Текст книги "Комментарии к «Государю» Макиавелли"

Здесь происходит то же самое, что с чахоткой: врачи говорят, что в начале эту болезнь трудно распознать, но легко излечить; если же она запущена, то ее легко распознать, но излечить трудно. Так же и в делах государства: если своевременно обнаружить зарождающийся недуг, что дано лишь мудрым правителям, то избавиться от него нетрудно, но если он запущен так, что всякому виден, то никакое снадобье уже не поможет.

В переводе Марка Юсима: «Получается так, как врачи говорят о чахотке, что вначале ее легко вылечить, но трудно распознать, а по прошествии времени, если с самого начала она была запущена, болезнь становится очевидной, но трудноизлечимой. То же и в государственных делах: зная заранее (что бывает дано только мудрым людям) о грозящих несчастьях, можно их предупредить, но если этого не случилось и угроза стала очевидной для каждого, тут уже ничем не поможешь».

В случае с диагнозом чахотки речь идет, разумеется, о риторической фигуре, которая должна была подчеркнуть идею, заложенную в тезисе. Между тем, Макиавелли временами в своих сочинениях обращался к медицинским метафорам[219]219
  Tommasini O. La vita e gli scritti di Noccolò Machiavelli. Vol. 2. Rome, 1911. P. 39


[Закрыть]. В «Государе» впоследствии их будет еще три, одна в шестой главе и две в седьмой.

Фактически Макиавелли затрагивает здесь идею о необходимости политического анализа, предвидения, прогноза. Обычно комментаторы в данном случае ограничиваются ссылками на декларированную автором необходимость предвидения[220]220
  Gilbert A.H. Op. cit. P. 24–29


[Закрыть]; мне, впрочем, кажется, что термин «предвидение», в котором есть все же оттенок, если не элемент иррациональности, не исчерпывает того, о чем хотел сказать автор. У него большую роль играли расчет и предусмотрительность.

Римляне, предвидя беду заранее, тотчас принимали меры, а не бездействовали из опасения вызвать войну, ибо знали, что войны нельзя избежать, можно лишь оттянуть ее – к выгоде противника.

Один из самых провоцирующих тезисов Макиавелли, если иметь в виду современную политику. Думаю, что отчасти он был продиктован негативными воспоминаниями о постоянно выжидательной политике Синьории, доставившей в свое время так много неприятностей будущему автору «Государя», который во время своих дипломатических поездок тщетно пытался подталкивать свое постоянно колеблющееся правительство к большей решительности во внешней политике[221]221
  См., например, Montevecchi A. Machiavelli. La vita, il pensiero, i testi esemplari. Milan: Edizione accademia, 1972. P. 33–37


[Закрыть]. В этой книге одной из максим Макиавелли станет утверждение, что очень многое в действиях государя должно зависеть от конкретных условий, в которых он находится[222]222
  Кстати говоря, уже после II Мировой войны Уинстон Черчилль, противник Мюнхенского сговора, так объяснил свое отношение к вроде бы всеми, в том числе и им самим осужденной политике умиротворения: «Сама по себе политика умиротворения может быть плохой или хорошей – все зависит от обстоятельств. Политика умиротворения, к которой правительство вынудили слабость и страх, и бесполезна, и разрушительна. Политика умиротворения, которую проводит сознающее свою силу правительство, великодушна и величественна. Возможно, в таком случае это наиболее безопасная политика, и, кто знает, может быть только таким путем можно достичь мира во всем мире» (Цит. по: Беларида Ф. Черчилль. М.: Молодая гвардия, 2003. С. 197–198).


[Закрыть].

Поэтому они решились на войну с Филиппом и Антиохом на территории Греции – чтобы потом не пришлось воевать с ними в Италии. В то время еще была возможность избежать войны как с тем, так и с другим, но они этого не пожелали. Римлянам не по душе была поговорка, которая не сходит с уст теперешних мудрецов: полагайтесь на благодетельное время, – они считали благодетельным лишь собственную доблесть и дальновидность. Промедление же может обернуться чем угодно, ибо время приносит с собой как зло, так и добро, как добро, так и зло.

По Юсиму: «Преимущество римлян заключалось только в собственных доблести и благоразумии, ведь время несет с собой всяческие перемены, при которых добро оборачивается злом, а зло – добром». В переводе Фельдштейна: «Им никогда не нравились слова, которые не сходят с уст мудрецов наших дней, – «пользоваться благом выигранного времени»; наоборот, они ожидали этого блага только от своей доблести и предусмотрительности: время гонит все перед собой и может принести добро, как и зло, зло, как и добро». («… perché il tempo si caccia innanzi ogni cosa, e può condurre seco bene come male, e male come bene»).

