Текст книги "Свингующие пары"

Подумаешь, сказал я. Если залетишь, никто ничего не поймет, у нас с твоим мужем комплекция одинакова, сказал я. Она промолчала.

К тому же, Диего постоянно говорит, что хочет ребенка, сказал я, когда мы уже подъезжали к городу, и Лида сидела сзади, укутавшись в свою яркую молодежную куртку.

Диего много болтает, но верить ему нельзя, сказала она что-то впервые с тех пор, как мы выехали из поселка на берегу реки. Он лицемер, сказала она. По крайней мере, эта его болтовня никак не сочетается с тем, что он себя стерилизовал, сказала она и я надолго замолчал, пораженный.

Ты слишком сурова к мужу, Алиса тоже не скажет обо мне и слова доброго, сказал я, наконец, тоном папаши, утешающего сына, что проиграл на баскетбольном турнире на первенство школы.

Алиса за тебя глаза выцарапает, сказала Лида, как же ты этого не понимаешь, глупый.

Я почувствовал ревность и легкий испуг.

Ты что, собираешься меня бросить, сказал я, но она лишь фыркнула.

У меня тебя нет, сказала она, как я могу тебя бросить.

Ну, тогда, сказал я, успокоенный, почему ты не оставишь меня Алисе, если считаешь, что она так меня любит.

Потому что в таких делах союзников нет, сказала она, пряча нос в воротнике.

Я чертыхнулся и включил было печку, но потом вновь выключил. Уже не имело смысла, мы ехали по улицам, и вот-вот я должен был высадить Лиду. Глянул в зеркало заднего вида. Лида не смотрела на меня.

Сука я последняя, сказала вдруг она. Гроблю чужое счастье.

Ты просто вызываешь во мне жалость, сказал я. Вернее, пытаешься это сделать. И ты не знаешь, в каком аду мы жили.

А по-моему, сказала она, тебе просто охота трахаться.

И это тоже, сказал я.

Остановишь в центре, на углу у «Макдональдса», попросила она, я кивнул. Место свиданий студентов. Мы были молоды. И почувствовали себя совсем юными.

Снова молчание. Я не мог понять, чего она добивается. И понял вдруг, что это можно считать нашей первой размолвкой. Если, конечно, это можно вообще считать размолвкой. Наверняка, ей хочется чего-то большего, подумал я. Когда женщина начинает рефлексировать, она влюбилась. Лида влюбилась в меня. Я почувствовал гордость.

Ты могла бы развестись с Диего и мы… сказал я.

Ты сам в это веришь, сказала она. Не упрекая, и не провоцируя. Она просто интересовалась.

Ты никогда не решишься, сказала она.

Если что и случится, так это мне придется все сделать, сказала она.

Я прикинул.

Беда в том, что я слишком привык к Алисе, и по-настоящему комфортно чувствую себя лишь с ней, сказал я. Мы так долго прожили вместе, что только она не раздражает меня: ни неудачными шутками, ни случайными нелепыми фразами, ни привычками, ни… сказал я. Как раздражаю я, сказала Лида. Да нет, я вовсе не это имел в виду, сказал я. Ну, а трахаться тебе с ней нравится, сказала она. Да, но я чувствую, что Алиса стала чуть холодна, сказал я. В то время, как мои аппетиты возрастают, сказал я. Я почувствовала, сказала она.

Что за день, одни комплименты, пробормотал я, пытаясь перестроиться в оживленный первый ряд.

Я не залечу, сказала она.

Почему ты так уверена, сказал я, чувствуя и облегчение и обиду.

Я вполне могу зад… сказал я. Я просто пью таблетки, сказала она. А Диего знает, сказал я. Думаю, нет, хотя догадывается, сказал она. По крайней мере, намекает, что догадывается, сказала она. Но, может, это просто пробные удары, сказала она. У вас не бой в ринге, а брак, сказал я.

У нас свинг, сказала она.

Я резко вырулил, и, – несмотря на сигналы и ругань, – сумел примоститься у тротуара. Включил аварийные огни. Обычный фокус в городе в час пик. Лида не двигалась с места. Теперь она смотрела в глаза – не мне, но моему отражению в зеркале, – как и я смотрел в отражение ее глаз.

Что ты хочешь мне сказать, сказал я.

