Текст книги "Приснись мне, убийца"

Глава 40

Хургин увидел Большакова через несколько дней. Тот приехал к нему в больницу вместе с женой и сыном. Мальчишка выглядел все так же неважно. Хургин всматривался в его лицо с беспокойством, которого даже не мог скрыть. Поговорил с ребенком, родители в это время сидели рядом, напряженно вслушиваясь в разговор. В кабинете было душно, или это Хургину только казалось, и, когда беседа с мальчиком подошла к концу, Хургин предложил:

– Пройдемся по свежему воздуху. Там и поговорим.

Вчетвером вышли на улицу, мальчишка был скован и тих и все время жался к матери. Большаков хмурился и время от времени нервно покусывал губы.

– Что Виталик вам самим рассказывает? – спросил Хургин. – Может быть, что-то такое, чего не сказал мне.

Большаковы – муж и жена – переглянулись.

– Пару раз он жаловался на головокружение, – сказала женщина. – Говорил, что у него темнеет в глазах. И еще – головные боли.

– Боль тупая?

– Да. Говорит, что в голове тяжело.

– Во всей голове? Или боль локализованная?

– Во всей.

– Он бледнеет при наступлении головной боли?

– Нет, не замечала.

– Тошнота? Рвота?

– При головной боли?

– Да.

– Не было.

Большаков-старший шел, глядя себе под ноги. Лицо у него побагровело. Мальчишки за деревьями гоняли мяч. Виталик позволил себе взглянуть в ту сторону лишь однажды, все так же жался к матери и слушал, что говорят взрослые. Похоже, он понимал, что речь идет о нем.

– Припадков больше не было? – спросил Хургин.

– Нет.

Мальчишки, гонявшие мяч, вдруг закричали все разом, потом раздался дружный смех. И опять Виталик бросил в ту сторону быстрый, полный тревоги взгляд.

– Иди туда! – неожиданно сказал сыну Большаков. – Иди к детям!

Виталик вцепился в руку матери и смотрел на отца испуганно.

– Иди! – повторил Большаков. – Не цепляйся за мать!

В его голосе слышалось с трудом скрываемое напряжение.

– Пусть он будет с нами, Игорь, – попросила жена.

Лицо мальчика перекосилось. Что-то происходило, чего Хургин не понимал.

– Пусть он к детям идет! – рявкнул Большаков, хватая сына за руку.

Виталик пытался удержаться подле матери, но Большаков его от матери отнял, и мальчик заплакал, зарыдал в голос. Большаков поднял его в воздух и затряс – ожесточенно, с ненавистью.

– Не плачь! – кричал Большаков, и его лицо было перекошено, но Хургин сейчас смотрел не на него, а на Виталика. Мальчишка закатил глаза, и у него, как показалось доктору, появилась на губах пена.

Хургин выхватил Виталика из рук Большакова-старшего, прижал к себе и заговорил быстро-быстро:

– Вот так дела, Виталик, ты посмотри, какая собака. Ты видел где-нибудь такую собаку? Чтобы у нее уши были разные, совсем разные, одно большое, а другое маленькое? Ты только посмотри, вот она как раз побежала, вот смотрит на тебя. Смотри-ка, лапу протянула, это она с тобой здоровается, Виталик… – Хургин все это произносил скороговоркой. – …А у нее и глаза, оказывается, разные. Виталик, ты только посмотри, один глаз черный, другой желтый. Ой, видишь, она тебе подмигнула…

И вдруг мальчишка повернул голову. Собаки рядом не было, он за одну секунду понял, что его обманули, и расплакался еще сильнее. Но это Хургина нисколько не растревожило, он прижал к себе мальчишку и сказал негромко, не поднимая головы:

– Все хорошо, все пройдет сейчас. Он переплачет, его потрясение уйдет в слезы.

Мальчишка плакал и дрожал в его руках, но припадка уже не будет, Хургин был в этом уверен.

