Текст книги "Русская Атлантида. Невероятные биографии"

Увлечение фотографией

Есть сведения, пока ещё не подтвержденные документально, что будущий пионер цветной фотографии был учеником самого Дмитрия Менделеева. В 1897 году Прокудин-Горский начал делать доклады о технических результатах своих фотографических исследований Пятому отделу Императорского Русского Технического общества (ИРТО). В 1898 году Прокудин-Горский стал членом Пятого фотографического отдела ИРТО и выступил с сообщением «О фотографировании падающих звёзд (звёздных дождей)». Уже в то время он являлся российским авторитетом в области фотографии, ему была поручена организация курсов практической фотографии при ИРТО. В 1898 году Прокудин-Горский опубликовал первые книги из серии работ по техническим аспектам фотографии: «О печатании с негативов» и «О фотографировании ручными фотоаппаратами». В 1900 году Русское техническое общество показало чёрно-белые фотографии Прокудина-Горского на Всемирной Парижской выставке.

2 августа 1901 года в Петербурге на Большой Подьяческой открылась «фотоцинкографическая и фототехническая мастерская» Прокудина-Горского, где позднее располагалась лаборатория и редакция журнала «Фотограф-любитель», в котором Прокудин-Горский опубликовал серию технических статей о принципах воспроизведения цвета.

В 1902 году Прокудин-Горский в течение полутора месяцев обучался в фотомеханической школе в Шарлоттенбурге около Берлина. Вскоре он впервые объявил о создании цветных диапозитивов, а в 1905 году запатентовал свой сенсибилизатор, значительно превосходивший по качеству аналогичные разработки иностранных химиков. Состав нового сенсибилизатора делал бромосеребряную пластину одинаково чувствительной ко всему цветовому спектру.

Цветные съемки

Точная дата начала цветных съемок Прокудиным-Горским в Российской империи до сих пор не установлена. Наиболее вероятным является факт, что первая серия цветных снимков была сделана в ходе поездки по княжеству Финляндскому в сентябре-октябре 1903 года. В 1905 года Прокудин-Горский совершил первую большую фотопоездку по России, в ходе которой снял около 400 цветных фотографий Кавказа, Крыма и Украины. Получил золотую медаль на Международной выставке в Антверпене и медаль за «Лучшую работу» в области цветной фотографии от фотоклуба в Ницце.

В 1906 году «Петербургская газета» сообщила, что, совершенствуя чувствительность своих пластин, исследователь предполагает демонстрировать «моментальные снимки в натуральных цветах, что представляет большой успех, так как до сего времени никем не получено».

В мае 1908 года Прокудин-Горский ездил в Ясную Поляну, где сделал серию снимков, в том числе несколько цветных фотографических портретов – единственные в мире – Льва Толстого. Кроме того, известны два сделанных Прокудиным-Горским фотопортрета Фёдора Шаляпина в сценических костюмах. По некоторым сведениям, он фотографировал в цвете также членов царской семьи, но эти фотоснимки обнаружить пока не удалось; возможно, они безвозвратно утрачены.

Судьбоносная встреча

В мае 1908 года произошло событие, которое и позволило Прокудину-Горскому создать свою знаменитую коллекцию. В Академии художеств проходила выставка достижений русских фотографов, в том числе показ на экране его цветных проекций. После этого мастеру предложили продемонстрировать свои работы Николаю II, который также увлекался фотографией. Этот визит в Царское Село подробно описан в документальной ленте «Цвет времени», представленной на портале Президентской библиотеки.

«Во время перерыва, когда был подан чай с прохладительными напитками, – вспоминал сам Прокудин-Горский, – Государь отделился от группы придворных и, подойдя ко мне, стал спрашивать, что я имею в виду делать дальше с этой замечательной работой. Я изложил ему свои взгляды на различные применения, которые моя работа могла бы иметь, и прибавил: «Вашему Величеству было бы, быть может, также интересно видеть время от времени истинную Россию и ее древние памятники, а равно и красоты разнообразной природы нашей великой Родины». Николаю эта идея фотографа понравилась.

Фотолетопись империи

По высочайшему повелению мастеру был предоставлен специальный вагон-лаборатория, чтобы фотограф мог запечатлеть «в натуральных красках» все основные достопримечательности Российской империи от Балтийского моря до Тихого океана. Всего было запланировано за 10 лет сделать 10.000 снимков. Для работы на водных путях ему выделили небольшой пароход, способный идти по мелководью, с командой, а для реки Чусовой – моторную лодку. Для съёмок Урала и Уральского хребта в Екатеринбург был прислан автомобиль «Форд».