И почувствовал себя полным кретином. Каким – как бы я не обижался за это на Алису, – всегда и был, по словам моей чуткой жены. Лида попросту пыталась что-то сказать мне, а я понял это, когда ей уже нужно было выйти из машины. Она потянулась к дверце. Я нажал блокировку. Резко сказал.

Ты что-то хочешь мне сказать, сказал я.

Только лишь, что тебе не стоит верить всему, что болтает Диего, сказала она. Он очень обаятельный человек, он умеет развлечь, и у него масса свободного времени, сказала она. Но он в состоянии выжечь тебя, как пожар – степь, сказала она, поразив меня. Ведь Лида никогда не прибегала к художественным сравнениям. Богачи играют писателями, помню, сказал я. Богачи играют людьми, поправила меня Лида. Но он вовсе не так богат, как все думают, сказала она. У вас финансовые трудности, спросил я. Лида, не обращая на мою последнюю фразу внимания, настойчиво сказала.

Он и правда похож на пожар, сказала она. Сначала греет и даже забавляет, а когда ты понимаешь, что окружен огнем, бежать поздно, сказала она.

Лида, это ведь я трахаю его жену, сказал я. И это его жена влюблена в меня, сказал я. А даже если моя жена спит с ним, то лишь развлечься, сказал я. Откуда у тебя уверенность, что у меня другие цели, сказала она. А у тебя другие цели, сказал я. Ну, скажи, сказал я. Она, помолчав ответила.

Нет, я сплю с тобой не для того, чтобы развлечься, сказала она.

А почему ты спишь со мной Лида, сказал я, чувствуя себя слегка гадко, но и чуть приподнято… словно вынуждал женщину сказать в постели что-нибудь по-настоящему тайное и по-настоящему грязное.

Потому что я влюблена в тебя, сказала она.

И когда вся эта идиллия, которая уже год длится, рассыпется… сказала она. Тогда каждый будет за себя. И мне придется за тебя сражаться, сказала она. Разрушить твое счастье, чтобы заполучить свое.

О чем ты, сказал я.

А ты, сказала она, что ты чувствуешь ко мне.

Думаю, я тебя люблю, сказал я.

И как это сочетается с Алисой, сказала она.

Она невыносима, но я не потяну развод, сказал я. Ни материально, ни, что еще важнее, морально, сказал я. Лида кивнула. Она понимала, что сейчас я говорю правду.

А со мной бы ты смог жить, сказала она.

Думаю, да, сказал я. Думаю, это дело привычки, сказал я.

Щелкнула блокировка, и Лида, открыв дверь, вышла, потрепав меня перед тем по плечу. Я посмотрел несколько минут на зад на полных ногах, – словно живущий отдельно, – открытый из-за смявшейся и приподнявшейся куртки. Потом Лида одернула одежду, и скрылась в толпе. Напоследок я увидел лишь яркое пятно.

…Сейчас оно кружилось вокруг моей жены, в то время как я, – пыхтя и обливаясь потом, – поднимал на санках в горку упитанного Диего. Он рассказывал обычные свои неприличные анекдоты, я хохотал. Мы бежим в дом, крикнула Алиса, я кивнул, как лошадь на мельнице, и они с Лидой, – вечные нимфы, – ускользая, снова отодвинулись от нас на то же расстояние.

Амиго, сказал торжественно Диего из-за моей спины.

Си синьор, сказал я, задыхаясь, и чувствуя, как санки, – во время моих рывков, – бьют сзади по икрам.

Амиго, у нас самые красивые жены в мире, сказал он.

***

Она задела меня краем халата – белоснежный, он поскрипывал, как снег под сапогами, – и это внезапно оживило воспоминания о минувшей прогулке с Алисой по заснеженному Ботаническому саду. Мы почему-то никак не решались войти в дом, – тысячу раз нами познанный, изученный так хорошо, как лицо женщины, сотни раз кончившей под тобой, – но мы все наматывали да наматывали круги, и постепенно протоптали дорожку вокруг…

Она пошла вперед, не глядя.

Разуваясь, я опустил взгляд, а когда поднял, то увидел, что она снимает халат на ходу.