Это не совсем точно в отношении римлян, которые, например, полагались на «благодетельное время» при диктаторстве Фабия Медлителя, причем сделали это очень эффективно. Правда, если говорить о духе нации, то граждане Рима до начала кризиса их государства действительно рассчитывали почти всегда на собственную доблесть и дальновидность. Примеров тому масса. Зато к закату Римской империи очень многое изменилось, и выжидание стало неотъемлемой частью стратегии государства. Впрочем, Макиавелли здесь рисовал скорее идеальный образ внешней политики Рима. Образ, на который нужно было, по его мнению, равняться настоящему государю.

Но вернемся к Франции и посмотрим, выполнила ли она хоть одно из названных мною условий. Я буду говорить не о Карле, а о Людовике – он дольше удерживался в Италии, поэтому его образ действия для нас нагляднее, – и вы убедитесь, что он поступал прямо противоположно тому, как должен поступать государь, чтобы удержать власть над чужой по обычаям и языку страной.

Король Людовик вошел в Италию благодаря венецианцам, которые, желая расширить свои владения, потребовали за помощь половину Ломбардии. Я не виню короля за эту сделку: желая ступить в Италию хоть одной ногой и не имея в ней союзников, в особенности после того, как по милости Карла перед Францией захлопнулись все двери, он вынужден был заключать союзы, не выбирая.

Здесь есть очень интересный момент с точки зрения как психологии, так и новых социальных явлений того времени: Макиавелли «не упрекает» короля за то, что считает политической ошибкой («Io non voglio biasimare questo partito preso dal rei…»).

С моей точки зрения, ситуация в данном случае выглядит таким образом:

– Макиавелли переходит некий психологический барьер заочного общения с власть имущими. Уж коли он «не винит» кого-либо из тех «высших», кто принимает политические решения, то исключительно потому, что у того не было иного выхода. Мы здесь видим, как интеллектуал повышает себя до уровня коронованных особ, действующих политиков, правителей огромных государств. Не следует думать, разумеется, что автор «Государя» был в этом вопросе исключением – Филипп де Коммин в своих «Мемуарах» также позволял себе критические реплики в адрес владетельных особ. Другое дело, что делал он это с позиций участника событий, к тому же приближенного советника французского короля[223]223
  «Продолжая свои воспоминания, хочу Вам рассказать, как случилось, что ныне царствующий король Карл VIII предпринял поход в Италию… По этому поводу были сильные споры – идти в поход или нет, ибо всем мудрым и опытным людям предприятие казалось весьма безрассудным и благонадежным его находили только король да еще некий Этьен де Век, уроженец Лангедока, худородный и ни в чем не разбиравшийся человек… Но король был юным, неопытным и очень своевольным человеком, а мудрых людей и добрых наставников вокруг него было мало» (Коммин Ф. Мемуары. М.: ОЛМА-Пресс Инвест, 2004. С. 339)


[Закрыть], а флорентийец оценивал действия политиков скорее как современный шахматный комментатор[224]224
  О сравнении двух автором см., например, Stegmann A. Commynes et Machiavel // Studies on Machiavelli. Ed. By Myron P. Gilmor. Florence: Sansoni, 1972. P. 265–284


[Закрыть];

– Макиавелли здесь в очередной раз в данной книге намекает на существование некоего политического сообщества, которое, пусть и не будет признанно власть имущими, однако имеет присвоенную им самим привилегию судить собственную власть. Очень далеко идущий тезис;

– Макиавелли впервые в этой работе фактически подразумевает существование некой прослойки политических аналитиков, которые пристально наблюдают и комментируют (в своей среде) действия политических игроков своего времени.

Можно предположить, что желание Макиавелли ограничиться анализом действий Людовика XII, выпустив из виду его предшественника, отчасти объясняется фактом личного знакомства с ним автора «Государя». Вообще влияние личностного фактора на те или иные оценки и предпочтения в данной работе, как мне кажется, периодически недооценивается. Скажем, автор обычно довольно негативно судит о политике венецианцев, что объясняется исключительно естественным предубеждением флорентийца и политическими обстоятельствами времен создания книги[225]225
  О роли венецианской дипломатии в жизни и работах Макиавелли см., например, Amiguet Ph. L’Age d’or de la diplomatie: Machiavel et les Vénetiens. Paris: Editions Albin Michel, 1963. Вторая часть книги (С. 174–302) посвящена венецианской дипломатии того времени


[Закрыть].

И он мог бы рассчитывать на успех, если бы не допустил ошибок впоследствии. Завоевав Ломбардию, он сразу вернул Франции престиж, утраченный ею при Карле: Генуя покорилась, флорентийцы предложили союз; маркиз Мантуанский, герцог Феррарский, дом Бентивовольи, графиня Форли, властители Фаэнцы, Пезаро, Римини, Камерино, Пьомбино; Лукка, Пиза, Сиена – все устремились к Людовику с изъявлениями дружбы. Тут-то венецианцам и пришлось убедиться в опрометчивости своего шага: ради двух городов в Ломбардии они отдали под власть короля две трети Италии.

