Текст книги "Король и Злой Горбун"

31

Рейс на Казань объявили с задержкой. Наш герой, его фамилия была Рассыхаев, нервничал и то и дело поглядывал на часы. Мы начали снимать его еще в аэропорту. Операторы, таясь, незаметно вели съемку. Мы хотели показать историю с самого начала, с того, как герой ожидает посадки в самолет. После того как объявили казанский рейс, все пошло по привычной колее: регистрация, досмотр, накопитель. В аэродромный автобус Рассыхаев вошел в числе последних – с демонстративно невозмутимым видом человека, много полетавшего и смотрящего на других пассажиров несколько свысока. И в самолет он вошел едва ли не самым последним. Долго стоял у трапа, с почти насмешливым видом наблюдая за тем, как бестолково суетятся и толкаются на трапе пассажиры. Трап был плох – с разбитыми ступенями, с поручнями, закрепленными кое-как. Рассыхаев, первый раз увидевший подобное безобразие, даже покачал головой – до чего дошло, мол, уже и в небесном хозяйстве порядка нет. Я уже находился в самолете и в иллюминатор видел, как Рассыхаев повел взглядом вдоль трапа и наконец обнаружил то, чего не заметил вначале. У него вытянулось лицо, и растерянность угадывалась так ясно, что я даже засмеялся.

А растеряться было отчего. Этот самолет мы искали по всему аэродрому и нашли его на самых дальних задворках. Его вид навевал печаль и мысли о тленности всего земного. О том, чтобы на нем лететь, не могло быть и речи. Краска на бортах облупилась и висела клочьями. Обшивка местами отошла, а на одном из крыльев даже частично отсутствовала. Некоторые иллюминаторы были закрыты фанерой. Этот самолет не был даже инвалидом. Просто труп.

Обеспокоенный Рассыхаев бросился наверх по скрипучему, готовому в любой миг развалиться трапу. У входа его встретила стюардесса. Рассыхаев набрал воздуха в легкие, хотел что-то сказать, но не нашелся, потому что слишком был растерян, и прошел в самолет. Изнутри этот, с позволения сказать, лайнер производил еще более удручающее впечатление. Часть кресел была вырвана с корнем. Из-под раскуроченной внутренней обшивки свисали провода. Пол был завален мусором: пустые сигаретные пачки, банки из-под пива, рваные пластиковые пакеты. Подобное Рассыхаев видел впервые. По выражению его лица можно было догадаться, что он в любую секунду готов вспыхнуть, но что-то его пока удерживало. Наверное, полная невозмутимость остальных пассажиров. Бессловесная покорность обстоятельствам окружающих Рассыхаева людей явно сбивала его с толку. Он молча, с выражением растерянности и ожесточения на лице, прошел по проходу и сел на свое место, как раз у иллюминатора. В иллюминатор он видел правый двигатель – едва Рассыхаев плюхнулся в кресло, лопасти винта завращались.

– Безобразие! – громко и отчетливо произнес Рассыхаев, явно намереваясь учинить скандал.

Откинулся на спинку кресла, и та тотчас отвалилась.

– Безобразие! – уже всерьез возмутился бедный Рассыхаев.

Пришла стюардесса. На ее лице не было и тени деловито-предупредительного выражения, обычно присущего хозяйкам небесных трасс. Напротив, могло показаться, что она последние десять лет провела за торговым лотком, где и закалилась физически и морально.

– Чё шумим? – осведомилась она не предвещающим ничего хорошего голосом.

Но Рассыхаев, не привыкший к перелетам в столь жутких условиях, был готов к борьбе и не испугался.

– Вот это – что? – с вызовом спросил он, демонстрируя свое полуразвалившееся кресло.

– Сломал? – грозно нахмурилась стюардесса. – И еще выпендриваешься?

И прежде чем Рассыхаев успел что-нибудь ответить, имеющая богатырское телосложение стюардесса правой рукой взяла его за ворот и несильно, но внушительно встряхнула. Но даже не это бесцеремонное обращение поразило Рассыхаева. Он вдруг повел носом и растерянно и одновременно обличающе произнес:

– Да вы пьяны!

Повернулся к соседке по креслу и уже увереннее объявил:

– Она же пьяна! Запах! Я же чувствую!

