Текст книги "Свингующие пары"

Я беспокоюсь за тебя, сказал я.

Ох, милый, это мне за тебя беспокоиться надо, сказала она.

Ты к ним привязалась, спросил я.

Господи, конечно, нет, сказала она.

Он всего лишь болтун и хвастун, а она обыкновенная молчаливая дура, сказала про наших лучших друзей Алиса.

Тем не менее, люди есть люди, и надо принимать их со всеми их недостатками, сказала моя нетерпимая жена, не прощавшая мне вилки, положенной на тарелку под углом на пару градусов меньшим или большим, чем было прописано в «Сборнике хороших манер».

У нас не было никакого круга общения, сказала она.

А теперь появился, вот и все, сказала она, и мы просто проводим время.

Никаких особенных чувств я к ним не испытываю, сказала она.

Ну и, как ты думаешь, чем все это кончится, сказал я.

Не можем же мы всю жизнь ша… сказал я.

Так хорошо, солнце, снег, сказала она.

Почему бы тебе не научиться просто жить, сказала она.

Почему ты все время хочешь куда-то заглянуть, сказала она.

О чем ты сейчас пишешь, сказала она.

Любопытство Алисы было таким неожиданным, что я не нашелся, что ответить.

Воспоминания детства, что-нибудь эротическое, или великий русский роман, сказала она насмешливо.

Великий американский роман, сказал я.

Жалко только, что его уже написал один человек, и звали его Апдайк, сказал я.

Алиса и виду не подала, что слышит что-то знакомое. Хотя, конечно, она прекрасно знала и любила Апдайка. Просто моя жена была великая скрытница, и если шла в парикмахерскую, то обставляла это так, словно отправляется на тайное свидание. А уж какие у нее планы на завтра, вы не узнали бы, даже если бы начали пытать ее.

Алиса постоянно жгла подушки и не доверяла мысли бумаге.

Ничего, милый, ты уж постарайся, и тоже что-нибудь изобрази, сказала она.

По крайней мере, когда ты чем-то занят, мы живем значительно спокойнее, сказала она.

Что мы будем делать, когда они уедут, сказал я.

О чем ты, сказала она, хотя прекрасно понимала, о чем я. Но я не стал настаивать. Если моя жена не желала о чем-то разговаривать, это значило, что я не сумею вернуть беседу в русло. Алиса, утратившая желание поддержать беседу, уходила в песок, словно река в пустыне. Оставалось лишь русло, темный след на песке – светлеющий с восходом, и порывом жаркого ветра, – и нет толку ждать наводнения.

Разве что к следующей весне, подумалось мне.

…Справа мелькнуло что-то по дереву, мы оба повернули головы. Это была черная белка, усевшаяся на ветке, чтобы погрызть припасенный где-то орех. Алиса улыбнулась. Был, кажется, канун православного рождества, и я взял с Диего слова больше не приносить нам ничего живого.

По крайней мере, в живом его состоянии.

***

Стена снега, плачущая Мадонна, белые потеки извести, снежными слезами усеявшие лицо божьей матери, колокольня кишиневского собора в Рождество, звон колоколов: снег спрятал уродство нашего городка, обезображенного тоннами мусора, выброшенного из окон предприимчивыми жильцами, мигрантами из обезлюдевшей провинции.

Диего это нисколько не раздражало.

Знал бы ты, амиго, что такое настоящие фавеллы, понимал бы, что у вас тут еще красиво, говорил он, не вызывая во мне ни капли сочувствия или доверия. Я уже достаточно знал Диего.

Фавеллы это из другой оперы, говорил я ему.