Совместно с Сергеем Максимовичем Прокудин-Горский работал над технологией цветного кино. По собственному методу он произвёл экспериментальную съёмку в Туркестане в 1911 году. Для развития цветного кинематографа и цветной печати при его участии в 1914 году было учреждено акционерное общество «Биохром», которому были переданы имущественные права на коллекцию Прокудина-Горского.

Накануне Первой мировой войны Прокудин-Горский продолжал исследования и добился новых успехов. Он запатентовал в Германии, Англии, Франции и Италии способ изготовления дешёвых цветных плёночных диапозитивов для кинематографии. В 1922 году получил английский патент на зеркально-призменную оптическую систему для цветоделения при одновременной фотосъёмке.

С началом войны Прокудин-Горский создавал фотохронику боевых действий, а потом занялся цензурой прибывающих из-за границы кинематографических лент и обучением экипажей самолётов аэрофотосъёмке.

После революции

После революции 1917 года Прокудин-Горский участвовал в создании Высшего института фотографии и фототехники (ВИФФ), который был официально учреждён декретом, уже после отъезда Прокудина-Горского за границу. Его последняя коллекция фотографий демонстрировалась в России 19 марта 1918 года в Зимнем дворце.

Переехав в 1922 году в Ниццу, Прокудин-Горский работал вместе с братьями Люмьер. Но чтобы как-то прокормиться в чужой стране эмигранту приходилось заниматься со своими сыновьями обычным фоторемеслом. Он собирался сделать новую серию фотографий художественных памятников Франции и её колоний, но этот проект не был осуществлен.

Скончался Сергей Михайлович Прокудин-Горский в Париже, спустя несколько недель после освобождения города от немецких войск союзниками. Похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Поэтесса «с огромным бантом»

Ирина Одоевцева родилась в Петербурге еще до революции, но большую часть своей жизни провела далеко от своего любимого города. В нашей стране имя этой популярной в среде русской эмиграции поэтессы и писательницы стало известно лишь с началом перестройки, когда были переизданы сборники ее очаровательных стихов и книги замечательных воспоминаний «На берегах Невы» и «На берегах Сены», которые и сделали ее знаменитой.

 
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет,
Живи еще хоть четверть века,
Все будет так: исхода нет…
 

Александр Блок, когда писал эти строки, не подозревал, что будет еще хуже. Останутся только «ночь» и «улица», фонари разобьют, а аптеки закроют. «Зима 1919–1920 гг. Очень голодная, очень холодная, очень черная зима, – вспоминает Ирина Одоевцева в своей книге «На берегах Невы». – Грабежи стали бытовым явлением. С наступлением сумерек грабили всюду».

Стихи во время расстрелов

Но в Петербурге тогда не только грабили. В подвалах ЧК по ночам до утра гремели выстрелы. Там расстреливали людей. Уничтожали «класс эксплуататоров». А заодно и поэтов, художников, писателей, профессоров Университета, офицеров, проливавших кровь за Россию в мировую войну. Но вот что самое удивительное: в это грозное и страшное время в Петербурге были люди, которые ходили… слушать стихи! «Я каждый день, – пишет Одоевцева, – совершенно одна возвращалась поздно вечером из Института живого слова одна. По совершенно безлюдным, темным – «хоть глаз выколи» – страшным улицам».

«… Шесть часов вечера. Падает снег. Я иду домой по Бассейной… Поднимаюсь с черного хода. Парадный недавно заколотили – для тепла и за ненадобностью. «Теперь нет господ, чтобы по парадным шляться!» – заявляли большевики». Так с тех пор 70 лет мы и ходили в квартиры, превращенные в коммуналки, с черного хода…

«До чего же весело!»

Однако у юной Одоевцевой о том времени радужные воспоминания. «Голодный, холодный, снежный январь. Но до чего же весело! В «Живом слове» лекции сменялись практическими занятиями и ритмической гимнастикой по Далькрозу. Кони возглавлял ораторское отделение, гостеприимно приглашая всех на свои лекции…»

 
Дом искусств. Литераторов дом.
Девятнадцать жасминовых лет.
Гордость студии Гумилева,
Николая Степановича… —
 

писала восхищавшаяся тогда Гумилевым «поэтесса с огромным бантом», как она сама себя называла:

 
Ни Гумилев, ни злая пресса, Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса с огромным бантом.
 

Она запоем слушает на вечерах в голодном городе, но в переполненных залах стихи Сологуба, Мандельштама, Белого. Популярного тогда и ныне совершенно забытого Тимофеева, прославившегося позднее знаменитыми «Бубличками»:

 
Купите бублички,
Горячи бублички,
Гоните рублички
Ко мне скорей!
 

