Текст книги "Русская Атлантида. Невероятные биографии"

Российский паспорт графине

До краха СССР Ксения Николаевна, родившаяся в Риме, ни разу не была в России, а теперь ездит на родину каждый год. В посольстве РФ в Афинах ей по специальному указу президента Владимира Путина выдали российский паспорт и она стала российской гражданкой. Об этом долгие годы мечтали на чужбине ее родители, которые так и умерли в Париже апатридами, отказываясь принять гражданство других стран…

– Когда я впервые приехала в Петербург, – вспоминает графиня, – то была потрясена красотой этого города, где родились и жили мои родители. В моей душе проснулось дремавшее в ней горячее чувство патриотизма, любви к родине, которой пришлось пережить нелегкие времена. Мне тоже хочется внести свой вклад в строительство новой России, помочь возрождению русской духовности и культуры. Думаю, что это невозможно без нас, представителей самых древних русских фамилий, ведь и мы – частица России. Нас осталось мало, среди Юсуповых – только я одна и моя дочь, но кое-что сделать для своей родины мы можем.

Ностальгия Владимира Набокова

В одном интервью Владимир Набоков как-то сказал о себе: «Я – американский писатель, родившийся в России…». Отсюда, наверное, и пошла его репутация как сугубо американского писателя, тем более что в советские времена книги Набокова в СССР были запрещены, а его имя практически неизвестно широкому кругу читателей. Однако его сын Дмитрий не так давно признался, что это, конечно, был иронический ответ. Набоков – великий русский писатель, безумно страдавший от ностальгии по Петербургу, где он родился.

«Я родился в комнате на втором этаже, где был тайничок с материнскими драгоценностями», – писал в своих воспоминаниях Владимир Набоков. Как это ни странно, тайничок – сейф в спальне его матери дома на Большой Морской, – чудом сохранился до наших дней. Если когда-то в нем и находились семейные драгоценности Набоковых, то все их имущество было, как известно, в 1918 году конфисковано большевиками. Набоков – старший среди пяти детей – рос в атмосфере обожания, уюта и роскоши. Получил домашнее воспитание от иностранных гувернеров и бонн, а потому научился писать и читать сначала по-английски и по-французски и только потом по-русски. В Тенишевское училище его возил на автомобиле шофер в ливрее. Гостями в доме бывали Шаляпин, Бенуа и заезжий Герберт Уэльс, а рисованию его учил Добужинский. Сам писатель называл потом свое детство «счастливейшим и совершеннейшим». Отец писателя был блестящим юристом, депутатом Государственной думы, а дед – министром юстиции. Набоковский дом в те годы являлся одним из важных политических и культурных центров Петербурга. В июле 1904 года там состоялось заключительное заседание первого Всероссийского земского съезда, где была одобрена резолюция, призывающая к принятию конституции.

Когда все рухнуло

После захвата власти большевиками все мгновенно рухнуло. Отец, который некоторое время был министром юстиции в правительстве Керенского, сумел вовремя отправить семью в Крым, откуда ей пришлось потом бежать за границу на греческом пароходе «Элпида» («Надежда»). За границей Набоков жил в Англии, где закончил Кембриджский университет, потом в Берлине, Париже. Подрабатывал уроками, опубликовал свои первые книги, в том числе «Защиту Лужина». Потом, спасаясь от нацистов, уехал в США, а последние 20 лет своей жизни прожил в Швейцарии. После издания романа «Лолита», имевшего огромный успех во всем мире, разбогател. Однако так никогда и не купил себе собственного жилья. Жил в гостиницах либо на съемных квартирах. Своим единственным домом до конца жизни он считал особняк на Большой Морской в Петербурге. Дом купила его мать, Елена Ивановна, в девичестве Рукавишникова, дочь богатейшего золотопромышленника, когда выходила замуж за его отца. Владимир Дмитриевич трагически погиб в Берлине в 1922 году, когда бросился на защиту Милюкова, в которого стреляли террористы-монархисты.

Бабочки и шахматы

Помимо литературы в жизни Набокова были еще две страсти: шахматы и бабочки. Он любил решать шахматные задачи и издал уникальный альбом «Бабочки Европы». До обретения литературной славы писатель вообще работал научным сотрудником в Гарвардском музее зоологии, где его считали одним из ведущих специалистов по бабочкам в мире.