– Во гад! – в сердцах сказала стюардесса. – Унюхал! Да я тебе твою нюхалку…

Она потянулась было к Рассыхаеву, но тот успел отпрянуть. А самолет уже дрогнул и покатился по бетонке в направлении взлетной полосы. Конечно, этот доходяга не мог бы самостоятельно прокатиться и метра, сейчас его тянул аэродромный тягач, но отсюда, из пассажирского салона, тягач не было видно, и казалось, что вот-вот готовый развалиться самолет движется самостоятельно.

– Леш! Ну Леша! – плачущим голосом возопила вконец расстроенная стюардесса. – Ну выйди! Чё он ко мне привязался!

Распахнулась дверь пилотской кабины, и в салон вышел командир корабля. Уж лучше бы он не появлялся! Лицо бедного Рассыхаева вытянулось и пошло пятнами. Командир был в форменном кителе, но без рубашки. Вместо рубашки красовалась грязная, в рваных отметинах тельняшка. Зато галстук был на месте. Картина дополнялась красным, цвета свеклы, лицом командира.

– Что такое? – спросил он.

Его нечеткая дикция, а также неуверенный шаг пробудили в Рассыхаеве самые нехорошие подозрения. У него и так сомнений почти не оставалось, а тут еще из кабины вывалился второй пилот и поинтересовался, с трудом ворочая языком:

– Что там, командир? Буза? Так я вмиг рога поотшибаю!

– За штур-р-рвал! – прорычал командир. – Взлетаем!

Получалось, что в эту минуту самолет катился сам, без людского присмотра.

Второй пилот пьяно икнул, погрозил кулаком неизвестно кому и скрылся в кабине. Командир подошел к Рассыхаеву.

– Вот он! – показала пальцем на Рассыхаева стюардесса.

– Ты чего? – мрачно осведомился командир.

От него пахнуло таким сивушным духом, что Рассыхаев обмер и целую секунду, потрясенный, сидел неподвижно. А самолет катился все быстрее и быстрее.

– Да они пьяны! – завопил Рассыхаев, наконец-то обретя дар речи. – Они нас всех погубят!

Он слышал, конечно, о том, что дисциплина повсюду, в том числе и в авиации, упала, но чтоб до такой степени! Рванулся, пытаясь встать с места, но совершенно пьяный командир грубо и бесцеремонно толкнул его, и Рассыхаев опрокинулся в кресло.

– Я не полечу! – возопил он. – С вами я не полечу!

Картина складывалась зловещая – и развалюха-самолет, и в стельку пьяный экипаж, – близкий конец представился ему так явственно, что он готов был сделать что угодно, лишь бы только остаться на земле.

– Сиди! – веско сказал командир. – Доставлю в лучшем виде!

Тем временем с правого борта раздался сильный грохот. Ярко полыхнуло. Это взорвались заложенные нашими пиротехниками петарды. Двигатель оборвался и рухнул на бетонку, рассыпавшись на составные части.

– А-а! – торжествующе закричал Рассыхаев.

В этом крике было все: и радость оттого, что он оказался прав, и ужас сознания непоправимости происшедшего, случись это не на земле, а в воздухе. И еще – Рассыхаев посчитал, что теперь-то полет не состоится. Но он ошибался, причем жестоко. Случившаяся авария не произвела на командира корабля ни малейшего впечатления. Он лишь мельком выглянул в иллюминатор и будничным голосом произнес:

– Это ничего, братишка! И на одном долетим.

Не поверив собственным ушам, Рассыхаев обмер.

А из открытой двери пилотской кабины тем временем донеслось пьяное бормотание второго пилота:

– Сто седьмой к взлету готов! Разрешите взлет сто седьмому!

– Взлет разрешаю, – отозвался металлический голос.

– Не-е-ет! – завопил Рассыхаев. – Не имеете права!

Он понял, что все всерьез и что полет все-таки состоится. Конечно, он не продлится долго, этот полет, – километр, два, десять – какая разница? Итог будет один. Этот «лайнер смерти» врежется в пашню где-нибудь совсем недалеко от здешнего аэродрома. Рассыхаев хотел встать, но не мог – стюардесса и командир удерживали его, при этом командир еще пытался увещевать беспокойного пассажира:

– Ну ты чего, братишка? Не ты первый со мной летишь. Ничего страшного, поверь. Ну хочешь, я тебе парашют отдам?