Макиавелли здесь по-прежнему играет в геополитические шахматы, сосредоточиваясь исключительно на политических вопросах, что подчеркивалось комментаторами его взглядов. Между тем, итальянский кризис возник как результат культурных, религиозных, экономических, политических проблем того времени. Острейшим образом стояли социальные проблемы, в частности, нарастающие социальные разногласия. Кризис затронул сельское хозяйство, что вкупе с неудовлетворительной экономической политикой вело к росту цен и повышению напряженности в отношениях между различными социальными группами[226]226
  См., например, Catalano F. La crisi italiana alla fine del secolo XV // Belfagor, 1956, N 11. P. 393–414, 505-527


[Закрыть].

Нельзя не учитывать также то обстоятельство, что Франция в тот период вовсе не представляла собой единственную доминирующую силу в Италии, поскольку ее военное и политическое присутствие в этой стране во многом уравновешивалось влиянием других иностранных государств, в частности Священной римской империи и особенно Испании.

Что касается замечания автора в отношении венецианской политики, то во всех основных своих работах Макиавелли демонстрировал негативный, а по временам непоследовательный подход к описанию республики и ее политики. Это было проявлением его флорентийского патриотизма, его страхом перед венецианским экспансионизмом и попыткой подорвать интерес и уважение к венецианским политическим институтам. Только после четырехнедельного пребывания в Венеции автор «Государя» отчасти изменил свое мнение об этой республике, признав важность ее участия в союзе против Карла VIII (1525–1526 гг.)[227]227
  Gilbert F. Machiavelli e Venezia // Lettere italiane. 1969. T. 20. P. 389–398


[Закрыть].

Рассудите теперь, как легко было королю закрепить свое преимущество: для этого надо было лишь следовать названным правилам и обеспечить безопасность союзникам; многочисленные, но слабые, в страхе кто перед Церковью, кто перед венецианцами, они вынуждены были искать его покровительства; он же мог бы через них обезопасить себя от тех, кто еще оставался в силе.

Здесь создается впечатление, что интеллектуальное честолюбие Макиавелли достигает очень высокого уровня: стоило бы Людовику следовать неизвестным ему «правилам» флорентийца, как французскому королю открылись бы двери присутствия в Италии. Отчасти это предположение в отношении автора «Государя» должно быть верным – флорентийец, когда брал в руки перо (да и не только тогда) становился черзвычайно амбициозным человеком. Однако следует также принять во внимание, что в этом случае за модель внешнеполитических действий в условиях вторжения на чужую территорию было взято поведение древних римлян. Так что Макиавелли в этом случае мог претендовать не на авторство идеи, но лишь на ее изложение. Если только он не лукавил.

Кроме того, в данном случае можно дополнительно обратить внимание на следующие моменты:

– вводное «рассудите теперь» явно относится к риторическим приемам, с помощью которых автор привлекает на свою сторону читателя. В первую очередь – государя, но не только его или их. Есть и другие социальные группы, которые он вовлекает в заочный диалог с собой и чьего понимания добивается;

– в этой связи отметим, что в очередной раз возможны аналогии с зарождающимся политическим сообществом и – что было более близко флорентийцу – зарождающейся средой политических аналитиков, к которой в данном случае, как мне кажется, и обращается Макиавелли;

– в азарте своих интеллектуальных рассуждений автор забывает об одной из главных целей своего труда – создании интеллектуального базиса для освобождения Италии – и в своих посылках разбирает действия завоевателя собственной страны. Это обстоятельство лишний раз подчеркивает, что флорентийец ориентируется на универсальность своего труда. Он готов рассмотреть любые политические позиции и дать интеллектуальный ответ по поводу лучшего решения проблем;

– обратим внимание на значение, которое автор придавал союзникам в ходе завоевательной войны;

– наконец, выделим снова присутствие личностного характера в изложении материала. Рекомендации Никколо Синьории в отношении дипломатических решений не учитывались правительством. Традиционное для того времени отсутствие у Флоренции динамичной инициативы во внешней политике вызывало у Макиавелли раздражение и критику[228]228
  Bertelli S. Machiavelli nella politica estera fiorentina // Cultura e scuola, 1970, NN 33–34. P. 114–119


[Закрыть].

В бытность свою секретарем он ничего не мог поделать с властями. Время для расплаты отчасти настало, когда он стал осмысливать былой опыт в своих книгах. В данном случае он указывает на опасность, которую представляла Франция времен вмешательства в итальянские дела при Людовике XII.