В интервью журналистам Набоков как-то сказал о себе: «Я – американский писатель, родившийся в России…». Отсюда, наверное, и пошла его репутация, как сугубо американского писателя, тем более что в советские времена книги Набокова в СССР были запрещены, а его имя практически неизвестно широкому кругу читателей. Однако его сын Дмитрий не так давно признался, что это, конечно, был иронический ответ, но падкие на сенсацию американские журналисты приняли слова его отца всерьез и растиражировали по всему миру.

Безумная ностальгия

Конечно, Набоков прежде всего – русский писатель и до конца жизни безумно страдал от ностальгии по родине, которую покинул в 18 лет. Чтобы понять силу этой тоски, достаточно вспомнить его изумительное по изобразительной силе стихотворение «Петербург», написанное в Берлине:

 
Мне чудится в Рождественское утро
мой легкий, мой воздушный Петербург…
Я странствую по набережной… Солнце
взошло туманной розой. Пухлым слоем
снег тянется по выпуклым перилам.
И рысаки под сетками цветными
проносятся, как сказочные птицы;
а вдалеке, за ширью снежной, тают
в лазури сизой розовые струи
над кровлями; как призрак золотистый, мерцает крепость (в полдень бухнет пушка:
сперва дымок, потом раскат звенящий);
и на снегу зеленой бирюзою
горят квадраты вырезанных льдин.
 

«Может, я выжил бы…»

Таким он запомнил свой город и до конца жизни мучался от того, что ему пришлось оказаться далеко от него, на чужбине:

 
…Ты растаял,
ты отлетел, а я влачу виденья
в иных краях – на площадях зеркальных,
на палубах скользящих… Трудно мне…
 

Белла Ахмадулина, которая, приехав в Швейцарию, встретилась с писателем незадолго до его смерти, потом вспоминала, что Набоков неожиданно сказал:

– А жаль, что я не остался в России, уехал.

Жена Набокова, отмечает Ахмадулина, тут же вмешалась:

– Но ведь тебя, наверное, там сгноили бы в лагерях!

Набоков покачал головой:

– Кто знает, может, я выжил бы. Зато потом стал бы совсем другим писателем и, может быть, гораздо лучшим…»

А дом остался

Внешне дом на Большой Морской, переживший все войны и революции, выглядит сегодня почти так же, как и во времена юности Набокова. «Наш розовый гранитный особняк был номер 47 по Большой Морской», – вспоминал он. Из огромной библиотеки отца, насчитывавшей 1 1 тыс. томов, мебели не сохранилось ничего. Остался сейф на втором этаже, лифт, цветные стекла, о которых он вспоминал в своих произведениях, да еще, как говорят, изразцовая печь, расписанная бабочками.

«Тэффи! Одну Тэффи!»

При составлении в 1913 году юбилейного сборника к 300-летию Дома Романовых у царя почтительно осведомились, кого бы из современных писателей он хотел бы видеть помещенных в нем. Николай II решительно ответил: «Тэффи! Только ее. Никого, кроме нее, не надо. Одну Тэффи!» Впрочем, так думал не только царь. В те времена такой ответ дали бы многие. В дореволюционной России эта писательница была так популярна, что даже выпускались духи и конфеты под названием «Тэффи». Но в СССР ее мало, кто знал, да и сейчас у нас, пожалуй, тоже ее читают немногие.

Настоящая фамилия писательницы была Лохвицкая, а по мужу – Бучинская. Тэффи – ее литературный псевдоним. В одном из рассказов Надежда Александровна сама объяснила, как она его выбрала. В те времена женщины-авторы обычно подписывались мужскими именами, но она этого делать не захотела. «Нужно, какое-нибудь имя, которое бы принесло счастье. Лучше всего имя какого-нибудь дурака, дураки всегда счастливые». И она вспомнила служившего в ее семье слугу Степана, которого домашние шутливо звали Стеффи. Отбросив первую букву, писательница стала называться «Тэффи». Впрочем, есть и другие версии появления этого псевдонима.

