Текст книги "Беглец из рая"

– Работники ада... А проще – черти. Ищут, кого бы облапошить, дурней ищут вроде меня. Не дают в своей норе дожить...

– Кто вам не дает. Живите, хоть сто лет. Мы же вам добра хотим. Ну зачем вам одному большая квартира. У вас что, лишние деньги? А мы вам разменяем, найдем однокомнатную с доплатой. На черный день хватит до конца жизни. Администрация заботится, а вы нас – слуги ада... – Парень рассуждал доверительно и убедительно и почти нравился мне, философу-душеведу, если бы не порочность его бледного лица с темными подглазьями, томная леность бархатного голоса, заученная монотонность слов, не массивная золотая печатка на среднем пальце с вензелем «С.А.», если бы не острый фиолетовый коготок на правом мизинце, которым хорошо вспарывать сонные артерии...

– Ага!.. Найдут в лесу через десять лет кости и зароют без креста... Слуги ада, – фальцетом закричал Поликушка, брызгая слюною. И неуж прочитал фасеточными глазенками вензель на перстне? А может, зовут гостя: Савва Андреев? Или Сергей Арбатов? Но наше распаленное воображение нынче во всем ищет чертовщинку, ибо без сатанинских усилий, без воли вождя тьмы ну никак нельзя было распотрошить великое государство и черева его развесить по деревьям на поедь ненасытному воронью, слетевшемуся на запах из сырых и темных урочищ, где гнездится всякая нечисть.

– Но у вас излишки площади. Вы платите за то, что вам совсем не нужно. Лишнее убивает, и эти метры, по которым вы скитаетесь в одиночестве и не можете обиходить, сведут вас в могилу. Вы от одной пыли задохнетесь иль заработаете астму. Я не шучу...

Есть силы, которые нам не подвластны, но они правят нами...

– Откуда вам знать, что мне нужно? Вы мне давали эту квартиру?.. Мне райсовет давал. – Поликушка вдруг встрепенулся, словно бы в куче сора нашел изумрудное зерно. – Совет рая дал... райский совет. – Старик расцвел, пыльные хвосты бровей вздернулись от удивления на морщинистый лоб. – Как мы жили-то, Господи! Ведь в раю, оказывается, жили. Из рая добровольно убежали, идиоты.

Поликушка уже позабыл, как лет десять попадал из коммуналки в свое особное житье, как толокся по коридорам советской чиновничьей конторы, никому не нужный, сколько слез пролила, сколько поистратила здоровья ныне покойная Клавдея, но ведь дали квартиру, да еще какую, выходящую окнами на тенистый овражек и уютную древнюю церковку, и вот она, вымоленная у Бога жилплощадь, встала у новых русских костью в горле; им хочется заселиться именно сюда и здесь оплодиться, насеять потомства.

Как надо было унизить, обнищить этих людей нынче, так надсмеяться над ними, чтобы прежняя жизнь, полная греха и теснот, когда лет сорок народ закатывали из кулька да в рогожку, гнули в крендель, отымали и запрещали, вдруг показалась земным раем. И я, уже не как психолог, но как простец-человек, выходец из деревни, понимал чувства Поликушки столь чутко и болезненно, словно бы мы были повязаны родственной пуповиной, и все мучения старика болезненно отзывались на каждом моем нерве...

– У вас излишки в метраже. А столько народу нынче нуждается в жилье, – настойчиво увещевал сотрудник ада. Он мягко улыбался, стеснительно пряча глаза в мою сторону, словно бы нашел во мне союзника.

А во мне боролись два странных чувства. То я жалел, что нет во мне бойцовского духа, пудовых кулаков и стальных зебр, чтобы прокусить горло, то вдруг проникался к нему неожиданной симпатией, старясь понять чиновника по особым, довольно неприятным поручениям, с которыми направила его мэрия по квартирам, означенным в списке черной меткою... Конечно, мафия там правила, злая сила, ожесточаясь, невольно думал я, потому что сама скверная жизнь не давала повода для внутренней умягченности, и всякие доводы тут же отвергались вчистую. И потому особенно настойчиво вглядывался в лицо чиновника, стараясь обнаружить на нем клеймо зверя, о котором столько нынче разговоров по столице, де, все они меченые, у них над ушами спрятаны рожки, в ботинках поскрипывают копытца, у них не язык, а раздвоенное жало, а в штанах прячется хвост с пушистой метелкою на конце. Словно бы из сказок Пушкина чертенок перекочевал в Первопрестольную, в самые лучшие апартаменты и перехватил власть.