А, ерунда, не хочу просто забивать твою голову незнакомыми словами… ненужным мусором, мягко отталкивал он рукой воздух, становясь неуловимо похож на говорящего кота из книги Булгакова. Которого Диего обожал. Неудивительно, ревниво думал я. В конце концов, разве не для того и был он, этот Булгаков, создан: потакать сентиментальным и мистическим чувствам латиноамериканской хунты? Алиса лишь смеялась, хотя разделяла мой скепсис, и «Мастера и Маргариту» в университете, – в отличие от восторженных коллег по группе, – не перечитывала. Да, она, как и все состоятельные невесты нашего города, училась на филфаке. Там же, кстати, учились и самые бедные невесты города. Забавная эклектика, объяснявшаяся весьма просто: ни тех, ни других, до замужества попросту некуда было деть. Богатые невесты были слишком хороши для обыденной жизни, бедным и такая казалась чем-то недостижимым. Факультет литературы. Ссылка для одних, Клондайк для других. Но разве не была такой Сибирь? В любом случае, как уверяла меня Алиса – и не раз дала почувствовать на себе в прямом смысле, я чувствовал частенько на коже саднящую боль от укусов ее честолюбия, – литературой она еще в университете объелась. И до сих пор она изредка всплывала у нее в глотке изжогой. Тогда Алиса подымала голову вверх и издавала протяжный рев многоголового дракона, опалявшего все вокруг струями пламени из всех своих бушующих пастей. А я… я чувствовал себя в такие моменты несчастным запуганным чеченским ополченцем, которого выжигают из норы в лесах веселые «тройки» генерала Рохлина: тот, говорят, наловчил своих парней работать огнеметами. В жизни с Алисой я познал, что значит ужас и неотвратимость.

Тем слаще – слаще сахара – был для меня снег той зимы.

Зимы нашего мира, нашего буколического рая. Только он носил сумрачные оттенки нидерландских картин. Амстердам пришел к нам с картин голландцев. Алиса надевала варежки, и обматывалась гигантским шарфом: наверное, его одного было достаточно, чтобы прикрыть ее миниатюрное, и так изящно сложенное тело. Алиса обувала сапоги на меху, заворачивалась в смешной тулуп, и мы с ней – я в пальто, степенный, как доктор Ван Хельсинг, выведший на прогулку свою пациентку, – выбирались к Диего с Лидой, кататься на санках с холма. Мы разгонялись от дома, на лужайке перед которым – и лужайкой это поле гигантоман, как и все коротышки, Диего называл исключительно из своей приторной банановой скромности, – стояли заснеженные фигурки гномов и прочих чудных существ. Оттуда спускались, все быстрее, и быстрее, и быстрееибыстреебыстреебыстр… неслись стремительно, подпрыгивая на кочках, на санях, к ограде Ботанического сада. Это занимало примерно половину километра. У ограды Диего, взвизгнув, лихо выворачивал руль саней, – на которых, вцепившись друг в друга, ловили раскрытыми ртами снежную пыль мы, – и сани чудом избегали столкновения, и мы въезжали точнехонько в ворота шириной метра в три. Это был высший пилотаж, и Диего наловчился делать так даже в сильном подпитии. Правильнее сказать, подпитие даже будило в нем желание провернуть фокус с резким разворотом, особенно когда в гостях было много разведенных грудастых блондинок.

Мой размерчик, подмигивал он мне, а я все пытался понять, пытается ли он таким образом убедить меня в отсутствии интереса к Алисе. Много позже я пытался понять, действительно ли я пытался понять это, или ложная память проделывала со мной этот трюк?

Снежки, сани, и даже несколько раз купание в проруби. Однажды Алиса, разошедшись, даже напекла нам блинов, чем свела Диего с ума. Пришлось мне брать инициативу в свои руки, и учить его дышать через блин, положенный на лицо, как то «было принято у русских купцов при царе». Благословенные купцы. Можно сделать что угодно, списав это на их традиции, которые, толком, никто никогда не знал. Потому что купцов – сказал я, проведя после знакомства с обрядом сеанс разоблачения, – уничтожили давно, очень давно…

Очень похоже на нашу историю, сказал Диего задумчиво, обсасывая большой палец, и оттопырив остальные, замасленнные, но, почему-то, вполне себе симпатичные, пусть в волосах безымянного, – чуть выше обручального кольца, – и запуталась икринка. Она краснела на пальце Диего ссадиной. Лида прервала излияния мужа, взяла его за руку и сняла икринку. Мы все замолчали, словно отдав дань уважения этой супружеской внимательности, я почувствовал укол недовольства: ах, если бы Алиса была так нежна и внимательна. Лида машинально положила икринку в рот, и я почувствовал, вдобавок, на языке горечь ревности, как если бы икра была несвежей, хотя, конечно, это было вовсе не так: ее привезли Диего из самой что ни на есть, из России. В тот вечер мы, разнообразия ради, собрались не у нас. Лида сказала, что этот гигантский дом ее убивает, и, если мы не отогреем хотя бы одну из комнат нашим дружеским теплом, она подает на развод, а Диего – в отставку.