Я сглотнул. Всякое бывало, но это уж чересчур. Трахнуть хозяйку в доме хозяина, и – тайком, а не положенной на блюдо радушным угощением с веточкой петрушки во рту и долькой лимона промеж ног… – я все еще раздумывал. Теперь-то я понимал, что настоящая хозяйка этого дома не Лида. Бедная моя любовница. Эскорт-принцесса. Она заседала в парламенте на мешке с овечьей шерстью и ее пизда пряно пахла овечьим сыром, а на голове красовался пятисотлетний парик, который изъели могильные черви несчастного короля Карла. Ее шикарную грудь украшала цепь бургомистра, в пизде у нее торчал гигантский – символический – ключ от городских ворот, и, провернув его, вы вызывали резкие крики, оповещавшие добрых горожан о времени. Вот кто была Лида. Но все это была жалкая бутафория. В реальности делами в этом мрачном королевстве, полном зеркал, засиженных мухами, кривых коридоров – я понял, наконец, почему Диего выбрал именно этот дом, – паутины, и низких потолков, заправляла женщина в платье служанки. В накрахмаленном белом платье, с кружевами, стоявшими, как член пятнадцатилетнего девственника, чья подружка, наконец, решила дать. Я почувствовал, что мой член тянет меня за собой. Он буквально набух и тяжестью своей увлек меня, и я сделал первый шаг.

Она обернулась, и скользнула по мне взглядом торжествующе.

Как уходящий после удара тореадор – который уже знает, что бык получил шпагу куда следует, – и поворачивается лишь, чтобы отпраздновать свой успех высокомерным взглядом и улыбкой триумфатора.

Мне осталось упасть на песок, обливаясь кровью.

И вознести краткую молитву богине измены, маленьким сатирам адюльтера, сотням тысяч вспомогательных войск – наяд, фавнов, и просто ман, – и попросить их задержать Диего в пути, если он вдруг решил вернуться. Но я знал, что предосторожности – почти лишнее. Дом слишком большой, чтобы он застал нас внезапно. Да и молдавские торжества, – в этот день Диего спускал на стапеля какой-то невероятной тоннажности грузовой корабль в порту Дуная, корабль под флагом Молдавии и на деньги его страны, корабль, который будут фрахтовать, вне всяких сомнений Иран и другие международные изгои, – они слишком долгие и праздничные, слишком веселые и чересчур обязательные для того, чтобы не длиться всю ночь. Я хихикнул.

…Предательство и контрабанда, вот ваш бизнес, молдаване, сказал Диего, положив голову на колени Алисы.

Мы сидели на нашей кухне, я привез бутылку коллекционного виски из какой-то внезапной и неожиданной для меня командировки, потому что совсем забыл о том, что писатель, и был буквально выдернут на «встречу с читателями» где-то в Бонне, а может и Мюнхене, – я понятия не имел, потому что во время поездок выхожу из отеля лишь в ближайший супермаркет, – и мы пробовали напиток. Мочили губы и язык. Алиса, кстати, пила лишь воду.

А ну-ка, повтори, сказал я, смеясь.

Предательство и контрабанда, сказал он. Вы, молдаване, великие мастера в одном и в другом.

Именно поэтому ты поедешь на юг, на торжественное открытие корабля, который будет заниматься контрабандой, сказала Алиса. Туше, смеясь, сказал Диего. Дай мне, пожалуйста, соль, сказал я Лиде. Она, не глядя, протянула мне.

Значит, Диего, мой сладкий, ты настоящий молдаванин, сказал я.

Кто знает, кто знает, сказал он задумчиво, может быть именно поэтому меня и потянуло сюда, хоть я здесь и сроду не был, и даже не подозре…

Может, у тебя кто из дальних родственников отсюда, бесцеремонно и весело перебил я, отряхивая пучок зелени.

Кажется, нет, сказал он, но я не минуты не сомневался в том, что намек понят и принят, просто он, как и всякий дипломат, – и даже вдвойне, как дипломат отчасти фальшивый, – умел воспринимать важную информацию с отсутствующим видом. Глянь на него сейчас, так ничего важнее, чем заглянуть под свитер моей жене для него не было. Странно, но я продолжал называть его про себя Диего.

Знаешь, сказал я, здорово, что тебя зовут Диего.

О чем это ты, сказал он, и я увидел ленивую улыбку на толстых губах.

Лида, разворачивавшая сверток фольги, замерла спиной. На мгновение я представил, что все мы замерли, как в детской игре, когда нужно застыть в той позе, в какой тебя застал ведущего. Думаю, подбрось я в этот момент нож, или разделочную доску, они бы замерли в воздухе. Так что я не удержался, и подбросил. Некоторое мгновение доска и правда висела в воздухе, но потом, конечно, упала.