– Чей? – подозрительно осведомилась у командира стюардесса.

– Ну не свой же, – поджал губы командир.

– Я свой не отдам! – вскинулась стюардесса. – Что за дела! Вот свой и отдавай, если такой щедрый!

Рассыхаев слушал их треп, все больше и больше белея лицом. Уж если экипажу в гражданской авиации выдали парашюты, дело совсем плохо. Но Рассыхаев пока не знал, насколько это плохо. Знание пришло к нему очень скоро. Опять громыхнуло, но теперь уже где-то в хвосте. Удерживаемый своими мучителями, Рассыхаев смог все же обернуться и с ужасом обнаружил отсутствие салона у себя за спиной. Нет, несколько рядов кресел еще оставалось, но дальше не было ничего – в огромном проеме Рассыхаев видел убегающую прочь бетонную ленту взлетной полосы и далеко позади – оторвавшийся хвост злосчастного самолета. Сил кричать у Рассыхаева уже не оставалось, он лишь бешено вращал глазами, а стремительный самораспад самолета продолжался. Опять громыхнуло, правое крыло отскочило и упало на бетонку. Поскольку с крылом самолет лишился и одной из стоек шасси, его круто развернуло.

– Не-е-ет! – прорвало Рассыхаева.

Тут уже возопила и «массовка». До сих пор все добросовестно изображали «пассажиров» и с интересом наблюдали за происходящим, но теперь и «массовка» поверила в близость смертельных неприятностей и взбунтовалась.

– Ну все! – удрученно сказал командир и отпустил несчастного Рассыхаева. – Остался я теперь без премии!

Глядя на него, и вправду можно было поверить, что это единственное, что его сейчас удручает.

Самолет уже не катился. Он завалился на правый бок и издох, чего Рассыхаев, собственно, и ожидал с минуты на минуту. Я выбрался из своего развалившегося кресла и приблизился к нашему «пассажиру».

– Как вы? – участливо поинтересовался я.

Рассыхаев долго всматривался в меня. Было видно, что никак не может сфокусировать взгляд. Потом он объявил:

– Я вас где-то видел. Вы не в Бутове, случайно, живете?

– В Бутове, – на всякий случай подтвердил я.

Не хотел раскрываться перед ним прежде, чем подойдет его жена. Он сейчас пребывал в таком состоянии, что от него можно было ожидать всего, чего угодно.

32

– Мы иногда снимаем слишком жесткие сюжеты, – сказала Светлана. – Даже жестокие. Тебе не кажется?

– Угу, – подтвердил я.

– Ты так спокойно об этом говоришь?

– А как я должен говорить?

– Женя, мы вертим людьми, как будто это неодушевленные предметы, куклы.

– Да.

Светлана недоверчиво, с нарождающимся изумлением, посмотрела на меня.

– Ты не хочешь говорить серьезно?

– Я серьезен, как никогда.

– И ты согласен, что для тебя эти люди – всего лишь куклы?

– Нет, конечно. Они актеры.

– Неправда.

– Актеры, – подтвердил я. – Играют в театре под названием «жизнь». Играют самих себя, заметь, над ними не осуществляется ни малейшего насилия. Мы для всех расписываем роли: для меня, для тебя, для наших операторов, для привлеченных к съемкам артистов, но только не для того, кто будет героем нашего очередного сюжета. Он поступает так, как сам считает нужным.

– Но внешние обстоятельства создаешь ты!

– А что такое внешние обстоятельства! Это и есть жизнь. Помнишь Федько, который опознал «бандита» в парне, который ни в чем криминальном не был замешан? Точно так же Федько поступил бы, случись это по-настоящему. Или нет?

– Ты всему можешь найти оправдание.

– Это не оправдание. Я просто объясняю, как мне все видится. На этом держится вся наша программа. Она интересна только потому, что в ней все всерьез. Эмоции, поступки – без скидок на художественность.

– Как ты напоминаешь мне Самсонова!

– Это упрек? Или выражение восхищения?

– Это безотчетный ужас, Женя, – вздохнула Светлана, и было непонятно, всерьез ли надо воспринимать ее слова.