Представляешь, она так и сказала, фыркнула Алиса.

«Отогреть дружеским теплом», сказала она.

Прояви милосердие, сказал я, хотя бы раз в жизни. Не всем же быть мудрыми, как змея, сказал я, с удовольствием наблюдая тень тревоги на лице жены. Она прекрасно понимала, что это не комплимент. Алиса одела платье с воротом со шнуровкой. В нем она была очень похожа на даму с полотен голландцев, на чьи картины так был похож в ту зиму Кишинев: с его покрытым льдом озерами, льдом, пробитым по краям редкой порослью камыша, с залетными воронами, кружившими где-то вдалеке, на горизонте, на сером фоне – там, где небо сливалось с землей, присыпанной посланным небом снегом. От города веяло зимой, веяло одиночеством, веяло близким присутствием моря, хотя оно-то как раз в наши края и не заглядывало. И Алиса, суровая протестантка Алиса, возвышалась над городом, сидя на стуле, – разнообразия ради не подобрав под себя ноги, а сидя очень прямо, – и шнуровка на ее платье была распущена, потому что буквально минуту назад я расшнуровал его. Она как раз одевалась, и этот полумонашеский полуученический наряд возбудил меня неимоверно. Приподняв платье – буквально до пят, – я увидел, что на ней полосатые гетры до колена. Повозившись со шнуровкой при милостивом безразличии Алиса – когда она не хотела, то просто вырывалась, как кошка, так что мне пришлось овладеть кое-какими приемами котов, – я задрал платье до шеи, развернул жену к стойке, и легким ударом ноги, очень рассчитанным – более сильный просто стал бы подсечкой – раздвинул ей ноги. Профессионально получилось, полюбовался я проделанной работой: Алиса как будто была задержанной, а я лихим борцом с преступностью, распинавшим у стены врагов общества. Погладил задницу, подсунул ладонью вверх руку ей между ног. Алиса была сухая. Она была сухой вот уже больше года. Ну, что же, я ворвался, и несмазанные колеса заскрипели по высохшей без дождя колее. Спустя уже каких-то пару минут пошел дождь, – сначала слабый, он намочил нас легкой испариной людей, взошедших на невысокую горку, – затем усилился, и, наконец, стал настоящим ливнем. Я увидел, как основание моего члена покрывается белой слизью. Густой пеной, – сероватой от грязи, – что всплывает на поверхности луж после ливней.

Но, хоть она и намокла, как следует, она все равно не пропиталась.

По настоящему скользко в женщине, только если вы трахаете ее вечером, а она проснулась с этим жжением между ног, с неясным чувством голода к ебле, уже с раннего утра. Проходив целый день с томлением в чреслах, она промаринует свою пизду как следует: жаждой покорности, стремлением натянуть себя, – как какую-нибудь резиновую пленку, – на сук посущественней, предвкушением обильного едкого пота, который польется с тела любовника, и одна капля – самая жгучая, – попадет, конечно, в глаз.

Только если женщина хотела еще с утра, по-настоящему мокрой она станет к вечеру.

И тогда вы сможете скользить в ней так же легко и непринужденно, как норвежский биатлонист, вышедший – несмотря на снегопад – покорять олимпийские километры. В противном случае, даже если у нее будет много смазки, она окажется ничем. Вы можете бросить кусок мяса в маринад на полчаса, но от этого мясо не станет сочнее. Время, время и полураспад. Дайте пизде отлежаться в соку, дайте ей разложиться гниющим трупом, и только когда мышцы покроет слизь гниения, только когда волокна станут зеленоватыми… только тогда приступайте к трапезе. Она абсолютно безвредна. Пизда переварила сама себя, в ней уже есть ферменты ебли. Она готова, как туша гниющего кита – готова стать праздничным столом для племени пирующих эскимосов. Они никогда не забираются на свежее мясо. Они ждут. И они залезут на тушу, только когда на нее сядут чайки, только когда от нее завоняется море. Понюхайте пизду перед тем, как взять, потрите между пальцами то, что сняли с ее поверхности. Если это напоминает вам начало разложения, приступайте. В противном случае мясо будет жестковато, мясо будет суховато. И это как раз был мой случай.