Все видели, как она зависла, сказал я.

Милый, ровным голосом сказала Алиса.

Я видел, сказал Диего, и по голосу я понял, что он видел.

Я в том смысле, сказал я, что тебе ужасно идет твое имя, Диего.

Спина Лиды расслабилась, взгляд Алисы из темно-серого перетек в мягкую желтизну, которой всякий раз отсвечивали глаза моей жены, стоило ей кончить. Как она его ценит, внезапно понял я. И торопливо постарался заслужить расположение жены хотя бы таким способом. Расположение Лиды я уже получил. И даже больше, чем расположение.

Вчера вечером она рассказала мне все про своего мужа.

И я взял над ней верх. Ведь я знал ее тайны, а когда ты знаешь сущность другого человека, он весь – твой. И Лида была моя, так что я мог теперь сделать все, что угодно. Как и с Диего, вдруг понял я. Если, конечно, я захочу звать его Диего. Что неудивительно, если учесть, что он вовсе никакой не Диего, подумал я.

Все смотрели на меня молча.

Когда я только начинал писать, главной трудностью были имена, сказал я.

Все слушали молча и внимательно. Таков был негласный уговор. Каждый мог раскрыть душу, – даже если шла о самых мелких комнатках и незначительных тупиках, – и остальные слушали. Вопрос только, вспомнил я рассказ Лиды, что обмен был далеко не равноценный. Потом я понял, как себя чувствую. Как обманутая школьница, которой рассказывали о любви, трахнули, а потом бросили. Я глубоко вдохнул, но они восприняли это за волнение, связанное с моей историей. Лида поощрительно похлопала меня по руке.

Смелее, милый, сказала Алиса, и, клянусь, в этот момент они с Диего переглянулись.

Да ничего особенного, сказал я.

Новичку всегда странно называть героев существующими именами, сказал я, именами людей из реальной жизни, именами соседей и жен, близких и знакомых. Ему кажется это… странным. Он смотрит на них, как подросший ребенок – на свое отражение в зеркале, сказал я. Он осознает себя писателем и это удивительно, сказал я. Но это реальность и она настигает, впервые, и она шокирует.

Сейчас мы плавно выедем на оправдание пьянства, сказала Алиса.

Нет, не сегодня, сказал я, смеясь со всеми. Я просто хочу сказать, что главная особенность книг начинающих авторов, – книг, которые никто не читает, потому что это, как правило, неудачные опыты, – странные, чудные имена.

Ну, вроде как мое, сказал Диего ровным тоном, которому, без сомнения, поучился у Алисы.

Так точно, господин старший лейтенант, сказал я, поддразнивая военное звание Диего, которое он получил, как дипломатический сотрудник какого-то там ранга, что в милитаризированных латиноамериканских странах считалось такой же нормой, как в России Петра Первого. Кажется, в табели о рангах наш Диего занимал бы предпоследнюю с конца строчку.

Вроде как твое, сказал я.

Значит, я герой неудачного романа, сказал Диего.

Си, синьор, сказал я с гаденьким акцентом, чем ужасно развеселил девушек. Диего, вскочив, схватил полотенце и принялся изображать из себя рыцаря Круглого стола. Ухр, уфр, пыхтел он, вращая полотенцем, словно мечом. Я сделал вид, что он поразил меня в самое сердце и встал на колено. Диего торжественно положил мне полотенце на плечо и сказал.

Я посвящаю вас, сеньор, в великие писатели и неудачники, сказал он.

А разве великие писатели другими бывают, сказал я смиренно.

Он скромничает, а на самом деле большой молодец, сказала Лида, украшая мою голову импровизированным венком из петрушки, укропа и какой-то кислой зелени, которую Алиса клала в суп, если на нее раз в год находило желание приготовить что-то специфически молдавское.

Он скромничает, а на самом деле большой гаденыш, сказал Алиса и поправила венок на моей голове, отчего я стал похож на бесшабашного «дембеля», который снимается для прощального альбома.