У парня то ли от любострастных ночей, то ли от порочных страстей или от скуки, разбавлямой коньяком и добрым десятком чашек кофе, то ли от тайной хвори, точащей изнутри, были коричневые подглазья стойкой сеткою морщин и страдальчески сдвинутые крутые брови. Это явно был подвид либерального интеллигента, которому не хватало твердости натуры, а может, явился на смену радикалу, отвергнутому властью, новый слуга, более верткий и скрытный, подлость свою умело маскирующий в яркую праздничную обертку. Обнаженный цинизм Гайдара и Чубайса уже не срабатывал... Их облик вызывал у России зубовный скрежет и душевные муки, которые, однако, были в особенную радость новопередельцам.

– Предъявите удостоверение, – попросил я тем назидательным тоном, с каким обычно наставлял проказливых студентов.

– Уже показывал, – махнул рукою Поликушка. – Да что толку, Павел Петрович. Нынче корки можно купить в каждом метро и так подделать, что будут лучше настоящих.

– Вот мой телефон. Зайдемте к вам и позвоним...

– Не надо никуда звонить! – испугался Поликушка, затряс отвисшими щечками, как хомячок. – И там обманут. Везде шайка... Я получал квартиру в райском совете, а вы из ада министра...

Старику нравилось повторять неожиданный словесный каламбур, этим как бы смягчался душевный надрыв, с каким жил Поликушка последний год, когда стали ходить по Москве страшные слухи, что пенсионеров обманом выживают из жилья, а после убивают. Сколько было в том правды, никто не знал, но дыма без огня не бывает. Сейчас Поликушка как бы раскрыл, разоблачил жуликов, и теперь они стали не так опасны, ибо всякий черт боится ясного дня и православного креста. Поликушка нашел на разбойников управу и осмелел... Ведь не во мне он нашел защиту и прислон и не во властях, которые должны бы его укрывать от невзгод, ибо к тому они и призваны, но в простых и ясных словах, которые многое объяснили ему.

Поликушка всю жизнь просидел за рулем, он понимал лишь неполадки в моторе и ходовой части машины, и я не смог бы объяснить старику систему сбоев, которую сочинял по бездельной своей работе, но природной зоркости Поликушке хватило, чтобы различить странность в словах, что вошли в оборот при капитализме. Ведь не случайно, – подумал я, – именно эти слова угодили в постоянный докучливый оборот и стали как бы знаком, эмблемой новой Москвы... Мэр, вмэр, мара, маруха – смерть; администрация – ад, где с дьявольской легкостью закопают всякий добрый душевный порыв, если не прояснивает приварком, добытком; «администрация мэра» – вздрогнуть можно от жуткости, что сокрыта вроде бы в случайных значениях. И вот пришел к старику полномочный представитель смерти и сказал: хватит тянуть резину, немедленно собирайся, сегодня за тобой придут двое с носилками, один с лопатой...

– Побойтесь Бога!.. Что вы пристали к старику! – воскликнул я с надрывом, презирая свой истеричный голосишко, которым никогда не мог владеть в сложных обстоятельствах: что-то вдруг ломалось во мне, коверкалось, вся сила как бы сходила на нет, но не от трусости, а от гнева, который внезапно перехватывал горло. – Вы же вроде русский человек и должны понимать русские слова... Ломитесь в чужую квартиру, хватаете за горло...

– А что, на русского не похож? – что-то неуловимо переменилось в парне.

– Да, кто вас знает... В русских столько всего намешано, – смутился я.

– Вы, наверное, борец за чистоту крови. Вы черносотенец и антисемит...

Он не спрашивал, сомневаясь, но утверждал, не зная меня вовсе, он как бы сразу ставил между нами преграду, будто я был прокаженным, и явный знак лютой хвори уже проступил на моем лице.

– Ну почто же... Я просто наглости не терплю. Явился в дом чужой человек с портфелем, в котором пистолет или граната, пугает старика, доводит до инфаркта, под дулом берет дарственную на квартиру. Разве такое не случается ныне? Вы же не еврей, чтобы возмущаться. А хоть бы и еврей, так что такого я сказал обидного? Я бы никогда не посмел сказать вам, что вы жид и русофоб, потому что я у вашей люльки не стоял, обрезание не праздновал, с папой-мамой вина не пивал... Все же я профессор, человек чтимый на Москве, не Дунька с Тишинки, а ты – сопляк и мальчишка, но даже зная, что ты еврей, тем более не обозвал бы тебя жидом, потому что это не в моих правилах, я уважаю людей за их дела и душу... – Конец монолога постепенно съехал на смущенные низы.