– Нельзя так, – сказал он, по-прежнему не поднимая головы. – Нельзя.

– Я уже устала, – сказала женщина.

Хургин поднял наконец голову и обнаружил, что Большакова рядом нет. Ушел вперед по аллее.

– От чего вы устали? – спросил Хургин.

– От того, что происходит. Он ненавидит Виталика.

– Кто? – поразился доктор.

– Муж.

Они устали друг от друга – муж и жена. И уже не могут быть объективными.

– Напрасно вы так, – сказал осторожно Хургин.

– Это правда, поверьте. Я не говорила вам никогда прежде, но это так. Его бесит, что Виталик не такой, как все.

Погладила осторожно сына по волосам.

– Он себя видит жертвой. Понимаете? Не Виталика, а себя. Это он несчастный – из-за больного сына. У всех дети как дети, а вот ему не повезло.

– Возможно, он переживает, – сказал Хургин. – Но ненависть… – Он покачал головой.

– Это именно ненависть, – сказала женщина. – И она все чаще прорывается наружу.

– Сегодня – не впервые?

– Не впервые, – кивнула женщина.

– Вы угробите ребенка, – сказал Хургин.

– А что я могу сделать? Внешне все обстоит благополучно, но иногда прорывается вот это мерзкое. А Виталик чувствует.

– Вы говорите правду?

– Да.

– Я с ним поговорю.

Они нагнали Большакова возле больничных ворот. Женщина с сыном отстали, Хургин имел возможность поговорить с Большаковым наедине.

– Ваш сын не виноват в своей болезни, – сказал Хургин.

Большаков молчал, только заходили желваки на скулах.

– Он никогда не будет здоров, если это продолжится.

– Что продолжится? – резко спросил Большаков.

– Он чувствует вашу недоброжелательность. От вас исходит напряжение, поток зла. Вы излучаете зло, Игорь Андреевич. А его психика не защищена ничем, она еще не оделась в панцирь, как у взрослых. Он эту вашу к нему нерасположенность ощущает каждым своим нервом. И соответственно реагирует. Слезами, припадком, да чем угодно.

– Что дальше? – зло спросил Большаков.

– Одно из двух. Или измените свое поведение, полюбите сына таким, какой он есть. Или постарайтесь вообще не общаться с мальчиком, чтобы его не достигало исходящее от вас…

Хургин хотел сказать «зло», но оборвал фразу. Лицо Большакова опять пошло пятнами, и Хургин понял, что надо сменить тему разговора.

– Как там Козлов? – поинтересовался он.

– А что – Козлов?

– Я по-прежнему хочу с ним поговорить.

– Не о чем с ним разговаривать! – крикнул Большаков, неожиданно озлобляясь. – Не о чем! И не лезьте не в свои дела, доктор! Это вам на будущее совет! Держитесь подальше от всего этого!

Он даже брызгал слюной, когда кричал.

Глава 41

Хургин обиделся всерьез. Больше не звонил Большакову, пообещав себе не искать неприятностей на собственную голову. И Большаков не появлялся. Возможно, они нашли для своего мальчика другого врача.

Прошло две недели. Хургин случайно встретил на улице Вику Ольшанскую. Он выходил из автобуса, и они буквально столкнулись в дверях.

– Здравствуйте, – сказал Хургин. – Как дела?

Вопрос был дежурный, и ответ даже не требовался.

Хургин думал, что девушка кивнет ему в ответ и войдет в автобус, но она не села в автобус и сказала доктору выразительно и печально:

– Плохие дела.

Теперь и он остановился.

– Почему?

– Вы про Олега знаете?

– Нет.

– Нет? – изобразила она удивление. – Его признали невменяемым. И теперь будут лечить.

– От чего? – изумился Хургин.

– Они дали заключение о том, что он болен. Поместили в больницу. Он вряд ли оттуда выйдет.