Родилась Тэффи в Петербурге, ее отец был профессором криминалистики, издателем журнала «Судебный вестник». Но с детства девочка увлекалась классической литературой, Пушкиным и Толстым, Гоголем и Достоевским. А вот сама прославилась совсем в другом жанре – в области юмористических рассказов, легких пародий и фельетонов. Писать она начала еще в детстве, но ее литературный дебют в журнале «Север» состоялся почти в 30-летнем возрасте – ее стихотворение отнесли в редакцию ее близкие.

Смех – это радость

Очень скоро ее излюбленным жанром стала остроумная миниатюра, построенная на описании какого-нибудь простого жизненного эпизода. Такие рассказы, а иногда почти фельетоны на злободневные темы, принесли ей в невероятную популярность. В них Тэффи с тонкой иронией изображала жизнь петербургского «полусвета» и простых обывателей, описывала их нравы, а также остро критиковала порядки в начинавшейся разлагаться предреволюционной России. Ее юмор нередко становился сатирой, злой и едкой. В ряде популярных газет ее произведения печатались каждую неделю, а потом стали выходить в виде сборников – за всю жизнь писательницы их вышло около тридцати.

Сама Тэффи определяла тональность своих произведений афоризмом Спинозы, который предпослала в качестве эпиграфа к первому сборнику своих рассказов: «Ибо смех есть радость, а посему сам по себе – благо». «Я родилась в Петербурге весной, – говорила Тэффи, – а, как известно, наша петербургская весна весьма переменчива: то сияет солнце, то идет дождь. Поэтому у меня, как на фронтоне греческого театра, два лица: смеющееся и плачущее».

Писала она и очерки, пьесы, несколько пьес перевела. Ее творчество быстро эволюционировало, становилось все более зрелым, в некоторых рассказах она достигала уже подлинных высот искусства, повествуя о трагизме человеческого бытия. Подлинная всероссийская известность пришла после выхода в 1910 году ее двухтомника «Юмористических рассказов».

«Пёсье время»

Революцию она не приняла. Уже в июле 1917 года Тэффи объявила, что поскольку Земля вступила в созвездие «Большого Пса», то наступает «пёсье время», и все происходившее назвала «великим триумфальным шествием безграмотных дураков и сознательных преступников». «Каждый карманник, вытянувший кошелек у зазевавшегося прохожего, говорит, что он – ленинец», – иронизировала Тэффи, описывая события в России.

А когда большевики совершили в Петрограде вооруженный переворот и захватили власть, решила покинуть страну. Свое решение она объяснила просто: «Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает жизнь навсегда. Перешагнуть через нее нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать».

Однако произошло это бегство как бы случайно. Вместе с другим популярным писателем А. Аверченко Тэффи уехала в 1918 году на гастроли в Киев, после полуторагодичных скитаний по другим городам юга России добралась до Константинополя, а потом очутилась в Париже. Надежда на возвращение не оставляла ее, однако сама потом объяснила, что ее удерживало от того, чтобы вернуться. «Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъяренных харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти».

«Не поднять мне тяжелых ресниц…»

Однако расставание с Родиной далось писательнице нелегко. На корабле «Шилка», на котором она покидала Россию, Тэффи написала пронзительные стихи, более нам известные по знаменитой «Песне о родине» в исполнении Александра Вертинского:

 
К мысу радости, к скалам печали ли,
К островам ли сиреневых птиц,
Все равно, где бы ни причалили,
Не поднять мне тяжелых ресниц.
 

«Причалила» она, в конечном счете, в Париже. Хотя уже на палубе парохода вдруг остро почувствовала, что не вернется на родину никогда. Никогда не вернется туда, где остались ее уютная московская квартира, друзья и близкие, обожавшие ее читатели, литературная слава.

Впрочем, в Париже знаменитая писательница не бедствовала, как другие эмигранты. Во французской столице многие годы уже жил ее брат, генерал Н. Лохвицкий, командующий экспедиционным корпусом во Франции во время Первой мировой войны. Поэтому ее жизнь в эмиграции с экономической точки зрения сложилась поначалу вполне благополучно, она не голодала и не была вынуждена мыть тарелки в ресторанах. Но что-то с ней произошло, переломилось. Тэффи продолжала писать, ее охотно печатали эмигрантские издания, но что-то неуловимое в ней ушло, умерло – «не поднять мне тяжелых ресниц…»

«А я все чего-то живу…»

Вторую мировую войну и гитлеровскую оккупацию Тэффи пережила, не покидая Парижа из-за болезни. Она голодала, но отказывалась сотрудничать в коллаборационистских изданиях, куда ее усиленно зазывали. Только иногда соглашалась выступать с чтением своих рассказов перед старыми эмигрантами, не уставая повторять: «Все мои сверстники умирают, а я все чего-то живу…».