Удивительно, но я почувствовал в касании ревность. Я посмотрел ей в глаза, она не отвела взгляд. Погладила меня по щеке машинально, – жестом хозяина, приласкавшего прижавшегося к ноге пса, – и пошла в комнату. Поставить нам что-то повеселее моего распроклятого Баха, от которого у нее скисло бы молоко, будь она беременна, как любила говорить моя жена. Как правило, это были веселые поп-песенки британских исполнителей, которых Алиса обожала. Диего предпочитал ставить нам горячие латиноамериканские мелодии, такие же фальшивые, как он сам. Лида слушала то, что ей предложат. Мы, дурачась, потанцевали слегка под что-то тягостное – словно пластинка на старом проигрывателе, кажется это был «Оазис», – и вернулись на кухню, вытаскивать стол.

Какой это молдавский корабль ты там собираешься разбить бутылкой шампанского, аферист, сказал я Диего.

Он закатил глаза и прижал руки к паху, изображая молдавского министра иностранных дел, посещавшего не только свинг-вечеринки, но и торжественные мероприятия – причем с одинаково постным выражением лица, – и пробубнил.

Открытие международного порта в устье Дуная и торжественный спуск на воду первого судна, кото… сказал он.

Возьми меня с собой, капризно сказала Алиса.

Мы с Лидой переглянулись.

Мон амур, по условиям дипломатического протокола я вынужден быть там с моей прекрасной толстопятой русоволосой женой, моей конфеткой, моей м-м-м-м-м, сказал он.

Вынужден, сказала, смеясь Лида, ах ты засранец.

Разумеется, вы едете с нами, загорелся Диего.

Как вам пирог, сказал я, горделиво раскладывая ржаное тесто с тремя видами мяса и зелени по тарелкам.

Амиго, когда моя служанка сбежит от нас с цирком, я найму тебя в повара, сказал он.

Быстрее бы, сказала ничего не значащим голосом Лида, отправляя себе в рот кусочек пирога. Я отдал должное самообладанию своей любовницы. Еще вчера она, содрогаясь у меня на руках, отказывалась возвращаться домой – туда, где ее муж каждую ночь трахает свою сестру. Которую держит для всех служанкой. И трагическую историю о смерти которой – сестры, сестры, – так любит рассказывать, прослезившись.

Он вытирает об меня ноги, они вытира… говорила она, повторив это раз сто, не меньше.

А я гладил ей спину, поглядывал в окна, и все ждал, чтобы это поскорее кончилось.

Потому что я вдруг очень захотел к Алисе.

Но до того, как мне удалось успокоить Лиду, я узнал много интересного. Начиная от того, где же действительно родился Диего, и заканчивая нюансами его вечеринок. Узнав все, я подумал, что неустойчивый центр силы – центр тяжести, – нашей четверки плавно переходит ко мне. Но забыл о том, что женщина, которой нечего терять, опаснее даже китайской кошки, загнанной в угол.

А Лиде и правда уже нечего было терять.

…как вкусно, сказала Алиса, и отложила пирог, почти нетронутый.

Лида же, распробовав, принялась подчищать тарелку. В отличие от Алисы, она ела как мужчина – не стесняясь, и много. Еще положить, спросил я. Угм, кивнула она. Алиса глянула презрительно и отщипнула еще кусочек с ноготь. Ешь, дорогая, сказал я. Она улыбнулась мне, и через силу что-то пожевала. Я налил всем еще виски. Если ты не хочешь, я съем твою порцию, сказала раскрасневшаяся Лида. Я вдруг понял, что она пытается успокоиться, жуя.

И, наверняка, располнеет.

Алиса улыбнулась покровительственно, и с облегчением опустошила свою тарелку в Лидину. Хрю-хрю, хрюкнул Диего. На себя посмотри, свин, сказала Лида, тарелку чуть не вылизываешь.

Я бы и рад поехать, да не смогу, сказал я. Правда, сказал я, смеясь и негодующе поднимая руки, но было уже поздно.

У него встреча с любовницей, ядовито сказала Алиса.

Он пойдет в клуб на пи-пи шоу, взвизгнул счастливо Диего.

Он пишет, сказала Лида.

Бинго, сказал я, поблагодарив одними глазами.

Какие у тебя красивые глаза, сказала вдруг Алиса. И добавила – как у бассета.

Твой кинжал для coup de grace всегда плохо заточен, сказал я с горечью и постарался запить ее виски.