– Ты сказала, что мы жестоки. Неправда. Практически ни один человек, за редким исключением, не попал в нашу программу просто так, с улицы. Ты же сама этим занимаешься и знаешь, что героев мы отбираем по письмам, которые пишут – кто? Родственники, близкие друзья и очень редко – какие-нибудь недоброжелатели. Люди нам говорят: а вот его еще снимите. Зачем? Зачем это им? Тщеславие? Просто глупость? Откуда это стремление подвергнуть близкого человека испытанию? Мы лишь берем материал, который нам предлагают, человеческий материал. И остановить процесс невозможно. Мы будем показывать людей, какие они есть. Ты знаешь, почему я согласился снять сюжет с Рассыхаевым? Здесь вообще непонятно, кто герой, а кто жертва. Ведь он знал о трагедии своей жены. Знал! Ты это понимаешь? Она каждый раз, когда он отправлялся в аэропорт, заново умирала, для нее жизнь останавливалась, это же настоящее испытание, ты на нее посмотри, она вся на нервах – и Рассыхаев, видя это, ни разу не пошел ей навстречу! Разве не жестоко с его стороны? И ее задумка с самолетом – как это понять? Желание спасти любимого? А может – неосознанная месть? Жестокость в ответ на жестокость? Что-то накопилось в душе и в конце концов выплеснулось таким вот образом.

Светлана задумчиво посмотрела на меня.

– Я как-то об этом и не подумала.

– Так что это не мы, – сказал я. – Это жизнь. А мы лишь лакмусовая бумажка чужих страстей.

Наш автомобиль двигался в потоке десятков других. И с такими темпами к месту назначения мы доберемся в аккурат к полуночи.

– Здесь будет поворот направо, – подсказала Светлана. – Попробуем добраться переулками.

Мы повернули, и здесь тоже была пробка, тогда мы свернули во двор и так, дворами, миновали квартал. Следующий переулок тоже был занят многотонной железной змеей, мы влились в поток, но вскоре опять свернули во двор. Квартал, еще квартал.

– Так мы заплутаем, – сказала Светлана.

Я не ответил. Впереди был магазинчик, возле которого припарковался развозной автомобиль, и к тому автомобилю шел человек. Человек распахнул дверцу со стороны водительского места, обернулся, и я понял, что не ошибся. Это был Костя, собственной персоной. Он сел за руль. Я подъехал к нему вплотную и встал бампер к бамперу. Он взглянул на меня сквозь лобовое стекло и узнал – я увидел по глазам. Мы сидели и смотрели друг на друга.

– Что бы это значило? – сказала Светлана.

– Мне и самому интересно.

Я вышел из машины.

– Привет!

Костя только кивнул в ответ. Даже не улыбнулся.

– Вот так встреча, – сказал я. – Не ожидал. Вы разве не на каникулах, где-нибудь у моря?

– Как видите.

– Летние подработки?

Он не ответил. Было впечатление, что он не очень-то рад меня видеть.

– Как Настя?

– Нормально.

– Свадьбу сыграли?

– Готовимся.

Только вспомнив о Насте, я начал кое-что понимать.

– Настя не знает, да?

– О чем? – вяло отреагировал Костя.

– О ваших подработках.

Он посмотрел на меня так, будто решал, может ли быть со мной откровенным.

– Это не подработка. Это работа.

– Решил уйти из института?

– Уже ушел.

– В этом году?

– Раньше.

– Раньше? – удивился я.

– Я не учусь. Уже давно.

– Потому что надо работать? – догадался я.

– Да.

У него на руках больная мать, и очень нужны деньги. Он бросил институт и не сказал об этом никому.

– Никто не знает, да?

– Никто.

– А Насте почему не сказал?

– Я скажу. Позже.

– Все дело в вашей маме?

– Да.

Вдруг обнаружилось, что я совершенно его не знал. Мое прежнее знание о нем было одной большой ошибкой. Когда я увидел его впервые, он показался мне безумным теленком, способным лишь идти за кем-то. Несамостоятельный и не приспособленный ни к чему. А у него была своя жизнь, скрытая от всех. Он уже рассчитывал силы и знал, что может, а что ему недоступно. Его судьба – это его мать. Ей подчинено все. Институт заброшен, началась взрослая жизнь. Но матери он сказать не может, она должна думать, что он по-прежнему учится. И чтобы уж наверняка – ничего не сказал даже Насте. Вот почему он пытался оттолкнуть ее от себя. Он не студент, и перспектив никаких. Не хотел посвящать прекрасную Настю в свою непростую жизнь.