– Вы его видели?

– Да. Он очень плох.

– То есть?

– С ним что-то такое происходит… Не могу объяснить. Я за него боюсь.

– Где он лежит?

– Там же, где находился прежде. Только в другом корпусе.

– Я не понимаю, что происходит, – признался Хургин. – Его не от чего лечить, по-моему.

Они распрощались, и оба были подавлены.

Хургин поехал в больницу на следующий день. Козлова он обнаружил после долгих хлопотливых поисков, но, даже обнаружив, не сразу смог его увидеть. Вышла какая-то заминка, и в один момент Хургин даже подумал, что ему не дадут встретиться с Козловым. Он дрогнул и вынужден был произнести сакраментальное:

– Я от Большакова.

Это выглядело не очень красиво, конечно, но зато подействовало, и через несколько минут его ввели в какой-то кабинет, больше похожий на склад. Здесь было много старой мебели, колченогие стулья высились частоколом, и под их защитой укрывался дюжий санитар с багровым неприветливым лицом. И только пройдя в глубь кабинета, Хургин обнаружил присутствие еще одного человека – тот сидел на табуретке, втянув голову в плечи. Когда Хургин остановился напротив, человек вдруг поднял голову – это был Козлов. Не тот, прежний, а лишь его тень. Жалкое подобие. Хургин склонился и заглянул Козлову в глаза. Смотрел внимательно и напряженно, потом резко распрямился и спросил у санитара:

– Чем вы его колете?

– А? – изобразил тот непонимание.

– Какие лекарства используете?

– Не знаю.

Хургин выразительно посмотрел на санитара. Тот без труда расшифровал его взгляд, засмеялся:

– Честно, не знаю. Я по другой части, товарищ, – и показал свои огромные, лопатообразные ладони. – Если кого надо утихомирить или еще что в этом роде. А насчет лекарств – на то у нас есть специалисты.

– Олег, вы меня узнаете? – спросил Хургин.

Козлов смотрел на него тяжело и бесчувственно. Доктор осторожно потрепал его по щеке, позвал:

– Олег!

Никакой реакции.

– Я встречался с вами раньше. Помните? Приходил к вам.

Козлов отвернулся. Это было равнодушие потерявшего разум человека.

Хургин вздохнул и распрямился.

– Кто им занимается?

– Завотделением.

– Лично?

– Да.

– Он сейчас здесь?

– Должен быть у себя.

Завотделением оказался маленьким человечком довольно мрачного вида. Хургин возвышался над ним горой.

– Я хотел бы с вами поговорить, коллега. Вы, как я слышал, лично занимаетесь Козловым?

– Да.

– Что вы у него обнаружили?

– Шизофрению.

– Кто ставил диагноз?

– Не мы. Комиссия. К нам он уже поступил с диагнозом.

– Диагноз подтвердился?

Завотделением внимательно посмотрел на Хургина и долго раздумывал, прежде чем ответить.

– Симптоматика не совсем отчетливая, – сказал он наконец, – но на начальном этапе болезни это в порядке вещей.

– Нас здесь двое, – сказал Хургин. – Можем говорить откровенно. Вы-то сами верите?

– Во что?

– В болезнь Козлова.

– Я не могу сказать ни да, ни нет.

– Но медикаментозное лечение уже начали.

– А почему бы и нет? Обычная практика.

Он чего-то недоговаривал, и Хургин это чувствовал.

– Он абсолютно здоров, – сказал Хургин.

– Абсолютно? – прищурился завотделением. – Ой ли?

– Странности в поведении есть, – вынужден был отступить Хургин, – но это никак не шизофрения.

– Вот мы и разбираемся.

Вика была права. Козлов отсюда не выйдет. С ним доразбираются, пока он окончательно не сойдет с ума. Его сломают и уж потом будут лечить основательно.

– Послушайте! – с жаром заговорил Хургин, склоняясь над коротышкой доктором. – Он нормальный человек! Поверьте!