Последние годы своей жизни писательница была занята мемуарными очерками, создавала литературные портреты известных людей, с которыми ей довелось встречаться, в том числе Керенского, Ленина, Коллонтай, Бальмонта, Бунина, Куприна, Репина и других. Многие поклонники ее творчества считали, что эти портреты были, пожалуй, самыми лучшими страницами в ее разнообразном творчестве. Скончалась Тэффи 30 сентября 1952 года в возрасте 80 лет и была похоронена на кладбище Сен-Женьев-де-Буа в Париже.

«Красота в изгнании»

Под таким названием была когда-то издана книга, посвященная русским модельерам, художникам и другим деятелям искусства, бежавшим после революции за границу. Однако преуспели там немногие. Неожиданное исключение составили, пожалуй, лишь аристократы из Петербурга – князь Юсупов и его жена Ирина, оказавшиеся в Париже. Они сумели создать там дом мод при помощи обаяния своих громких имен.

Князь Феликс Юсупов в своих воспоминаниях писал: «В эмиграции оказались представители самых разных слоев общества: великие князья, знать, помещики, промышленники, духовенство, интеллигенция, мелкие торговцы, евреи. То есть люди не только богатые, но и лишенные имущества. Тут была сама Россия. Почти все потеряли все. Приходилось зарабатывать, кормиться тяжелым трудом. Кто пошел на завод, кто на ферму. Многие стали шоферами такси или поступили в услужение. Их дар приспособиться был поразителен. Никогда не забуду отцову родственницу, урожденную графиню. Графиня устроилась судомойкой в кафе на Монмартре. Как ни в чем не бывало, пересчитывала она мелочь, брошенную в тарелки на чаевые. Я приходил к ней, целовал ей руку, и мы беседовали под звук спускаемой в уборной воды, как в великосветской петербургской гостиной. Муж ее служил гардеробщиком в том же кафе. Оба были довольны жизнью».

Успех фирмы ИРФЕ

Юсуповы тоже потеряли в России все. Перед самой войной они перевели свои вклады в западных банках в Россию, а потому в эмиграции оказались почти в нищете. Что делать? «Мои родители, – рассказывает родившаяся в Риме последняя из рода Юсуповых Ксения Шереметева-Юсупова, – оказались людьми предприимчивыми. В 1924 году они открыли в Париже модный Дом ИРФЕ. Название было образовано из первых двух букв имени его основателей – Ирины и Феликса Юсуповых. Княгиня Ирина Юсупова, урожденная Романова, была племянницей последнего русского императора Николая II, а мой отец князь Юсупов – потомком одного из самых известных российских родов, чьи корни прослеживаются от пророка Али. Нашли богатого партнера – Жоржа Кювэваса – будущего супруга внучки Рокфеллера, и в маленькой квартире на улице Облигадо в Париже, принадлежащей русскому художнику, были созданы первые платья Дома ИРФЕ. Его дебютный показ состоялся несколько месяцев спустя в отеле «Риц» на Вандомской площади во время грандиозного зимнего бала. Вечер произвел незабываемое впечатление на утонченную парижскую публику. Газеты писали: «Оригинальность, изящество вкуса, тщательный дизайн и артистическое видение цвета поставили это скромное ателье в один ряд с крупнейшими домами моды».