– Настя все равно узнает, – сказал я.

– Знаю.

Он не мог переступить через себя.

– Вы только не говорите ей ничего.

– Я и не собирался.

Помолчали.

– А как же с ночной работой? – спросил я. – Или с ней покончено?

– Нет, работаю. У меня дневная работа до трех, редко – до четырех. А в ночь я иду в одиннадцать. Успеваю отдохнуть.

– А я уж подумал, что это неправда.

– Насчет чего?

– Насчет ночной работы, – улыбнулся я. – Если уж с институтом так, то и ночная работа – выдумка.

Вместо ответа Костик выдернул из кармана визитку. Название фирмы, телефоны, Костина фамилия и должность – начальник отдела.

– Начальник – это так, для пафоса, – объяснил Костя. – Во всем отделе я один.

Я повертел визитку в руках.

– У нас есть вакансия, нам нужен водитель. Рабочий день ненормированный, но больше восьми часов редко набегает. И ночи свободные. Платим хорошо.

– Нет, спасибо.

– Почему? – неподдельно удивился я.

– Чем могли – вы уже помогли. А больше не надо.

– Это не помощь.

– К чему этот разговор? Я же вижу.

Со своими трудностями он предпочитал разбираться сам и отступил от собственного правила лишь один раз – когда Настя привела его к нам.

– Я позвоню, – сказал я. – Привет Насте.

– Спасибо.

33

Ряжский вызвал меня в прокуратуру телефонным звонком. Никого из наших не дергал так часто – один только я был ему интересен в последнее время.

Встретил меня один, когда я к нему приехал. И все та же папка лежала перед ним на столе, но теперь она была пухлой, как портфель старого бухгалтера. Поднакопилось материалов. Когда все это бумажное великолепие обрушится на голову Боголюбова – ему уже не подняться. Я слышал, что у «Стар ТВ» и ее руководителя дела совсем плохи, ходили такие слухи.

– Рад видеть вас, – сказал Ряжский, и последнее слово – «вас» – он произнес с присвистом – «васс», – как будто этим словом фраза не должна была завершиться и Ряжский раздумывал, закончить мысль или все же оборвать ее.

Наверное, он хотел сказать: «Рад видеть вас живым и невредимым».

– Как ситуация?

– Ситуация – с чем? – уточнил я.

– Вообще, на телевидении.

– Работает, – сообщил я. – Я не далее как вчера включал свой телевизор – никаких изменений.

– Совершенно? – не принял моей иронии Ряжский.

– Вот именно.

Он поднял на меня глаза и долго смотрел. В его взгляде были усталость и колючая настороженность.

– Изменения будут, – пообещал он.

Это оказалось для меня полнейшей неожиданностью.

– Что вы имеете в виду?

– Ничего конкретного.

– Но вы же сами сказали.

– Сказал, – легко согласился Ряжский. – Просто, когда рушатся империи, это никогда не остается без последствий. Слишком много осколков.

– Империя? Это что?

– Это «Стар ТВ».

– И что – она… уже?

Я щелкнул пальцами.

– Мне так кажется, – сообщил Ряжский.

Он явно говорил намного меньше, чем знал. Я-то слышал, что в «Стар ТВ» разброд и шатания, – и заместители арестованного Боголюбова из кожи вон лезут, чтобы все-таки удержать ситуацию под контролем, но чтоб вот так, безапелляционно – «империя рушится»…

– Что вы знаете о Челехове?

– О ком, простите? – не сразу включился я.

– Челехов Олег Викторович.

– Впервые слышу.

– Неужели?

– Да, – подтвердил я. – А кто это?

Ряжский, и до того невеселый, помрачнел еще больше.

– Я понимаю ваше желание не сказать лишнего, – сообщил он. – Но есть вещи настолько очевидные, что уж в них-то надо бы поосторожнее.

Было такое впечатление, что он поймал меня на лжи.

– Я действительно не знаю этого человека.

Тогда Ряжский извлек из стола и выложил передо мной заполненный текстом лист.