Я говорил длинно, пылко и не давал пришельцу вставить слово, разрядить тираду; мягкая улыбка на его лице незаметно попритухла, скомкалась на губах, незваный гость не знал, как себя повести, и потому несколько потускнел, так что мне, по обыкновению, тут же стало жаль парня.

Он с удивлением, оценивающе смотрел на меня, забыв Поликушку, да и было чему изумляться: я был в материных отопках на босу ногу и в пляжном халате в зеленую полоску, похожем на больничную робу, привезенном когда-то из Болгарии. Наверное, ничто не напоминало во мне киношного профессора из огромной квартиры с Кутузовского проспекта, уставленной мебелями мореного дуба, вазами и мраморными девами с отбитыми руками и упругими сосцами, с золочеными хрустальными люстрами, натертыми паркетами и тихой безголосой домработницей Варей, робко выглядывающей из кухни в притвор двери, – того ученого дядьку с холодным холеным лицом и стылым взглядом в бархатной куртке, в хрустящей от крахмала белоснежной рубашке, которого так боятся прилежные студенты, семья и бедные соседи.

Перед ним был человек – юрод, назвавший себя профессором психологии и права, конечно, самозванец в стоптанных шлепанцах, с худыми лодыжками, выглядывающими из-под обтерханного подола, словно бы обгрызенного собаками, с неряшливой клочковатой бородою, сквозь которую просвечивал розовый безвольный подбородок, с грустным взглядом бледно-голубых, рано выцветших глаз, человек, уставший от нужды, мелкий клерк, коего и держат-то в конторе лишь из жалости...

– Ну и как же зовут нашего профессора? – идя на попятную, с тонкой язвительностью спросил франт в длинном из английской шерсти черном пальто и в дубленом кепи с наушниками. Своим красноречивым срядом он как бы решительно отодвигал себя от братвы, но тайно был у них на посылках. В такой одежде хорошо прятать автомат, гранату, бутылку с шампанским, кошель с валютой и тщедушность хилого тела.

– Хромушин Павел Петрович, профессор психологии и права.

Я неожиданно подумал, что моя докторская из чистой теории переходит в область практики: логическая цепь сбоев выстраивается на моих глазах, деревня Жабки повязалась с Москвою, как солнцевская братва со шмудочными рынками, а я против своей воли вдруг встрял не в свое дело, ибо тип, торчащий напротив меня, в сущности, был закрытым темным человеком, несущим опасность. Он действительно был темен – от гладко прилизанных черных волос до лакированных узконосых башмаков... От этого внезапного открытия мне стоскнулось, заныло под ложечкой, словно бы я заглянул в бездонную пропасть, куда предстояло мне лететь. Виновный во всем Поликушка был напрочь забыт. Девушка с порченым лицом по-прежнему смотрела мимо меня, я для нее оставался бомжом и до конца жизни без всяких прав на привилегии. Она знала, что профессорское звание нынче можно купить на каждой толкучке.

«Паша, – сказал я сам себе, – ну куда ты лезешь, остановись, милый... Ты хочешь подселить к Поликушке Татьяну Кутюрье, к которой манит тебя, и как бы не нажить тебе неприятностей.:»

Но что стоят наши увещевания, когда тихо тлевшее в груди чувство вдруг начинает бурлить безо всякого на то повода, словно бы тайный кто принес разрешение. Еще мгновение назад я не помнил никакой портнихи из Жабок, но она как бы всплыла ниоткуда, всполошливо-нервная каждой черточкой своего лица, и встала напротив, за спиною франта в длиннополом пальто, как неотвязчивый призрак. По бледному потерянному лицу было видно, как плохо ей, куда хуже, чем три месяца назад, когда мы повстречались в деревне, и вот она внезапно явилась из московских тупиков, чтобы напомнить о себе...

Я протянул франту руку, мягко улыбаясь, он вяло пожал ее, вернее, дозволил стиснуть; пальцы были длинные, по-девичьи гибкие, сухие, без узлов на суставах, какие в обыкновении у работных людей, кто с потом добывает хлеб насущный, кланяясь земле, без шершавой, потрескавшейся кожи, гладкие, почти неуловимые, ловко ускользающие из моей горсти. Он, может, и презирал меня, но не хотел выдать истинных чувств – еще не пришло время. Я зацепился за перстень с монограммой, нарочито потянул к себе, прочитал с растяжкою:

– «С. А»... Сергей Арбатов?

– Слуга ада, – буркнул всеми позабытый Поликушка. Он не знал, куда девать себя: запереться ли в квартире, как в раковине, иль бунтовать и далее.

– Да нет... Семен Ангелов.

– Почти угадал, – прошипел Поликушка, у него был взгляд скорпиона. – Это ангел из тех, кого Господь сбросил в преисподнюю. Так и в Библии сказано. Явятся, дескать, и станут всех кусать железными зубками!