От трения и скрипа я кончил быстрее обычного.

Алиса, – просто одернув платье, – повернулась к зеркалу, и, как ни в чем не бывало, стала поправлять прическу, и зашнуровываться. Я, привалившись к столу, налил себе воды, и махнул в себя стакан, подумав с пугающей четкостью – так иногда из-за яркого света пейзаж за окном становился виден мне, несмотря на близорукость, в деталях, – что нам следовало бы развестись.

Мы не заключили мир, эта зима – просто перемирие, понял я.

Но суматоха, связанная с переездом и разводом… именно сейчас… в эту серую, обычную зиму…

Я решил, что отложу развод на весну.

***

…ели мы в той самой маленькой комнате, со скошенным потолком, где Диего когда-то налил мне виски и откуда привел в комнату, где лежала его раздетая жена. Когда мы вошли, – Алиса, мотая головой, смеялась и о чем-то любезничала с Диего, Лида молча приняла мои замерзшие руки с пакетом фруктов и бутылкой вина, – цветы бы замерзли в считанные мгновения, – и мне показалось, что в комнате ничего не изменилось. Я уже достаточно хорошо знал Диего для того, чтобы знать: если здесь и правда ничего не изменилось, то это не случайно. Он вообще был очень расчётливым человеком, как и положено всякому дипломату.

Но только не латиноамериканскому, амиго, сказал он протестующе, когда я, после ужина, сказал ему, что думаю. Мы пили кофе с ликером, и хотя я терпеть не могу их тошнотворную сладость, вынужден признать, что тот, – которым угощали нас Лида с Диего, – был великолепен. Его сладость переходила в легкую кислинку, а уж потом оборачивалась терпкостью. Я повертел в руках бутылку. На ней была этикетка с апельсином и надпись на испанском языке. Я поглядел внимательно на надпись, но бутылка мягко поднялась у меня из рук, и уплыла из комнаты, вместе с оливкового цвета кожи служанкой, молча обслуживавшей нас во время ужина. Это та самая девушка, что впервые встретила нас в этом доме, с шикарным – настоящим латиноамериканским – задом, и в наряде служанки. Чересчур явно похожем на наряд служанки, чтобы я поверил в случайное совпадение. Из-за женщины мы с Алисой немного нервничали: зная Диего, я предполагал, что служанка вот-вот опустится на колени, чтобы поискать кое что на десерт в паху у гостей своим темноватым языком, скользящим между белыми зубами, растущими из фиолетовых десен. Но служанка держалась чуть поодаль, входила, когда следовало, и уходила так же, и мы постепенно расслабились. Дверь мягко прикрылась, мы остались вчетвером.

Для бесхитростного человека ты чересчур успешный консул, сказал я, забавляясь.

Я слишком много пережил для того, чтобы быть хитрым, сказал он. Помнишь, у Хэмингуэя, сказал он. О чем это ты, сказал я. Диего обожал болтать о литературе, и жадно пользовался любой возможностью «пообщаться с писателем и повысить свой культурный уровень», как он это называл. Бедняге невдомек было, что обычно средний культурный уровень человека, который читает книги, раза в два выше такого же уровня у того, кто пишет. Алиса пыталась втолковать ему это, но Диего счел наше отнекивание легким снобизмом и притворной скромностью. Так что я терпеливо повернул к нему голову, и стал слушать.

«Фиеста», покровитель героини, которому довелось пережить заварушку в джунглях, сказал Диего.

Кажется, что-то такое припоминаю, сказал я осторожно.

Он показывает героине и приятелю, в которого она влюблена, следы от стрел, которые его проткнули, и говорит, что как-то стал жертвой нападения индейцев, еле выжил, и с тех пор стал безмятежен, сказал Диего.