– Я верю не словам, а тому, что вижу своими глазами. Нормальный, ненормальный – это все очень субъективно. Только время способно нас рассудить.

Он прав. Именно время – их главный союзник. Через месяц-другой они доломают Козлова. И тогда к ним не будет совсем никаких претензий.

Глава 42

Большаков был холодно-неприступен. Пропуск Хургину он, правда, выписал, но только и всего.

– Давненько вы ко мне не приходили с сыном, – сказал Хургин, давая понять, что прошлые обиды забыты.

– Его нет в городе.

– А где он?

– С матерью уехал к родителям.

Значит, она все-таки решилась. Хочет побороться за сына.

– Возможно, это пойдет Виталику на пользу, – осторожно сказал Хургин.

– Зачем вы ко мне пришли?

«Не хочет говорить о сыне. Перейдем к следующему вопросу».

– Что-то непонятное происходит с Козловым.

– А что с ним происходит? – спросил Большаков, изображая равнодушие.

– Не с ним самим, а вокруг него, – поправился Хургин. – Какая-то непонятная возня.

– Я не в курсе. И вообще мы этим делом больше не занимаемся.

– Чем не занимаетесь – убийствами? – не поверил Хургин.

– Убийствами занимаемся. Но Козлова из числа подозреваемых исключили. С ним теперь врачи общаются.

– Но они не должны этим заниматься!

– Почему?

– Он не болен!

– Кто не болен? – изобразил непонимание Большаков.

– Козлов.

– Это не я решаю.

– А кто?

– Врачи, естественно. Они вот мне заключение выдали. – Большаков похлопал ладонью по картонной папке. – Почему же я должен им не верить?

– А вы сами в это верите?

– Во что?

– В болезнь Козлова.

– На мой непросвещенный взгляд, он действительно имеет повадки психа. Таких в старину называли блаженненькими.

Это было произнесено почти насмешливо. Куражился Большаков. Он сейчас себя чувствовал очень уверенно.

– Вы все его гробите, – сказал Хургин. – Бессмысленно и беспощадно.

– Он получил то, что заслужил.

– Такого он не заслужил.

– Я вам одну вещь скажу, доктор. Только вы моих слов никому не передавайте и на меня не ссылайтесь. – Большаков смотрел на собеседника устало-печально. – Козлов каким-то образом участвует во всем этом кошмаре. Мы, милиция, бессильны против него. Не можем ничего доказать. Понимаете? Он сидит в камере в момент убийства, в том-то вся и штука. Но он связан с этим делом, и даже вы не станете отрицать этого. Он опасен. Сам по себе опасен, от него исходит зло, которое я, например, ощущаю почти физически. Такого человека нельзя отпускать к людям. И если мы не можем изолировать его через суд, то пусть это сделают хотя бы врачи.

Теперь все вставало на свои места. Логично, страшно и неотвратимо.

– Вы договорились с врачами? – спросил Хургин.

– Я ни о чем с ними не договаривался. У нас своя работа, у них – своя. Они просто выполняют свой долг.

– Они искалечат жизнь человеку.

– Но зато обезопасят других людей.

И опять – логично, страшно, неотвратимо.

– А тот, настоящий убийца, будет тем временем убивать, – сказал Хургин.

– Мы его поймаем в конце концов, – пообещал Большаков.

– Так все-таки не Козлов убийца? Значит, и вы понимаете это?

– Понимаю, – спокойно ответил Большаков, – но это ничего не меняет. Для Козлова, по крайней мере.

Глава 43

Профессор Вольский читал лекцию, и Хургину пришлось ждать старика на кафедре. Доктора Вольский узнал, но не улыбнулся приветливо, лишь сухо поздоровался и пригласил в преподавательскую комнату.

– Я пришел к вам за помощью.

– За помощью? – удивился профессор. – Чем же я могу вам помочь?

