрость духа и завидную для ее лет подвижность. Я пришел к ней домой, предварительно договорившись по телефону о визите и представившись хорошим знакомым Степана Николаевича Овчаренко. О Пашутине я сознательно умолчал.

Мы пили чай. Хозяйка тактично не спрашивала меня о цели визита. Я не стал томить ее ожиданием.

– Мы хотим подготовить встречу выпускников, – сказал я. – Все-таки тридцать лет прошло.

Анна Дмитриевна с сомнением посмотрела на меня – уж у меня-то вряд ли тридцать лет назад был выпускной вечер. Хорошо еще, если я тогда вообще существовал.

– Это касается не меня, а Степана Николаевича. Он слишком занят и поэтому поручил организацию встречи мне. Я с ним работаю.

Женщина кивнула. Она вряд ли часто смотрела телевизор. Меня, по крайней мере, не узнала.

– А где сейчас Степа?

Для нее он по-прежнему был Степой – лопоухим мальчишкой, который учился на одни пятерки. Только вот по физкультуре не вытягивал.

– Он в Академии наук.

– Академик? – восхитилась Анна Дмитриевна.

– Почти, – дипломатично ответил я. – Доктор наук.

– Степа был хорошим учеником. Я его помню. Хотите взглянуть, кстати?

И не успел я ответить, как моя собеседница с необыкновенным проворством удалилась и столь же стремительно вернулась, держа в руках старый, в обтянутой бархатом обложке фотоальбом. Снимков было так много, что они не умещались в альбоме все, и когда Анна Дмитриевна положила альбом передо мной, из него посыпались фотографии. Там было много лиц – детских и взрослых. Кусочки чужих жизней, волей случая собранные в одном месте.

– Вот, – сказала Анна Дмитриевна. – Их класс.

Групповой снимок. Человек тридцать, мальчишки и девчонки. Где-то здесь должен был быть и Сережа Пашутин. Я метнул по детским лицам взгляд, но Анна Дмитриевна меня отвлекла.

– Степа, – показала пальцем. – Во втором ряду – видите?

Я подтвердил, что вижу.

– Можно было угадать, что из него вырастет хороший человек. – Ее взгляд затуманился. – Он из хорошей семьи, всегда чистенький, вежливый. Учился на пятерки, я вам уже говорила.

Овчаренко рассказывал, что с Сережей Пашутиным они были друзья. Значит, рядом должны стоять, где-то близко друг от друга? Я всматривался, но Пашутина не угадывал.

– И еще мне чем Степа запомнился…

– А у вас есть адреса? – перебил я собеседницу.

– Какие?

– Вот этих ребят.

– Нет. Столько лет прошло, разлетелись кто куда. И чем больше лет проходит, тем реже встречаешь на улицах…

– Все-таки встречаете? – встрепенулся я.

– А как же. Коля вот, – показала на фотографии, – раньше работал в каком-то министерстве, потом перешел в строительный трест. Я его видела в прошлом году, сам подошел, поздоровался – было приятно. Леночка, – новое лицо на снимке, – домохозяйка. У нее муж военный, преподает в академии. Дочка у нее, внук родился – вот как время летит.

– Да, у каждого своя судьба, – поддакнул я. – Учились все вместе, а потом уже – у кого как сложилось. Степан Николаевич вспоминал о некоторых. О Сереже Пашутине, например.

Я говорил – и во все глаза смотрел на Анну Дмитриевну. Но ничего не произошло. При упоминании о Пашутине она кивнула и придвинула к себе снимок.

– Вот Сережа, – показала.

Я впился в снимок глазами. Пашутин действительно стоял неподалеку от Степы Овчаренко, просто я его не узнал.

– А его вы встречали?

– Нет, – покачала головой.

– Он что, уехал из Москвы?

– Я не знаю. Некоторых ребят я за все годы не видела ни разу. Как выпустились из школы, так и исчезли. Сережа, правда, приходил после армии, как мне помнится.

– В школу?

– Да.

– Своими планами делился?

– Уже не помню. Наверное, делился.

– Степан Николаевич рассказывал, что Пашутин доставлял беспокойство учителям.

Анна Дмитриевна улыбнулась.

– Такой возраст у них был – как же без проблем.

– Хулиганил, да?