Общее место, сказал я.

Трагедия, после который все нипочем, сказал я.

То есть, Хэмингуэй уже плохо, сказал Диего обиженно. Ну почему же, сказал я. Вполне еще школа мужчин для латиноамериканских мачо, сказал я. Алиса положила ногу на стол, – пятка в полосатом чулке, – и повертела стопой. Мы замолкли. Лида улыбнулась и чуть переменила позу. Теперь она сидела чуть вбок, облокотившись на рукоять кресла, и поставив ноги, – от колена, – под изящным углом. Обе смотрели на нас. Я залюбовался ими. Диего почувствовал то же самое, о чем не преминул сказать.

Вы самые красивые сучки на свете, сказал он.

Алиса расхохоталась польщенно. Я понял, что она изменяет мне с ним. Назови я жену сучкой, она бы вынула мой язык, зажала его между колен, после чего намотала на веретено и сожгла в Вальпургиеву ночь, после кучки навоза крысы и перед кровью покалеченной жабы. В комнате стало тихо. Это был обычный момент прозрений, когда алкоголь, близость и желание познать открывают в собравшихся какие-то каналы… что-то вроде способности к телепатии в этом месте… Думаю, в тот момент мы все что-то поняли. Я – что Алиса изменяет мне с Диего. Что поняли они, я не успел познать – в комнату снова вошла служанка, и каналы закрылись створками моллюска, напуганного приближением хищника. Диего сладко подмигнул мне, глядя на задницу служанки, убиравшей со стола.

Это, черт тебя побери, сексуальное насилие над прислугой, сказал я, когда она снова ушла.

Хорошо бы тебе поучиться у нее не стучать дверьми, сказала мне Алиса, вытягивая носок, и любуясь им.

Бесполезно, сказала Лида, мой – она говорила про мужа «мой», чего никогда не делала Алиса, – так и не научился за пять лет.

Вы таскаете ее за собой пять лет, сказала Алиса.

Хорошая прислуга на вес золота, сказала Лида.

У нас в доме убирала приходящая женщина, а готовил – когда нам хотелось готовить, что случалось нечасто, например, до этой зимы мы почти год ужинали в ресторанах, – я. Лида сказала еще что-то про золотые руки и тому подобные штампы, но внимательно уже никто не слушал. Умение выражаться не было сильной стороной моей новой возлюбленной. Я постарался понять, станет ли она называть меня «мой», когда уйдет ко мне, и выйдет за меня замуж. И уйдет ли? И если да, то потяну ли я развод, и содержание новой семьи? Где мы будем, например, жить? Мысли о съемной квартире действовали на меня удручающе. Как мы вообще будем привыкать друг к другу? А что, если она оставит на столе крошки, подумал я, и понял вдруг, что паникую.

Хочешь, она погреет вам постель, перед тем, как вы ляжете, сказал Диего.

…не понял, подняв брови, я. Мне казалось, подала голос Алиса лениво, – они только что обсуждали с Лидой цвет ногтей и их длину одной из общих знакомых, придя, как полагается, к неутешительным для ногтей и знакомых выводам, – мне казалось, что свинг-вечеринка у вас в пятницу, а не сегодня.

Королевская роскошь, сказал, негодующе подняв руки, Диего.

Хотя, конечно, можно и позабавиться, сказал он.

Ненасытный, сказала Лида.

Мой – такой же, сказала Алиса, насмешливо глядя на меня и я понял, что «мой» она сказала неслучайно, уловив мою легкую зависть к Диего и Лиде. Ну так что, тогда… приподнимаясь, чересчур показно, и расстегивая было ширинку, сказал Диего. Но в него уже летела скомканная салфетка, и женщина вставали, чтобы пойти в ванные и привести себя в порядок перед катаниями на коньках по озеру, замерзшему аккурат посреди Ботанического сада. Дамы явно решили приберечь себя до гала-вечеринки, сказал с легким сожалением Диего. Почему ты таскаешь за собой эту жопастую крестьянку, сказал я. Она напоминает мне сестру, сказал он. Госссссссссподи, сказал я. Все вы, от итальянцев до румын и аргентинцев, таковы, сказал я. Только и мечтаете вдуть мамочке, а когда та умирает, переключаетесь на сестер. Нет, амиго, она была служанкой моей сестры, сказала она. И где же твоя сестра, сказал я, сыто покачиваясь – мы уже встали. Она умерла, сказал он. Покончила с собой.