Законодатель мод

Таким образом, русским аристократам удалось сделать невероятное – преуспеть в мировой Мекке модельеров и портных – в Париже! В 1930-е годы Дом ИРФЕ стал настоящим законодателем мод. Не смотря на то что тогда были популярны короткие платья, он предложил собственный стиль, основу которого составляли облегающие, удлиненные женственные силуэты. Но решающую роль сыграли, конечно, обаяние знаменитых имен русских аристократов и их драматическая судьба. «Клиентки, – вспоминал Феликс Юсупов, – были всех национальностей. Приходили из любопытства и за экзотикой. Одна потребовала чаю из самовара. Другая, американка, захотела видеть «князя», у которого, по слухам, глаза фосфоресцировали, как у хищника!» Пришла даже некая миллионерша из Египта, мадам Хуби, которая заказала кокошник и 25 платьев, а потом потребовала водки и предложила Юсупову «сплясать с кинжалами». Вдохновленные первым успехом, рассказывает Ксения Николаевна, Феликс и Ирина Юсуповы начали показы в театрах. С тех же пор даже искушенные и высокомерные клиенты из Европы и Америки почитали за честь приобретать туалеты у «самого» князя Юсупова.

Духи ИРФЕ

Популярность Дома моды ИРФЕ стремительно росла, и Юсуповы открыли новый магазин в Париже. Вскоре появились еще три филиала – в Туке, известном курортном местечке в Нормандии, Лондоне и Берлине. Мировая пресса с восторгом освещала деятельность Юсуповых, постоянно выделяя их профессионализм и строгий отбор коллекций, высокую технику шитья, исключительное качество кружев, окрас тканей, неустанное стремление к оригинальному дизайну. Журналы «Вог», «Пари-элегант» и «Арт энд лайф» помещали рекламу и дизайнерские коллекции ИРФЕ рядом с рекламой крупнейших домов моды, что стало свидетельством уважения к русским стилистам. Успех был таким большим, что вскоре Юсуповы разработали собственную линию парфюмерии – выпустили духи ИРФЕ. Они предложили три аромата: один для блондинок, другой – для брюнеток и третий – для рыжеволосых. Все варианты отличались ярко выраженным пряным восточным ароматом. Рекламный дизайн духов создала греческая принцесса Маргарет (дочь королевы Греции Ольги, урожденной великой княжны Ольги Константиновны из дома Романовых). Позднее был налажен выпуск юсуповского фарфора.

Крах на Уолл-стрит В 1929 году после финансового краха на Уолл-стрит разразился мировой экономический кризис. Миллионы людей оказались безработными, закрылись тысячи предприятий. Все это принесло большие убытки фирме Юсуповых, а также их богатым клиентам и партнерам. Парижские банки перестали выдавать им кредиты. К этому добавилась семейная драма. Скончалась бабушка княгини Ирины Романовой, вдовствующая императрица Мария Федоровна. Большевики продали с аукциона личное имущество Юсуповых в Берлине, что позднее привело к смерти великого князя Николая Николаевича. Все это обернулось новыми убытками, и в 1931 году было принято решение о закрытии Дома моды ИРФЕ. Вскоре к Юсупову явились судебные исполнители, Но князь не потерял присутствия духа и неожиданно предложил им «уважить русский обычай» и выпить рюмку водки. Исполнители выпили, им понравилось, выпили еще. «Добил их я, – вспоминает князь, – цыганским романсом… расстались мы лучшими друзьями. Незваные гости отбыли, унося с собой ордер на арест».

Архиепископ Сан-Францисский

Его имя в России до сих пор, к сожалению, мало кому известно. А это был человек необыкновенный и с необыкновенной судьбой. Речь идет об архиепископе Иоанне Сан-Францисском, а вмиру – князе Дмитрии Алексеевиче Шаховском. Он учился в Царскосельской школе, жил в Петербурге на Фурштатской. Потом вдруг оказался монахом на Афоне, а дни свои закончил далеко за океаном, в Калифорнии, куда его забросили бурные годы революции.

«Чувство России, – писал он потом в своих воспоминаниях, – стало развиваться у меня с 10-летнего возраста. С благоговением и детской гордостью читал я в историческом повествовании, как, во время Бородинского боя, действовал у деревни Утица против маршала Даву корпус «егерей Шаховского». Тогда генерал-майор и командир егерей в Бородинской битве, прадед мой Иван Леонтьевич стал в 1830-е годы одним из усмирителей Польши, а потом генералом аудиториата (высший чин юстиции в Русской армии). Император Николай I говорил о нем как о «своей совести». Его портрет, висевший у нас и показывавший все российские ордена, возбуждал во мне чувство России. Это чувство русскости у меня еще более обострилось, когда мне стало известно, что наша семья ведет свое начало от Рюрика».