Завтра, с утра, сказал Диего. Дадим этому, черт его побери, писателю, побыть наедине со своими бреднями, сказал он, и подмигнул женщинам. За тобой приедет машина, поедем с шампанским, сказал он Алисе. Пусть только не гонит, сказал я, вспомнив сумасшедшего шофера, которого Диего подобрал на какой-то автобусной станции. Тот мог машину в игольное ушко провести, но ехал так быстро, что меня давило притяжение, как в сверхзвуковом самолете. Диего, как и все самозванцы, выдавал себя в мелочах. Одной из них был водитель.

Шофер не дипломата, но гангстера.

Ну и проваливайте, сказал я ворчливо, авось еще пару строк рожу.

Мы вернемся через день, сказал Диего. Я предлагаю дамам морскую прогулку на корабле, с ночевкой в открытом море, сказал он галантно. Под флагом нашей великой державы, сказал он, смеясь. Тебя проклянет команда, сказал я. Женщина на корабле всегда к беде, сказал я, вспоминая что-то такое, прочитанное в книгах, которые я так любил когда-то. Ах, милый, сказала Алиса.

Ты на корабле – бедствие похлеще любой женщины, сказала она.

Я прикрыл веки, соглашаясь. Писатель всегда чуть больше женщина. Больше даже, чем ему бы хотелось. У меня никогда не было причин сомневаться в своей мужественности. Так что я признавал женское начало без каких-либо оговорок, сомнений или смущения. Писатель всегда дешевая кокетка, и он всегда заигрывает. Этим он, в конце концов, надоедает всем. Тем, кто его любит, незнакомцам, мирозданию, наконец. В итоге, он всеми покинут.

А когда вокруг никого не остается, он заигрывает сам с собой.

Я сказал об этом, и понял, что Алиса осталась мной довольна. Она снова взглянула мне прямо в глаза, и они были спокойны и я видел в них дно. Это значило, что их поверхность не возмутилась. Алиса улыбнулась и погладила мою руку. У меня перехватило дыхание: мне стало горько от того, что она не принимала меня таким, каков я есть. Но я так любил ее, когда она принимала меня… Даже когда перестал любить.

Какая вы красивая пара, сказала Лида, и я не услышал в голосе ревности. Но все равно вздрогнул, и чуть убрал руку, что, конечно, не укрылось от Алисы, и глаза ее вновь потемнели, и вот я, по волшебству злого мага, уже на берегу северного моря. Грязная пена волн, частые валы, которыми склочная стихия колотит в берег, как истеричка – по столу, и ровный гул надвигающейся беды. Алиса презрительно скривила губы.

Она любит, когда я самоуничижаюсь, сказал я.

Я люблю, когда ты настоящий, сказала Алиса.

Она просто тебя любит, сказал Диего.

…на утро, проводив Алису, я побрел в город, и несколько часов бесцельно бродил по нему, пока с удивлением не понял, что просто сужаю кольца вокруг дома Диего и Лиды. Я разобрался в себе и вынужден был признать, что мне не хватает их. Всех троих. Так что я решил хотя бы побыть в доме, который хранил еще их присутствие – Алису завезли сюда перед поездкой, – и посидеть в комнатке наверху, глядя, как по серому из-за грязи и снега полю бродят вороны. Стражники Брейгеля, вот кого они напомнили мне на этом средневековом – из-за теней и света – поле.

Я поднялся по тропинке, спугнув бродячую собаку – из этого парка их выгоняли, и они были дергаными – и постоял у сторожки, где работники хранили инвентарь для ухода за деревьями и кустами. В кустарнике шиповника я застрял, пытаясь снять с сучка мумию ящерки, нанизанной сюда, наверняка, сорокой. Может быть и другой птицей, но я не разбирался в них, хоть Диего и предлагал мне в подарок «Справочник орнитолога – любителя».

Мир полон ненастоящих людей, которые понятия не имеют, как выглядит пустельга, где растет голубика и как понять, откуда дует ветер, если он слабый, говорил Диего.

Он был прав и сейчас обдирая пальто о моток колючей проволоки кустарника, я дал себе слово, что открою когда-нибудь мир, в котором мы живем, и которого бежим, надув каждый вокруг себя большой мыльный пузырь своего одиночества. Если сестры Диего, которую он выдает за служанку, нет дома, – подумал я, сняв таки тельце ящерки и положив его на землю, – просто прогуляюсь, как следует. Пыхтя, поднялся по горке наверх. Постоял, приводя в норму дыхание, на поле у дома. После чего, не спеша, побрел к крыльцу. Зачем я здесь, подумал я. В мои планы вовсе не входило нарушать тайну Диего и его сестры. Эта их тайна – вроде ореха, спрятанного белкой в землю, забытого. Но из него вырастет дерево. Так или иначе, чужие тайны это часть мира, такие же удивительные и прекрасные, как и природа, окружающая нас, подумал я. Так что я просто выпью чаю и посижу, молча слушая смех отсутствующих жены и друзей, подумал я, поднимаясь по ступеням.