– Не мне. Олегу Козлову.

Вольский бросил на заваленный журналами стол свой старый портфель и тяжело, со вздохом опустился на стул.

– Олег в больнице.

– Да, я знаю, – кивнул Вольский. – Все-таки вы его туда упрятали.

– Кто это – мы? – не понял Хургин.

– Врачи. Вы ведь врач? Я не ошибаюсь?

– Не я ему ставил диагноз.

– А что за диагноз, кстати?

– Шизофрения.

Вольский поднял свое розовое лицо.

– Чушь! – сказал отрывисто.

– Согласен с вами.

– Согласны? – удивился Вольский.

В его взгляде Хургин читал недоверие и, чтобы растопить разделяющий их лед, сказал:

– Олег не болен. Это я вам как врач говорю.

– Почему же он в больнице?

– Это все от бессилия.

– Чьего бессилия?

– Тех людей, которые им занимались. Они прослеживают связь между Олегом и этими убийствами, которые происходят в городе, но не могут ему предъявить обвинение. Не стыкуется у них ничего, и все рассыплется на первом же заседании суда. Значит, надо Козлова освобождать. А этого они не хотят. Потому что чувствуют, что Олег с этим все-таки связан.

– А он, по-вашему, действительно связан?

– Да, – честно ответил Хургин. – Не знаю пока, как именно. Но дело сейчас не в том. Надо спасать Олега. Если мы его из больницы не вытащим…

– Мы – это кто?

– Вы, я – все, кто его знает. Ему сейчас никто не может помочь, кроме нас.

– Это действительно так серьезно?

– Очень серьезно. Медикаменты ведь можно разные использовать. Все в пределах допустимого, все по закону – а через месяц мы Олега уже не узнаем.

– Залечат?

– Да, – сказал Хургин. – Залечат. Хорошее слово.

– Я все равно не верю.

– Во что? – не понял Хургин.

– В то, что Олег имеет какое-то отношение ко всем этим кошмарам.

Хургин вздохнул.

– Давайте не будем это обсуждать, – попросил он. – Оставим на потом.

– Хорошо. Что от меня требуется?

– Нужен шум.

– Шум? – удивился Вольский.

– Да, как можно больше шума. Письма, статьи в газетах. Может быть, у вас есть какие-то влиятельные знакомые, которые могут помочь? Не обязательно в результате этого Козлова выпустят из больницы, но хотя бы устроят беспристрастное разбирательство.

Вольский выдернул из своего портфеля тетрадь.

– Что ж, давайте составим черновик письма. Кому напишем первому?

– Первое письмо будет в комиссию.

– В какую комиссию?

– Которая поставила диагноз. Второе письмо – главврачу больницы.

– Разве с них надо начинать?

– Да. Пусть знают, что скоро предстоит разбирательство. Это поубавит у них энтузиазм слишком рьяно заниматься Олегом. У него будет передышка, это очень важно.

Вольский склонился над тетрадью. Почерк у него был прыгающий и по-стариковски небрежный. Хургин почему-то вздохнул и отвел глаза. Стопка старых журналов высилась на профессорском столе. Несколько журналов были раскрыты и лежали в живописном беспорядке. С фотографии в одном из них на Хургина смотрели двое мужчин – крепкие и вполне довольные собой. Они улыбались, и это были улыбки счастливых людей.

– Погрознее написать? – поднял голову Вольский.

– Что вы имеете в виду?

– Письмо грозное должно быть?

– Нет. Очень конкретное, деловое и спокойное. Они должны понять, что письмо писали солидные люди, от которых не отмахнешься.

– Да, – согласился Вольский. – Именно так.

Солидные и деловые люди – это ему очень понравилось.

Двое мужчин по-прежнему смотрели на Хургина. Они были похожи, как близнецы. И даже одеты одинаково.

– Близнецы? – спросил Хургин.