Мне очень жаль, сказал я единственное, что мог сказать.

Да брось, какие могут быть сожаления, сказал он.

В этот момент он показался мне напуганным толстоватым мальчишкой, который отчаянно храбрился, чтобы никто не понял, как скверно у него на душе. Причем делать так его научили книги, которые положено читать толстому мальчику, которому скверно, и который хочет научиться не трусить. Потерянный ребенок, которому велели быть мачо, хохотать и вертеть в руках прилюдно свой хуй. Ну, в смысле сигару, но ведь понятно же, что на самом деле подразумевается, не так ли. У него слегка задрожала – но это быстро прошло – бровь.

Ну… сказал я нарочито добрым тоном, приобняв его за плечи, и увлекая из комнаты. Я собирался сказать что-то про мороз и солнце. Поэзия всегда выручает русских в трудные минуты. Диего покорно поплелся за мной, но сказал.

Она сделала это из-за несчастной любви, сказал он.

Ты нашел этого мудака, решил сыграть в настоящего мужчину я.

Это была женщина, сказал он.

Любовь не выбирает тела, сказал я умную, как мне показалось, фразу.

Мы шли по коридорам их дома, и все это снова напомнило мне дурной сон: я веду за собой хнычущего мальчишку, а он упирается и плачет. А я все никак не могу найти ни Алисы, ни Лиды, ни выхода.

Эта любовь выбрала хорошее тело, сказал Диего. Ты его, впрочем, видел, сказал он.

Сестра была влюблена в служанку, сказал он.

***

Алиса и Лида убежали вперед.

Легко поднявшись на холм, – смеясь, – повернулись к нам, жестами дразня и показывая, что не мешало бы Диего, по меньшей мере изредка, проделывать хоть какие-то упражнения, кроме свинга. Они были похожи на расшалившихся школьниц – же переспали со своими парнями, но еще не испытали горечи первых абортов. На лицах наших жен отражался абсолютный покой бытия: я подумал, что если сейчас наступит конец света, и все замрет, – и по лестнице, спущенной с неба на серый от наступающих сумерек снег, слезет ангел с учетной книгой, – то Алиса и Лида, несмотря на богатый урожай грехов, попадут сразу же в число двенадцати тысяч избранных. Вполне вероятно, что их, избранных, придется ублажать. Сумерки стали ближе, и мне показалось, что конец света вот-вот и случится: картинка казалась совсем уж статичной. Но тут пошел вечерний снег – первые крупинки его закружились в воздухе робко, будто труха, осыпавшаяся со старого дерева, – и все вокруг снова ожило. Я мелком глянул на Диего.

Он с восхищением смотрел на женщин.

Те затеяли какую-то возню, уже отчаявшись дождаться своих неловких, неуклюжих мужей в чересчур толстых тулупах, мужей, переминавшихся с санями на полпути к вершине холма, то и дело поскальзывавшихся. Мы приблизились к женщинам настолько, что я уже различал, пусть и не лица, но фигуры. И мне ничего не оставалось делать, кроме как присоединиться к Диего. Оба мы наблюдали за женами, чуть затаив дыхание: словно житель дремучей провинции, чудом попавший в Лувр и увидавший знаменитую фигуру писца. Вот они какие, думали мы, глядя на Алису и Лиду, вот какие…

А что, если… сказал Диего задумчиво.

Извращенец ты гребанный, сказал я, моя Алиса исключительно гетеросексуальна… ну, разве что в рамках свинг-вечеринки, добавил я официальным тоном. А в целом и общем, нет, нет и нет. И не пытайся выпарить из этого нет своими долбанными алхимическими дипломатическими формулами философский камень «да», сказал я.