Двери были уже открыты – она увидела меня издали.

И ждала меня молча. Я зашел, она заперла дверь и, задев меня платьем, повела наверх, раздеваясь на ходу.

***

Она шла впереди, разбрызгивая соки пизды и вещи.

Оставляла следы для охотника.

Халат, накрахмаленный, словно карикатура. Пояс от него, свернувшийся нитью клубка Ариадны. Она метила свой путь, словно дом был – Лабиринтом. Я готовился к встрече с существом с налитыми кровью глазами, рогами, головой быка, телом атлета. Моя грудь дрожала, словно я испускал последний вздох. Неудержимая эрекция тащила меня за Анной-Марией. Хотя в висках трубил сигнал к отступлению одинокий горнист. Опасность, опасность, опасность, звенела медь в моих висках. Отступление, и да будет путь прикрыт авангардом. Но член, – драчливый, словно все войска гусар, – неудержимо тащил нас вперед. Все мое сопротивлявшееся от ужаса тело. Он тащил мои ноги, едва успевавшие переступать, словно их тянули на аркане воины Золотой Орды, разграбившие селение. Нет, нет, нет, молчаливо вопили они. Только не дома. Да, да, да, ревел член. Где угодно. Увидел врага – руби. Бейся насмерть, или ложись умирать. А лечь для члена значило – умереть. Так что он не собирался сдаваться. Я едва удержался от того, чтобы потрогать его руками. Анна-Мария, на ходу – и как умудрилась, – стянула с одной ноги чулок, слегка попрыгав, и продолжила идти. Затем в меня полетел другой чулок. Я почувствовал, что шалею.

Хочешь, полетаем, сказала она мне.

Это еще как, сказал я, едва успевая за ней по лабиринтам дома.

Увидишь, сказала она, и не отставай, а то не найдешь.

Я давно на тебя глаз положила, сказала она.

Ах ты сучка, сказал я.

Она бросила на меня еще один взгляд, – второй за день, – и остановилась, чтобы стянуть трусики. Получилось так изящно, как будто она переступила невидимый барьер – словно воспитанная, дрессированная годами лошадь, которую учат не терять хладнокровия даже в самые неожиданные моменты паркура. Я наткнулся на нее, и шлепнул по заду обеими руками, но Анна-Мария никак не отреагировала.

Не в коридоре же, сказала она равнодушно, и продолжила движение.

Я, путаясь в джинсах и ремне, – решил раздеться в пути, последовав примеру своей Ариадны, – поскакал вслед за ней. Все вещи Анны-Марии были белыми, и похожи были в извилистых коридорах на меловые знаки, на отложения кальция, которые вода и камень годами откладывают на стенах пещер. Интересно, как давно она не еблась, подумал я, с наслаждением раздувая ноздри. Если достаточно, то меня ждет сеанс узкого бурения. Анна-Мария, смуглая, сливающаяся с тьмой коридоров, сняла с себя последнее – это был бюстгальтер, – и, взмахнув рукой назад, оставила его аккурат у меня на поясе.

Мы уже были в комнате для прислуги.

Маленькое, – на десять квадратных метров, не больше, – помещение, с узким диванчиком, тянувшимся вдоль стены. На стене висел плакат с рекламой кинофильма 50—хх, что-то в стиле «пин-ап», неуловимо эротичное, но, в то же время, целомудренное, как только может быть целомудренной шлюха. Несколько мягких игрушек на тонком, – откидном от стены у окна с ящиками, – столе. Закрытый ноутбук на полке в углу. Шкаф-купе, не отнимавший места, и ради которого пожертвовали доброй половиной комнаты, понял внезапно я.

Она стояла ко мне спиной, обхватив грудь руками.

Да у тебя тут комната тинейджера, сказал я, но она промолчала.

Ну, теперь-то пора, сказал я, но она снова промолчала.