– Не Ангелов, а Ангелов, – мягко поправил чиновник. – А вам, Поликарп Иванович, одному нельзя оставаться. У вас крыша поехала, всюду у вас мафия, все вам смерти хотят... Вы потеряли ориентацию в пространстве, живете прошлым, а оно – туту! Остановку проехали, а вы позабыли сойти...

– Все понятно... Не вовремя подох. Надо было в войну сдохнуть, в бомбежку... на Ладожском... на Дороге жизни. Вы, наверное, дорогой товарищ, из Ленинграда, я вашу мамашу вытащил из ада. Какой ужас, я ей жизнь подарил и вам, значит, а вы в отместку отымаете мою собачью конуру.

– Так уж и конура... Всем бы такую конуру. По блату, наверное...

Ангелов был невозмутим...

– Погорбать с мое. Я бы посмотрел. Кровью бы писал.

– Но у вас излишки. Вам не осилить при вашей пенсии...

– У меня есть дочь...

– У дочери своя большая квартира...

Ангелов, оказывается, знал всю подноготную, ибо все живое нынче занесено в компьютерную дьявольскую память. Власть знала, на кого опереться... Живые люди подведут, у них какая-никакая, но душа, привязанности, интересы и вкусы, национальное чувство, хвори, честолюбие, гордыня, жалость и сострадание... У машин слабостей нет, а раз нет никаких cлабостей, то они подневолили своих хозяев, пригнули под себя, быстро сделали своими рабами... Компьютерные машины предательски скрытны, люди не подозревают, что творится в их нутре, а когда господин не знает, о чем думает его раб, то он невольно пригревает подле свою гибель. Люди, изобретя на свою голову машины памяти, этот тайный электронный КЛБ (комитет либеральной безопасности), обрели внешнюю свободу, но почти полностью утратили божественную волю и превратились в их придатки.

– У меня внучка, ей передам, – упирался Поликушка, – а вам – ни фига. Фи-гуш-ки вам! – пропел старик и сунул под нос Ангелову фигуру из трех пальцев.

– Внучке не положено... Квартира не приватизирована. Это дом Академии наук, – мягко увещевал Ангелов, не теряя присутствия духа, словно бы он разговаривал с неодушевленным существом.

– С балкона выброшусь, и пусть думают, что парни из «ада» вытолкнули меня...

Разговор уже начинал надоедать. Поликушка принялся копать себе яму, и вразумлять его было бесполезно.

– Поликарп Иванович, ступайте домой. – Я мягко подтолкнул Поликушку в плечо, приоткрыл дверь и в эту щель ловко втолкнул податливое тельце старика. Сосед еще что-то кричал из-за облезлой фанеры, которую можно было пробить ударом сапога, потом завозился с замками и обреченно утих, наверное, ушел в глубину квартиры или на балкон, чтобы оттуда звать на подмогу. И, склонившись над ущельем, на дне которого дымилась поземка, он, наверное, снова вспомнил «райский совет», в девяносто первом вознесшийся в одночасье на небеса; в ту контору можно было при определенной настырности протолкнуться, поблуждать по кабинетам и в каком-то из них все же сыскать человека, который сердобольно выслушал бы и помог. Нынче же все хотят денег лишь за то, что заимели в конторе стол, стул и скоросшиватель для бумаг...

– Пойдемте ко мне. – Я с полупоклоном пригласил Ангелова. – Выпьем чайку, посмотрите, как живет в демократические времена русский профессор. Еще молодой профессор, смею заметить, и почти знаменитый... в узких кругах... Когда-то на лекции ко мне сбегались, слухи шли по Москве... А девушка пусть подождет.

– Подожди, Аля. – Ангелов подмигнул девице. Я знал, что у подобных людей есть язык жестов, почти неуловимый для непосвященных, улыбка, движение бровей, взмах руки, скрещенные иль сжатые в кулак пальцы, неясный каламбур, поднесенная сигарета, будто случайный кивок головы, мерцание глаз, беспричинный смех – все эти плутовские знаки, словно бы за карточным столом, соединяли людей в их тайной игре и облегчали исполнение замысла.