– А? – поднял голову Вольский. Увидел снимок. – Да.

Развернул журнал обложкой вверх. «Наука и жизнь».

– Люблю читать старые журналы.

– Воспоминания молодости?

– Кто знает? Возможно.

Тот снимок не давал покоя Хургину. Он шарил рукой по столу, как слепой, и не сводил с журнала глаз.

– Вы что-то ищете? – осведомился Вольский.

– Телефон.

– Он стоит правее.

Хургин сорвал трубку аппарата и, пока набирал дрожащей рукой номер, качал головой, будто и сам не верил собственной догадке.

– Алло? – раздался голос в трубке. – Большаков.

– Это братья! – крикнул Хургин так громко, что сидящий рядом Вольский вздрогнул. – Братья! Их двое! Они очень похожи друг на друга! Надо искать его брата!

– Кто это? – спросил Большаков.

– Это Хургин! Игорь Андреевич, у Козлова есть брат! Брат! Вы понимаете теперь, в чем дело?

– У него нет брата, – сказал Вольский.

– Есть! – выдохнул Хургин и вдруг засмеялся. – Есть! Есть! В том-то все и дело! И я даже знаю, как его зовут!

– Как? – спросил Большаков.

– Алексей! Алеша! Вот оно то, чего я не понял сначала! Ведь мне даже имя назвали, а я не обратил внимания!

Глава 44

– Позвольте, я буду с ним разговаривать! – предложил Хургин.

Они с Большаковым шли длинным больничным коридором, и Хургин временами едва не срывался на бег, так ему хотелось побыстрее увидеть Козлова.

– Как все просто оказалось! И в то же время так сложно и запутанно!

– Еще может оказаться, что вы ошибаетесь, – сказал Большаков.

– Нет! – ответил Хургин и нервно засмеялся. – Я чувствую! Я сейчас это чувствую! Помните, я вам рассказывал, что при общении с больным шизофренией врач должен во многом полагаться на свою интуицию? Чувство сопереживания, какой-то отклик в душе должен возникать, своеобразный резонанс. Понимаете?

– Значит, все-таки, по-вашему, шизофрения? – уточнил Большаков.

– Э-э нет! – запротестовал Хургин. – Это я вам привел для примера. Олег здоров. И теперь я это докажу, я вытащу его отсюда. – Хургин даже засмеялся. Он был счастлив и возбужден.

Их встретил завотделением.

– Как он? – спросил коротко Большаков.

– Нормально. Готов к беседе. Мы его подготовили, как вы и просили.

Большаков бросил быстрый настороженный взгляд на Хургина. Тот все слышал и сказал, помрачнев в одно мгновение:

– Я хочу предупредить, что скоро будет серьезное разбирательство. – Обернулся к завотделением: – Вас еще не вызывали с объяснениями?

– Куда? – спросил тот, на глазах уменьшаясь в росте. Вместо ответа Хургин ткнул пальцем в потолок – наверх, мол.

– Я ничего не делаю по собственной инициативе, – огрызнулся завотделением.

Он давал понять, что действует по указанию своего начальства и им, этим начальством, не может быть наказан.

– А я не о вашем главвраче говорю, – безжалостно лишил его надежды Хургин. – О тех, кто еще выше находится. Так что и ваш главврач будет вызван на ковер.

Он блефовал, но слишком сильно было желание хоть чем-то помочь Козлову.

– Не надо никому угрожать, – сказал недовольным голосом Большаков.

– Ставить в известность о близких неприятностях – это еще не угроза, – мстительно парировал Хургин.

Завотделением торопливо распахнул дверь палаты. Козлов лежал на кровати и рассматривал потолок. Рядом, на стуле, дежурил санитар. Он обернулся к вошедшим и окинул их скучающим нелюбопытным взглядом.

– Что скажешь? – спросил завотделением.

– Он в норме.

– Хорошо. Выйди.

Хургин подошел к кровати.