Я крепко схватил Анну-Марию за плечи, развернул и грубо поцеловал, вталкивая язык как можно глубже. Потом толкнул мягко куда-то у солнечное сплетение, и она уселась на диван, охнув. Я присел на корточки и стянул с себя левый – не давшийся на ходу, – носок. Прислонился носом к ее лобку. Снова толкнул Анну-Марию, вернее, нажал ей на плечи, и она легла, подставив мне все. Я пошудуридил в пизде языком. В этом не было ничего от ласки. Я пытался определить глубину. Конечно, на роль лота куда больше годилась другая моя мясная штука, так что я встал перед женщиной на колени, и стал водит членом по расщелине.

Вломи, сказала она сквозь зубы.

Я поспешил, словно нацисты в Австрию. Вошел одновременно с призывом.

У нее оказалась странная пизда: достаточно глубокая, чтобы я мог поместиться весь – что причиняло боль не только Лиде, но даже и Алисе, – но невероятно узкая. Я не чувствовал матки, и это была первая матка, до которой я не дотянулся. Но всякий раз, когда я всовывал, она кряхтела, стонала и тужилась. Узкая и глубокая. Тонкая скважина, из которой бьет ключевая вода, думал я, накачивая Анну-Марию. Я не торопился, мне хотелось запомнить первый раз. Она лежала, запрокинув голову, и глядя куда-то на стену, и мяла грудь. Я обратил внимание на мягкий живот, на мясистые ляжки, на совершенно небритую промежность, тяжелые, – начавшие уже чуть провисать, – груди.

Убери руки, велел я, продвигаясь наобум, ведь не всегда им нравится грубость.

Но Анна-Мария оказалась, как большинство, и подчинилась, даже чересчур быстро. Каждая женщина в глубине души – прусский ефрейтор. Поставь в строй, дай пару пощечин, одну зуботычину, заставь проползти по-пластунски полосу препятствий, накричи, нагруби, вели сделать то, это… в общем, командуй, и она придет в экстаз. Редкие, очень редкие женщины бывают по-настоящему свободны. Кажется, у меня из таких была только Алиса, подумал я, и подумал, что впервые подумал про Алису «была». Это значило, что я и правда собираюсь уходить от жены. Но я не был уверен, что хочу этого.

Готов ли я обмануть Лиду и остаться с женой?..

…Анна-Мария жалобно хныкнула снизу, и я вспомнил, что совсем забыл о ней. Пришлось вернуться к подробному изучению ландшафта. Я обратил внимание на несколько растяжек на груди. Но соски были, как у не рожавшей. Значит, она теряла форму и возвращалась в нее, понял я. Наклонился, и послюнявил соски. Она застонала. Я выгнулся назад, и приподнял ляжки, держа их, как рабочий – рукоятки тачки.

Только не в меня, сказала она вдруг.

Господи, в нашем-то возрасте и такие нежности, сказал я.

…А, да твой же братишка, он же стерилизовался, сказал я, и понял вдруг, почему Диего это сделал.

Она не подала виду, что взволнована раскрытой тайной.

И тем не менее, сказала она.

Помолчи, если тебе нечего сказать, сказал я.

По-настоящему важного, имею я в виду, сказал я.

Ох ты, он у тебя такой широкий, сказала она.

Ну, вот, другое дело, сказал я.

Мы поговорили немного, – она и в этом не представляла никакой тайны, никакой загадки, – но потом разговор сошел на нет. Я все порывался спросить, что она имел в виду, когда предложила полетать, но откладывал. А потом вошел в раж, и мне стало не до того. Я ускорился, она заскулила. Я обратил внимание на то, что, хоть тело Анны-Марии и было смугло, – но в промежности и на груди кожа казалась светлее, – но раздетой она не выглядела латиноамериканкой. Хоть и обладала шикарной, черной, шелковистой, – как оперение ворон, отгонявших голубей от раскрошенного хлеба… ворон, скакавших по утрам перед нашим домом, – шевелюрой. Причем и внизу тоже. Мне доставляло удовольствие играть с волосней. Я то собирал ее в кулак, от отпускал, то растрепывал, то старательно приглаживал. Я играл с мышью Анны-Марии, как большой, вальяжный, опасный кот. От этого, мне казалось, она возбуждалась еще больше. По телу поползли пятна – первые признаки оргазма всегда чума, – и она вцепилась мне в ягодицы. Это было так… сладко, что я не нашел в себе сил удовлетворить просьбу дамы.