Разумеется, я чуть усложнял, но Диего только и ждал, когда я заговорю с ним в таком тоне. Ему нравилось, когда с ним говорили языком загадок, шарад, Кортасара. Хотя, на мой упрощенный взгляд, это было не что иное, как дешевенький средневековый пафос при дворе Карла Завоевателя. Страж души? Язык. Ворота глаз? Веки. И тому подобная латинская чушь, находившая отзывы в сердцах простодушных Болдуинов и прочих англосаксонских, фризских, бургундских, готских, и прочая прочая, дикарей.

Алиса никогда в жизни не трахнет Лиду, сказал я. Уж слишком она презирает твою жену, сказал я, неожиданно для себя.

Диего, против обыкновения, не рассмеялся и не оскалил зубы. Просто печально взглянул на меня, как собака, – которая ластится к вам весь участок вашего пути, что пролегает через двор, где она побирается, и которой вы отказываете в том, чтобы взять с собой, – и так же, как собака, слегка отстранился.

Прости, амиго, сказал я.

Брось, я сам вижу, сказал он.

Ну и денек у тебя выдался, сказал я.

А у тебя, стало быть, все пошло в гору, сказал он.

С чего ты взял, сказал я, наматывая на руку веревку от саней.

Ты стал уверенным в себе, наглым, и каким-то… больше мужчиной, что ли, сказал он.

Раздулся, как эрегированный член, сказал он.

Я просто пишу, сказал я просто.

Невероятно, сказал он. Если это так действует, то я тоже начну писать, сказал он.

Попробуй, сказал я. Это нравится женщинам, сказал я.

Мы, не сговариваясь, глянули наверх.

Мелькали белые меховые сапоги моей жены – я не запоминал названия, хотя они были в моде который год, что-то, связанное с собаками и зимовками, и у меня не было уверенности, что на обувь и правда не пошла пара-тройка роскошных ездовых псов, – и яркая куртка Лиды, чересчур простенькая с виду, чтобы быть таковой. Слушая разговор Алисы с кем-то из подруг, я узнал, что подкладка этой самой куртки была разработана чуть ли не в научно-исследовательском институте космических изысканий. Грела она, будь здоров. Я знал, потому что до наступления зимы возил Лиду, – прихватившую эту куртку, – в наш с Алисой загородный дом на берегу реки. И хотя был ноябрь, – и листья до конца не осыпались, и снег, прятавшийся в небесах до поры до времени, еще не решил осторожно осыпаться оземь, – в доме все равно было холодно. Я посадил Лиду на заднее сидение автомобиля, и укрыл ей ноги ее же курткой, а когда мы приехали, и я с трудом припарковался на пустой улице, где ветер печально, – словно прогуливающий уроки студент, – гонял банку из-под пива, и я открыл дверцу, и вынул Лиду, буквально на руках, то ощутил тепло ног. Горячая, как печка. Значит, куртка славно греет, сказал я, и отнес Лиду в дом на руках, пинком закрыв дверь. Я не боялся – в этом поселке зимой почти никто не жил, а редкие сторожа постоянно путали владельцев домов. Так что я и дверь в дом прикрыл ногой же – просто захлопнул, – и донес Лиду до постели, хотя это стоило мне многого. Моя любовница, в отличие от жены, женщина крупная. У нее крепкие, толстые ляжки, – приговаривал я, сдирая с Лиды колготки, – тяжелый, пышный, налитый зад, молочной полноты груди, крепкие, как ранняя кукуруза. Я сжимал их, глазам не веря – как бы сильно я это не делал, на груди Лиды не оставалось ни пятен, ни синяков. Я попросту не мог ухватить кусок кожи с груди, потому что грудь – как и бедра, как и ляжки, – была литой. Попытаться ухватить на ней кусок плоти было все равно, что проделать то же самое с бицепсом культуриста. Она вся была мраморная, литая, цельная, большая.

Сейчас, глядя на толстоватые ноги, резвившиеся под массивным задом, – Лида все пыталась дать подсечку моей жене и повалить Алису на снег, – я вспоминал тот легкий запах разложения, цветочной гнили, что почувствовал, содрав с нее колготки и белье, и проскользнув лицом мимо бедер к стопам. Если бы мы были в городе, я бы погнал Лиду в душ. Но в этом летнем доме воду нужно было бы греть, а мы слишком торопились.