– Здравствуй, Олег.

Козлов повернул наконец голову. Доктор обратил внимание на происшедшую перемену – в глазах засветилась жизнь.

– Вы меня узнаете?

– Да, – ответил Козлов.

Хургин обернулся и посмотрел на завотделением. Тот отвел взгляд, сделав вид, что рассматривает пейзаж за забранным решеткой окном. Они были способны сделать с Козловым все, что угодно: лишить его разума, а затем вернуть к жизни – в любую минуту, когда им это заблагорассудится.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Хургин.

– Нормально. Только голова какая-то…

– Какая?

– Пустая.

Хургин опять обернулся к завотделением и зло сказал:

– Не советую!

– Что такое? – изобразил недоумение тот.

– Не советую! – крикнул Хургин. – Вам это «лечение» боком выйдет!

Его душила злоба.

– Не надо кричать, – сказал Большаков. – Не забывайте, что вы находитесь здесь неофициально.

– В таком случае можете сами заниматься с Козловым! – зло ответил Хургин. – У вас это неплохо получается.

Большаков промолчал. Хургину понадобилось некоторое время, чтобы хоть немного унять разбушевавшийся темперамент.

– Олег, я хотел бы с вами поговорить, – сказал он после паузы. – Давайте вернемся к нашему разговору о вашем детстве. Не возражаете?

– Нет, – качнул головой Козлов.

Хургин достал из папки пачку фотографий.

– Это снимки из вашего альбома, Олег. Ваше детство.

Стал перебирать снимки, раскладывая их пасьянсом перед Козловым. Вот на фотографии маленький Олег со своей матерью. На голове мальчугана пилотка.

– Рассказывайте, – попросил Хургин.

– О чем?

– Об этих фотографиях. Вы помните, как вас фотографировали?

– Да. Это я в детском саду. Пришел какой-то фотограф и за пятьдесят копеек делал снимки всем желающим. Дело было вечером, мама за мной пришла, поэтому мы здесь вместе.

– А вот этот снимок?

– Нас мамин знакомый фотографировал.

Берег водоема. На заднем плане множество людей, Олег и его мама улыбаются в объектив.

– Счастливое время, да? – спросил Хургин.

– Да. Был выходной, мы поехали втроем на речку…

– Втроем? – переспросил Хургин.

– Да. Третий – тот самый мамин знакомый, дядя Женя его звали.

Хургин обернулся и выразительно посмотрел на Большакова. Тот пожал плечами. Он ничего пока не понимал в происходящем.

– Провели там целый день, да? – спросил Хургин.

– До самого вечера.

– Обгорели, наверное, на солнце?

– Нет.

– Что же вы за солнцеустойчивые такие?

– Мы в тени устроились.

– Хорошо это помните?

– Конечно.

И опять Хургин взглянул на Большакова. Потом выложил перед Козловым следующий снимок. Олег, его мать и тетя Алла.

– Это вы в Смоленске?

– Да.

– Надолго ездили туда?

– Не помню.

– А где фотографировались? Площадь какая-то. Это где?

– Не помню.

– А саму тетю Аллу помните?

– Нет.

– Нет! – выдохнул Хургин и резко обернулся к Большакову, зашептал: – Он не помнит ту поездку в Смоленск! Вы поняли, Игорь Андреевич? Он про все может рассказать: про то, как его сфотографировали в детском саду и сколько стоит снимок, про то, как звали маминого знакомого, с которым они ездили на речку. Но он не может вспомнить свою поездку в Смоленск! И тетю Аллу он не помнит! А? Улавливаете? Вы хоть понимаете, почему?

Большаков наконец догадался, но Хургин все-таки его опередил и закончил торжествующе:

– Он никогда не видел тетю Аллу! Это не он на снимке! Не Олег! Это его брат! Брат, которого он никогда не видел!

Оглянулся – не слышит ли их Козлов. Не слышал.