Становится свидетелем невероятного успеха Маяковского: «Зал восторженно загрохотал. Казалось, все грохотало, грохотали стулья, грохотали люстры, грохотал потолок и пол под звонкими ударами женских ног.

– Бис, бис, бис!.. – неслось отовсюду».

Восторженно слушает Блока: «Блок стоит неподвижно. В «ярком беспощадном свете» электрических ламп, направленных на него, еще резче выступает контраст между темным усталым лицом и окружающими его, как нимб, светлыми локонами:

 
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели,
Молчали желтые и синие,
В зеленых плакали и пели…».
 

Оказавшись потом в Париже, Одоевцева поражалась: «Просто невозможно себе представить, как слушали, как любили поэтов в те баснословные годы в Петербурге, да и во всей России. Марина Цветаева была права, когда писала: «Из страны, где мои стихи были нужны, как хлеб, я в 22-м году попала в страну, где ни мои стихи, ни вообще стихи никому не нужны».

Нужнее хлеба

«Нет, – поправляет ее в своих воспоминаниях Одоевцева, – на этот раз Цветаева не преувеличила, а скорее преуменьшила – стихи тогда многим были даже нужнее хлеба».

Гумилев, ее кумир тех лет, тоже ничего не боялся. Однажды в Петербурге на вечере у балтфлотцев, читая стихи, он вдруг продекламировал:

 
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя…
 

По залу прокатился протестующий ропот. Несколько матросов вскочили. Но Гумилев продолжал читать спокойно и громко. Кончив читать, он спокойно обвел зал глазами. Гумилев ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него.

«И, – продолжает Одоевцева, – аплодисменты вдруг прорвались, прогремели, загрохотали. Всем стало ясно: Гумилев победил. Так ему еще никогда не аплодировали».

– А была минута, мне даже стало страшно, – признался он ей потом. – Ведь мог же какой-нибудь товарищ-матрос, «краса и гордость красного флота», вынуть свой небельгийский пистолет и пальнуть в меня, как палил в портрет моего государя.

«Молодец, хоть и поэт!»

Да и не только в портрет, но и в самого государя и его детей палили. Как, впрочем, вскоре расстреляли и самого бесстрашного поэта Гумилева, обвинив его в контрреволюционном заговоре.

 
И нет на могиле его,
Ни холма, ни креста, ничего.
 

Однако петербургские обыватели после того памятного поэтического вечера долго восторгались Гумилевым: «Какой молодец, хоть и поэт!».

Трагические смерти

В то страшное время в Петербурге было много трагических смертей, о которых вспоминает Одоевцева. Жена знаменитого тогда поэта Федора Сологуба Анастасия Николаевна бросилась в отчаянии с Тучкова моста и утонула. Сологуб долго отказывался этому верить. Он ее ждал. Обед по-прежнему готовили на двоих. Постель Анастасии Николаевны ежедневно стелилась… Потом Сологуб при помощи высшей математики пришел к выводу о том, что загробная жизнь на самом деле существует и что он скоро встретится со своей обожаемой Анастасией. Только тогда он успокоился.

Перед отъездом за границу Одоевцева зашла к Сологубу попрощаться. Она уезжала легально, и Сологуб мрачно сказал: «Вы, конечно, думаете, что скоро вернетесь? Только прокатитесь по Европе? Да? Вы вернетесь лет через пятьдесят…». Одоевцева тогда ему не поверила. Но именно так и получилось. Сологуб ошибся не намного.

За границей – в Берлине и Париже – Одоевцева почти сорок лет прожила вместе со своим мужем – другим знаменитым поэтом русской эмиграции Георгием Ивановым, с которым они расписались еще в Петербурге после смерти Гумилева. Заграница разочаровала Одоевцеву. «Я никому не признаюсь в том, что разочарована… Большинство бежавших из России в восторге от берлинской жизни и наслаждаются ею… О стихах здесь как будто забыли. Трудно поверить, что эти самые люди еще совсем недавно шли по неосвещенным, страшным ночным улицам, усталые, голодные и озябшие, шли в мороз, под дождем, часто через весь Петербург только для того, чтобы в Доме искусств или в Доме литераторов послушать стихи».

В Берлине, а потом и в Париже Одоевцева общалась со всем цветом русской эмиграции и со многими приезжими знаменитостями: Есениным, Керенским, Северяниным, Алдановым, Буниным, Адамовичем, Анненковым и многими другими, о которых увлекательно рассказала потом в своих книгах. Она стала свидетелем их тоски, страданий и судорожных попыток хоть как-то утвердиться в чуждой им стране.