Моя Марьюшка так и торчала за дверью, как напуганный ребенок, играя английским запором. Наверное, ей нравилась эта неожиданная забава. Гость переступил порог, не сняв с головы шапки, вытянул длинную гусиную шею, чтобы пообсмотреться, прошелся безразличным взглядом по этажам книг, уставился на мой портрет в резной раме работы художника Москвитина, где в клочковатой снежно-белой бороде багряно горели губы сластолюбца, в бледно-голубых, старчески блеклых глазах мерцала усмешка духовидца, а свившиеся в кольца сивые волосы отчего-то вздыбились на макушке короною, словно бы их тянуло вверх небесным сквозняком. Писан был лет десять тому, когда я был совсем другой, тогда у меня еще был мясистый загривок, высокий покатый лоб без единого прочерка, яркие глаза с мятежным взглядом, ухоженная куделька бороды, а возле податливо суетилась молодая жена, мечтавшая о дочери, которая была бы похожа на меня. Значит, я был не так уж и дурен?.. Я долго прятал картину в гардеробе, отчего-то стыдясь и боясь ее, словно бы то был портрет Дориана Грея, но минувшей зимою, роясь в пожитках, вдруг вытянул на белый свет, взглянул как бы со стороны чужими глазами и узнал себя нынешнего. Я же за это время мог бы перемениться в совершенно другую сторону: облысеть, предположим, иль сбрить бороду, обнаружив детский подбородок, иль перейти на эспаньолку, замоховеть бровями, болезненно заморщинеть, спрятать глаза в коричневые провалища, – мало ли как иначит человека время. Но я стал именно таким, каким с дьявольской зоркостью увидел меня грузный художник (с обликом Бальзака) в далеко утекшем времени...

Я смущенно кашлянул, Ангелов очнулся и заторопился из квартиры, сославшись на занятость. Он, наверное, побоялся чем-то выдать себя иль посчитал, что этот случайный свидетель уже раскусил его.

– Где вы работаете? – спросил я не чинясь. Марьюшка забывчиво так и торчала у входной двери, мешая гостю отступить.

– В администрации... Из отдела по надзору, – нехотя выдавил он...

– Вы знаете, Поликушка, ну Поликарп Иванович, – поправился я, – никуда не съедет, что бы вы ни затевали. Но он согласится, чтобы его допокоили, взяли над ним заботу. Тогда бы он отписал квартиру... С собою не унесешь, верно?

Ангелов, шевеля тонкими губами, зачарованно смотрел мимо меня на мой же портрет и, наверное, не слышал.

– У меня есть знакомые... молодая семья... с родителями не сложилось. Сами знаете, как нынче бывает: сбежались-разбежались, только сливки снять, а там хоть трава не расти. А эти ребята держатся друг за дружку, детей хотят завести. А Поликарпа Ивановича я возьму на себя, он меня послушается. Он не вздорный, он старый, много чего видал. А ожегшись на молоке, невольно дуешь на воду...

– И что вы от меня хотите? – очнулся Ангелов, губы его, до того как бы склеенные на замок-молнию, со скрипом разомкнулись, и в глазах пробудился интерес. – Я вам не Бог и даже не ангел...

– Но я слыхал, что такая возможность есть, она строится на человеколюбии... Через обязательство, договор, по доброму согласию. Ведь и революцию делали ради маленького человека.

Марьюшка, с любовью глядя на мой портрет, вдруг всхлипнула:

– Верно, Пашенька... Уж как верно. Не нами сказано: кинь добро назад, оно очутится попереди. Господь при нужде и иголку в стоге сена отыщет, и вам прямо в руки подаст. А вы, мил человек, одежу-то скинывайте, да и за стол. Мы только что от чаю, да кой-что и другое найдется...

Но Ангелов, спеша, не дал договорить, он словно бы закрылся в футляре, задернул молнию, и даже располагающая мягкая улыбка сползла с губ. Сухо сказал:

– Пусть приходят... Только чтоб по закону...

– Они молодые, слепые котята. Все у них по ветру... Могли бы и купить, да все на ветер... Я не о себе пекусь... К кому им обратиться? Ведь заблудятся, плюнут на все, разбегутся, после плакать будут, а уж все... Может, телефон дадите? Отдел надзора... вы теперь в курсе дела.

– Вообще-то я телефон не даю... Не положено... Но вы – профессор психологии, и я вас, кажется, узнал. У вас было прозвище «скобарь». Вы читали однажды у нас на юридическом лекцию: «Государство и право на свободу», и после нашего декана таскали наверх...

– Я так изменился?..

– Как всякий пенсионер, которому новое время дало пинкаря. Не надо было играть в революции. Вырыли себе яму, а теперь войте. – Он снова обвел тусклым взглядом мою убогую нору, перевел глаза на меня, словно бы жалеючи, ждал, когда я стану плакаться на свое житье-бытье и просить помощи, но я упрямо молчал, и Ангелов сказал, уходя:

– Звоните, профессор... Мой телефон: 444-34-46. Это был голос небесного ангела, приносящего удачу.