– Он был ершистый мальчишка.

– А кем мечтал стать? Космонавтом, наверное?

И опять она улыбнулась.

– Этого я не помню.

– За Олю Лушпайкину ему сильно доставалось?

– Вы и это знаете?

– Мне Степан Николаевич рассказывал.

– Известная история – про Олю-то. Обычно ведь мальчишки знаете как? Ни за что не покажут, что кому-то симпатизируют. Ну не принято так. Наоборот – то за косичку дернут, то в лужу толкнут, ну прямо до слез доводят свою избранницу. А Сережка нет. У него как-то по-взрослому все было, всерьез. У Оли фамилия была… – Задумалась. – Ну что фамилия? Бывают и похлеще. А ее прямо затерроризировали. Страдала она очень, конечно. Это уже потом стала Кузнецовой…

– Кузнецова? – вскинулся я. – Это по мужу, да?

– Да.

Вот так, между делом, прояснилось.

– Он у нее журналист, очень известный.

– С телевидения?

– Нет, все больше по журналам да газетам, я часто его фамилию вижу.

– Ну, фамилия-то такая – их, может, десять человек, этих журналистов Кузнецовых.

– У него имя редкое – Орест. Так что я не путаю.

Орест Кузнецов, журналист. До Оли теперь было рукой подать.

– А Олю вы встречали?

– Давно, еще лет десять назад. Ко мне приехали родственники из Самарканда, я их повела на экскурсию по Москве, и у Большого театра мы встретились. Ничего так она выглядела…

– Оля?

– Да. Все хорошо у них было, много она рассказывала.

– А о Пашутине не упоминали?

– Не помню. Наверное, нет. Все-таки так получилось…

– Как получилось?

– Они дружили. Потом Сережа в армию ушел, письма ей оттуда писал, а она в это время вышла замуж.

– За Ореста Кузнецова?

– Да.

После Оли Анна Дмитриевна рассказала об Олиной подружке. Потом – о мальчике, который за той подружкой ухаживал. Потом – еще об одном мальчике. Я терпеливо выслушал рассказы обо всех, по крупицам вылавливая информацию. В конце концов список людей, которых я мог бы разыскать, оказался совсем недлинным – всего несколько человек, о которых были хоть какие-то сведения, но это уже я считал успехом. На белом поле догадок, где еще недавно не было ни лиц, ни имен, ни фактов, стали появляться крохотные островки, по которым уже можно шагать вперед. О самом Пашутине я пока не почерпнул ничего нового, но зато узнал о лицах, которые могли бы мне о нем рассказать.

Окрыленный успехом, я распрощался с Анной Дмитриевной, пообещав непременно пригласить ее на встречу выпускников – а ведь и в самом деле придется теперь эту встречу организовать! – и отправился в наш офис. Уже в лифте я открыл свой блокнот, пробежал глазами по строчкам, оценивая свои сегодняшние приобретения, и не сразу понял, что слова за моей спиной обращены ко мне.

– Не надо искать Гончарова, – сказал голос.

Вот тут меня словно током ударило. Я резко обернулся и обмер. Передо мной стоял «лейтенант». Тот самый, который помог Гончарову разыграть нашего актера, – они еще тогда сорвали нам съемку. А позже этот же самый «лейтенант», если верить свидетелям, приходил вместе с Гончаровым в боголюбовский офис. И подарил Боголюбову боевой патрон.

– Я вас искал, – сказал я.

Лифт остановился. Я подумал, что «лейтенант» сейчас выйдет, исчезнет, и я снова его потеряю, теперь уже навсегда, – и потянулся к нему, чтобы удержать. И тут второй парень, который тоже был в лифте и который, как мне до сих пор казалось, не имел к «лейтенанту» никакого отношения, вдруг придвинулся, и мне в бок ткнулось что-то твердое, тупорылое и очень холодное. Наверное, пистолет. Я, во всяком случае, проверять не стал.

– Тих-х-хо! – дохнул мне в ухо парень.

– И меня тоже не надо искать, – сказал «лейтенант». – Для здоровья вредно.

Они вышли из лифта, напоследок нажав кнопку верхнего этажа, и пока я среагировал, нажал «стоп», вернулся на первый этаж – их уже и след простыл.

Предупредить меня хотели. И напугать.