«Нежности нежней»

«… Есенин, – вспоминает она случайную встречу со знаменитым поэтом в ресторане для эмигрантов, – наливает мне рюмку водки. – Я качаю головой.

– Не пью.

– Напрасно! Этому необходимо научиться. Водка помогает.

– От чего помогает? – спрашиваю я.

– От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я бы уже давно смылся с этого света! Еще девушки, конечно! Влюбишься, и море по колено! Зато потом, как после пьянки, даже еще хуже. До ужаса отвратительно… Вот еще животные. Лошади, собаки, коровы. С ними я всегда, с самого детства дружил… Вы непременно должны выпить. За нашу встречу! Хоть один бокал.

И я чокаюсь с ним и пью. Кругом шумят, но я слышу только то, что говорит Есенин. Я гляжу на него. Нет, я не могу поверить, что это тот самый хулиган-скандалист. Он так трогательно нежен. Он нежный, «нежности нежней»! Просто по Маяковскому, «не мужчина, а облако в штанах…».

Ей повезло

Одоевцева прожила долгую жизнь, а потому ей повезло. Она не умерла в парижской богадельне для престарелых русских эмигрантов, где оказалась в последние годы. В 1987 году она все-таки приехала в СССР, где уже вовсю бушевали ветры перестройки. В Ленинграде ее ждала громкая слава. После ничтожных эмигрантских изданий ее книги вышли гигантскими, еще «советскими» тиражами. «На берегах Невы» – тиражом 250 тысяч экземпляров, а «На берегах Сены» – 500 тысяч. Умерла «маленькая поэтесса с огромным бантом» 14 октября 1990 года в Ленинграде. Совсем немного не дождавшись возвращения своему любимому городу его прежнего имени Петербург.

Жемчужина князя Юсупова

В каждой петербургской семье есть свои реликвии. У одних – это пожелтевшая от времени фотография родителей на стене, у других – старая бабушкина икона, у третьих – боевые награды отца. У знаменитого русского князя Феликса Феликсовича Юсупова, ограбленного большевиками и выброшенного, как и другие русские аристократы, за границу, тоже была такая реликвия – легендарная жемчужина «Пелегрина».

В свое время она принадлежала испанскому королю Филиппу IV, который в 17 веке подарил ее своей дочери Марии-Терезе. Потом жемчужина принадлежала французской короне и исчезла во времена французской революции, а позднее объявилась в Москве, где ее и купили Юсуповы. В их семейном архиве есть фотография, сделанная во второй половине 19 века, на которой изображена княгиня Зинаида Николаевна Юсупова, женщина необычайной красоты – жена тогдашнего губернатора Петербурга Сумарокова-Эльстон. Княгиня собралась на бал и в волосах у нее – та самая «Пелегрина»…

Прошло много лет и старый аристократ Феликс Юсупов, тот самый, что «убил Распутина», доживал свой век в Париже в компании состарившейся жены и своего верного слуги Гриши. Как несметно богатый в прошлом человек и настоящий русский барин, он не умел считать деньги, не знал настоящую цену вещам. У него никогда не было бумажника. Деньги лежали повсюду в конвертах и он раздавал их всем, кто ни попросит, не считая. Поэтому очень скоро старый князь оказался совершенно без средств. Тогда он взял последнее – заветную жемчужину, которую бережно хранил все эти годы, и отправился к знаменитому парижскому ювелиру Картье.

– Сколько вы сможете мне за нее дать, мсье? – Скромно спросил Юсупов.

Увидев легендарную драгоценность, бедный француз от волнения лишился дара речи. Он сразу понял, что перед ним – знаменитая «Пелегрина». В мире были только три таких жемчужины и вот одна из них, таинственно мерцая, лежала сейчас перед ним.

Разумеется, сметливый ювелир тут же ее купил, а через некоторое время бесценная реликвия была продана на аукционе Кристи в Женеве анонимному покупателю (предполагают, что за этим покупателем была Элизабет Тейлор) за 2 миллиона 780 тысяч франков – невиданные по тем временам деньги. Разумеется, самому Юсупову Картье заплатил гораздо меньше, но все же весьма приличную сумму. Увы, и эти деньги беспечный Феликс Феликсович тоже быстро потратил. Он кончил тем, что под старость стал жить на средства своего верного слуги Гриши…

Эту историю рассказала живущая сейчас между Парижем и Афинами внучка сумасбродного аристократа Ксения Николаевна Шереметьева-Юсупова. По отцу она – Шереметьева, а по матери – Юсупова. Сестра ее матери – великая княгиня Ксения Александровна была сестрой Николая II и потому в жилах Ксении Николаевны течет царская кровь. Именно у нее брали в свое время кровь на анализ ДНК для идентификации царских останков. Сегодня носительница двух самых громких на Руси аристократических фамилий живет скромно. Ее муж – коренной грек Илиас Сфири, родом с острова Итака (того самого, где родился Улисс), работал в компании «Шелл», а сейчас на пенсии. Есть дочь Татьяна, которая подарила ей внука.