– Вам это знакомо?

Я пробежал глазами первые строчки текста и узнал – это была ксерокопия письма, отправленного в адрес нашей программы дирекцией премии «Телетриумф». В письме сообщалось о том, что мы попали в семь номинаций сразу.

– Письмо мне знакомо.

– Значит, вы не будете отрицать того, что участвовали в этом самом «Телетриумфе»?

– Конечно, не буду.

– Так вот, Челехов – директор фирмы, которая организовала церемонию.

Ряжский смотрел на меня, чуть склонив голову набок.

– Я этого не знал.

– И фамилии такой не слышали?

– Не слышал.

– Странно, – сказал Ряжский.

– Нисколько, – в тон ему ответил я.

– А я-то думал, что вы мне поможете.

– В чем?

– Раскроете, так сказать, механизм. Как премию получить, например.

– Э-э… тут я вам не помощник. Потому что премий не получал.

– А вот это? – Ряжский ткнул пальцем в ксерокопию письма. – Семь номинаций!

– Мы были всего лишь претендентами на призы, но проиграли.

– Все семь?

– Совершенно верно, – подтвердил я.

– Ай-ай-ай! – покачал головой Ряжский. – Обидно, наверное?

– Да нет, мы привычные.

– К чему?

– К тому, что в жизни так всегда – то вверх, то вниз.

– Вы философ.

– Это помогает выжить.

Ряжский кивнул, давая понять, что уважает мой подход.

– Но с премиями-то как? – вернулся он к интересующей его теме. – Обещали семь, не дали ни одной – так разве бывает?

– Как видите.

– А в чем причина?

– Видимо, не соответствовали.

– Может, другая была причина?

– Может, и была, – ответил я и, когда Ряжский воспрял и хотел что-то у меня уточнить, добавил: – Но нам это неизвестно.

Он метнул на меня быстрый взгляд и как-то обмяк.

– Я слышал, там не все чисто.

– Неужели? – изобразил я удивление. – Никогда бы не подумал.

– Вы, я вижу, не очень-то настроены на откровенный разговор.

– Хорошо, – сказал я. – Вы хотите откровенности? Извольте. Вокруг любого мероприятия такого рода всегда роится множество слухов, в том числе и самого неприличного свойства, но почти никогда нет никаких доказательств. Ведь так? Я же не думаю, что вы пригласили меня сюда, чтобы обсудить слухи.

– Ну почему? Можем и этим заняться.

– Я думал, у прокуратуры есть более важные дела.

– О, вы еще не знаете, какие дела есть у прокуратуры! – усмехнулся Ряжский. – Итак, эта премия…

Он упорно прокладывал русло разговора так, как это было ему нужно.

– Письмо, которое вы получили, – он взмахнул в воздухе ксерокопией, – в чем смысл его написания?

– Сообщить, – пояснил я. – О том, что мы попали в номинации.

– Каждое сообщение должно преследовать какую-то цель.

– Конечно. Цель – оповестить нас.

– А для чего?

Что-то скрывалось за его вопросами, какой-то интерес, но я пока не понимал.

– Взяли бы и вручили сразу. А?

– Нет, – сказал я. – Так не делается. Надо, чтобы было обсуждение, какая-то интрига. Телевидение – это огромный мир, в котором такие страсти, что куда там дедушке Шекспиру. И когда объявляются претенденты на главные призы, наступает форменный конец света. Все против всех. Поднимается вселенский шум, вспыхивают скандалы, и, когда градус поднимается до точки кипения, происходит церемония награждения. Из-за предшествующего церемонии шума сама она становится чуть ли не событием года, что, собственно, и требовалось.

– Значит, дело только в шуме?

– В общем, да.

– Скажите, а к вам не обращались? Я имею в виду кого-нибудь из организаторов этой премии.

– Обращались – с чем?

– С предложениями какими-нибудь.

– Нет.

– Может быть, не лично, а через кого-то.

– Я не совсем понимаю.

– Денег не просили? – уже без обиняков осведомился Ряжский. – За то, что премии дадут.

– Нет, такого не было.

– А может, было, но только вы внимания не обратили?

Не обратили внимания – и остались без призов. Теперь мне стала понятна логика Ряжского.