Так что я просто позволил себе насладиться запахами палой листвы.

Аромат грибниц, шорохи вдали, и писк лисенка, потерявшего мать, плеск реки, звон колокольчиков, которые предприимчивые пастухи приладили к дверям овчарен, рассыпанных на том берегу реки, на высоких холмах, с которых наш поселок, – разбитый на ровном берегу, – должно быть, выглядел просто схемой для спортивного ориентирования.

Колокольчики звенели от ветра, а когда дверь овчарни кто-то пытался открыть, начинали просто дребезжать. В таких случаях слышны становились спустя какие-то минуты, протяжные крики людей, свист и пощелкивание. Волков у нас уже лет сорок как не водилось, люди овец не воровали, так что, – чаще всего, – это или кто-то из стада пытался выбраться наружу, или бродяга хотел погреться. Мы слышали все так, как будто сами были на том берегу, хотя не вышли из дома ни разу. Я навалился на Лиду сразу же, как только раздел, и, – хотя буквально вымесил всю без остатка, – не нашел ни малейшего признака покраснения. Как она отличалась от Алисы! Та покрывалась ранами Христовыми, настоящими кровоподтеками, стоило мне коснуться кожи. Она даже как-то запретила мне посещать спортивный зал, потому что от штанги мои руки потеряли чувствительность, и я слишком сильно сжимал. Само собой, после она высмеяла меня за то, что я поправился. Кроме шума наверху, и легкого запаха немытого тела – Лида и потела, и пахла, и ела, и все это как мужчина, в отличие от Алисы, – я запомнил еще, как она неловко пыталась поднять ноги. Слишком большие для того, чтобы я мог покойно сложить их за спиной. Мне ничего не оставалось сделать, кроме как перевернуть ее. Она сказала – не жалуясь и не смущаясь – что поправилась, и это создает определенные неудобства. Зато сиськи у тебя стали поистине гигантскими, сказал я. Это входит в число неудобств, сказала она. Брось, мне нравится, сказал я. Потом меня осенило.

Ты случайно не беременна, сказал я.

Нет, сказала она, но если что, сообщу.

Я не перестану трахать тебя, когда ты забеременеешь, сказал я. Я буду брать тебя до самых родов, насколько тебе позволит твой врач, а после ты будешь сосать мне сорок дней. Как древнегреческая девственница, попросившая новобрачного обождать с дефлорацией. Ну, а после? А после он ее проткнул. Проткну и я тебя. А дальше, сказала она. А дальше я буду трахать тебя всегда, где бы ты не была, чтобы не делала, сказал я убежденно, потому что у меня снова начиналась эрекция и я верил в то, что говорил. Ты можешь развестись и выйти замуж снова, уехать… Я буду твоим любовником всегда. Мы созданы друг для друга, сказал я, залезая на Лиду.

Тогда почему ты на мне не женишься, сказала она, морщась.

Почему ты морщишься, сказал я, прекрасно зная, но сладострастие и похоть… мне так хотелось услышать это, и я получил то, что хотел. Что ты кряхтишь так, как будто у тебя первый раз, сказал я, глядя ей в глаза.

У тебя такой большой, сказала она.

Это как в холодную воду войти, сказала она жалобно.

Сначала страшно и боязно, и обжигает… сказала она. А потом восторг, сказала она.

Я начал поддавать, слушая, как завывает в трубе ветер, – камин оказался плохой идеей, став просто одним из путей наступления холода в дом, – и как начинает завывать Лида. Из-за того, что она поправилась, мне приходилось пробиваться, чтобы засадить, как следует. Широкие ляжки, массивная спина. Я обхватывал, как только мог, и трудился, не только накачивая Лиду, но и раскачивая ее тяжелые ноги. Она чуть ли не поскрипывала и все кривлялась: поразительно, насколько она теснее миниатюрной Алисы, подумал я в который раз. Под конец я зачастил, и, – чувствуя облегчение, и начавшееся скольжение, – не нашел в себе сил остановиться. Кончил, выгибаясь. Глянул вниз.