«Был добрейшим человеком…»

Таинственны законы генетики… Если посмотреть на старые фотографии и портреты ее предков, то Ксения Николаевна похожа на многих из них. Такой же овал лица, такой же упрямый «юсуповский» подбородок. Родовое сходство переходит из поколения в поколение. Увы, в самой России сегодня уже почти не осталось таких «аристократических» лиц. Все, «под корень» были истреблены большевиками за одну только принадлежность к знатным фамилиям. Уцелели только те, кто сумел во время уехать из страны, «где так вольно дышит человек».

– По странной иронии судьбы, – вспоминает Ксения Николаевна, – о моем деде помнят только то, что он «убил Распутина». Но наша семья никак не могла понять, как это он мог сделать. Ведь Феликс Феликсович был добродушнейшим человеком. Не нравятся мне писания на эту тему Эдуарда Радзинского. Когда он был в Париже, то почему-то не нашел нужным зайти ко мне – последней из Юсуповых, когда готовил книгу об убийстве Распутина.

Ксения Николаевна родилась в Италии, а потом ее родители переехали в Афины, где тогда жил Эмиль Демидов, бывший царский посланник в Греции, а его жена Софья Воронцова-Дашкова приходилась ее матери тетей. Кстати, и Демидов и его жена похоронены сейчас в самом центре Афин напротив здания парламента, возле русской церкви, подаренной в свое время царскому посольству греческой королевой Ольгой, а в девичестве – русской княжной Ольгой Константиновной, родившейся в Павловске.

Отца спасла любовь

– Моя мать, – продолжает свой рассказ Ксения Николаевна, – влюбилась в Грецию, но жилось в ней моим родителям трудно. Мать делала какие-то украшения на продажу, приходилось продавать привезенные из России вещи. Мой отец, Николай Дмитриевич Шереметьев работал в Австралии в пароходной компании Власова, и видели мы его редко. Он приезжал домой два раза в год. А во Франции, куда родители приехали сначала сразу же после бегства из России, ему пришлось работать даже шофером такси. Потом отец заболел туберкулезом. Долго лечился в горах и моя мать писала ему письма каждый день, два года подряд. Врачи давали ему два месяца жизни, но их печальные прогнозы, к счастью, не сбылись. Видимо, помогли письма моей матери. Я уверена: это ее любовь спасла отца!

Как и всем русским аристократам после революции, отцу пришлось пережить немало трагических минут. Помню, он рассказывал, как в Сибири его вместе с братом ссадили с поезда пьяные солдаты и хотели расстрелять. Тогда это было просто. К ним подошли люди в грязных серых шинелях с винтовками и сказали: «Пойдемте, господа, будем пускать вас в расход…»

Младший брат заплакал и стал кричать: «Я не хочу умирать!» А старший – мой отец – строго его одернул: «Не плачь, будь мужчиной!» А ему самому тогда было всего 15 лет. Заплакать перед солдатами не позволяла фамильная гордость. От красноармейских пуль их спасла случайность. Какая-то женщина попросила пожалеть мальчишек.

Надо сказать, что русские аристократы мужественно переживали выпавшие на их долю невзгоды. Особенно много в нашей семье рассказывали про дедушку – Феликса Феликсовича. Они с бабушкой были совершенно разными людьми, но нежно любили друг друга. Я таких людей потом никогда не встречала. Не видела такой нежности и внимания друг к другу, хотя Феликс Феликсович не только в молодости, но и в зрелые годы славился своим сумасбродством и экстравагантными выходками. Он «любил пожить», как раньше говаривали на Руси. Бабушка же была тихая и скромная. Она все ему прощала и сдерживала его бурную натуру. Когда дедушка умирал, он сказал верной подруге: «Я всю жизнь любил только тебя, прости меня за все…»

По преданию, которое сохранила наша семья, нашим предком был татарин Юсуф из Казани. Юсуповым он стал после крещения. Дело было в 17 веке. Он явился к русскому царю в Москве и скромно попросил: «Великий государь, дозволь жить на Руси бедному Юсуфу! Бедный я, очень бедный!»

А царь уже был наслышан о его несметных богатствах. Он засмеялся и ответил: «Бедный? Да ты можешь купить всю Россию!»