– Предполагать я могу что угодно, – сообщил я. – Но фактов нет.

– Фактов нет, – со вздохом подтвердил Ряжский.

И у них, значит, пока пусто. Что-то там раскопали в связи с «Телетриумфом», но, кроме неясных подозрений, ничего больше нет. И рады бы меня прощупать, да нет оснований. Если бы я хотя бы одну премию получил, можно было подозревать, что я с кем-то поделился. А нет премии, нет и повода меня подозревать.

– Это как-то связано со «Стар ТВ»? – осторожно поинтересовался я.

– Все в мире связано, – неопределенно ответил Ряжский. – Даже события, происходящие на разных полюсах земного шара.

Я и сам подозревал, что Боголюбов связан с организаторами «Телетриумфа», но что такое мои подозрения? Всего лишь домыслы.

– А как к вашей неудаче отнеслись окружающие?

– По-разному. Больше с сочувствием, а кто-то, вполне возможно, не очень печалился по этому поводу.

– Враги?

– У нас врагов нет. По крайней мере – явных.

– Только тайные, – поддакнул Ряжский.

Это можно было расценить как алую иронию. Врагов нет, а убийцу подсылают.

– Ваши друзья-то расстроились? – спросил Ряжский. – Те, кто вместе с вами работает.

– Да.

– А кто из них сильнее переживал?

– Программа – наше общее дело, и для всех случившееся стало большой неприятностью.

– Вы все присутствовали на церемонии?

– Да. Я, Светлана, Илья и Сергей Андреевич.

– Сергей Андреевич – это кто?

– Гончаров.

Мне показалось, что Ряжский удивлен.

– Я не думал, что Гончаров – столь значительная фигура в вашей группе.

– Совсем незначительная.

– Но ведь и его пригласили?

Пришлось подробно рассказать эту историю. Как Гончаров вознамерился попасть на церемонию, хотя не имел ни малейшего шанса, как я лез из кожи, чтобы только выбить приглашение для него.

– А в чем смысл? – заинтересовался Ряжский. – Зачем вам Гончаров на церемонии?

Это трудно было объяснить, но я постарался, хотя и видел по глазам Ряжского, что он от таких материй далек. Он был прагматиком и воспринимал только то, что можно объяснить логично, без привнесения эмоций. В конце концов он признался:

– Вот здесь мне все равно непонятно. Сначала вы говорите, что Гончаров – никто, просто к вам приблудился, потом он вдруг оказывается на церемонии, где собрался весь телевизионный бомонд и куда попасть очень непросто – вот я, например, не смог бы, даже если бы очень захотел.

Он явно был готов развивать эту тему до бесконечности, но вдруг вспомнил о чем-то, взглянув на часы.

– Мы еще с вами встретимся, – пообещал Ряжский. – А сейчас у меня дела, извините.

Мы распрощались. На улице стояла сырость после недавнего дождя. Лопались на лужах пузыри. Промчалась машина, поднимая тучи грязных брызг. Я бездумно проводил ее взглядом и вдруг увидел Боголюбова. Он стоял на тротуаре, и его руки были скованы наручниками. Его удерживал за локоть милиционер, а второй служивый тем временем закрывал дверь «воронка». Боголюбова привезли на допрос. Вот почему Ряжский выпроводил меня столь стремительно.

Наши взгляды встретились. Боголюбов не дрогнул и не смешался, смотрел прямо. И опять мне стало холодно, как когда-то в боголюбовском офисе, когда он пожал мне руку на прощание. Милиционер уже захлопнул дверцу и взял Боголюбова под руку с другой стороны. Так они и шли к дверям прокуратуры – втроем. Посредине Боголюбов, и по бокам – конвоиры. Им оставалось до дверей прокуратуры метров пять, не больше, как вдруг в стороне, где-то за моей спиной, раздался отчетливый и громкий хлопок. Я даже не успел среагировать, потому что Боголюбов вздрогнул и обмяк в руках своих конвоиров, и, если бы не они, он, конечно же, упал бы. Я растерянно оглянулся, но улица была совершенно пустынна, ни единого человека, а когда я вновь переключился на Боголюбова, он уже лежал на мокром асфальте, и кровь из раны смешивалась с дождевой водой. Пуля попала ему в голову сзади и вышла, разворотив челюсть.