И, однако, не успел он войти в Милан, как предпринял обратное: помог папе Александру захватить Романью. И не заметил, что этим самым подрывает свое могущество, отталкивает союзников и тех, кто вверился его покровительству, и к тому же значительно укрепляет светскую власть папства, которое из без того крепко властью духовной. Совершив первую ошибку, он вынужден был идти дальше тем же путем, так что ему пришлось самому явиться в Италию, чтобы обуздать честолюбие Александра и не дать ему завладеть Тосканой. Но Людовику как будто мало было того, что он усилил Церковь и оттолкнул союзников: домогаясь Неаполитанского королевства, он разделил его с королем Испании, то есть призвал в Италию, где сам был властелином, равного по силе соперника, – как видно, затем, чтобы недовольным и честолюбцам было у кого искать прибежища. Изгнав короля, который мог стать его данником, он призвал в королевство государя, который мог изгнать его самого.

В очередной раз – типичный для Макиавелли прием, когда он откровенно пристрастно интерпретирует исторические события для того, чтобы подтвердить свой ранее высказанный тезис. С одной стороны, автор сознательно закрывает глаза на то, что противоречило его концепции. Так, следует учитывать, что Людовик XII был союзником Борджиа, и королевская честь (не пустое словосочетание) заставляла его выполнять взаимные предварительные договоренности, в том числе в отношении Романьи, которая, как-никак, юридически входила в состав папских владений. Кроме того, французы ни перед началом кампании, ни в ходе ее не ставили своей целью единолично доминировать в Италии, не говоря о захвате всей страны. Макиавелли здесь, возможно подсознательно, проецирует на французского короля роль государя-объединителя, которому и ради которого во многом и писал данную книгу.

Что касается союза между Людовиком XII и Фердинандом, то он касался именно раздела неаполитанского королевства. По договору от 11 ноября 1500 года члены альянса поделили это государство: французский король должен был получить территориально меньше Испании, но также титул короля Неаполя. Фердинанду отходили куда большие территории, к тому же он получал титул герцога. Сделка получила благословение и была одобрена папой Александром под предлогом, что неаполитанский король Фредерик вошел в сговор с турецким султаном. Причиной альянса со стороны Людовика был, возможно, негативный опыт его отца Карла как раз в Неаполе. Очевидно, что он не хотел быть втянутым в распри в данном королевстве и предпочитал довольствоваться меньшим, получив, правда, хорошие шансы на реализацию своей основной цели – восстановление прав на Неаполитанское королевство, пусть и путем потери части его территории.

Исследователи периодически указывали на некоторую неточность, свойственную Макиавелли в его исторических примерах, подчеркивая вместе с тем одновременно оригинальность рассуждений и выводов[229]229
  Whitfield J.H. Machiavelli and Castruccio // Italian Studies, 1953, Vol. VIII. P. 2


[Закрыть]. Однако автор в данном случае и не собирался, как мне представляется, излагать и комментировать историю современных ему французских вторжений в Италию. Он создавал модель успешного вторжения в условиях многополярного окружения, основываясь на опыте древнего Рима. Причем модель выглядела весьма эффективной. Вообще следует в очередной раз учитывать, что обращение к истории для Макиавелли – только прием для подтверждения своих максим.

Поистине страсть к завоеваниям – дело естественное и обычное; и тех, кто учитывает при этом свои возможности, все одобрят или же никто не осудит; но достойную осуждения ошибку совершает тот, кто не учитывает своих возможностей и стремится к завоеваниям какой угодно ценой.

Очень многозначное предложение. По Юсиму оно звучит следующим образом: «Разумеется, желание приобретать – вещь вполне обычная и естественная, и когда люди стремятся к этому в меру своих сил, их будут хвалить, а не осуждать, но когда они не могут и все же добиваются приобретений любой ценой, то в этом заключается ошибка, достойная порицания». Согласно Фельдштейну: «Стремление к завоеваниям – вещь, конечно, очень естественная и обыкновенная; когда люди делают для этого все, что могут, их всегда будут хвалить, а не осуждать; но когда у них нет на это сил, а они хотят завоевывать во что бы то ни стало, то это уже ошибка, которую надо осудить».

Здесь Макиавелли снова исходит из того, что существует целая группа независимых аналитиков, комментаторов, обозревателей, словом, относительно отстраненных членов политического сообщества, которые являются зрителями и комментаторами, а по временам – участниками политического процесса. Сделано это было явно исходя из собственного опыта. Если учесть особенности его очень характерной переписки с друзьями, то ничего странного в таком тезисе не было.

Франции стоило бы попытаться овладеть Неаполем, если бы она могла сделать это своими силами, но она не должна была добиваться его ценою раздела. Если раздел Ломбардии с венецианцами еще можно оправдать тем, что он позволил королю утвердиться в Италии, то этот второй раздел достоин лишь осуждения, ибо не может быть оправдан подобной необходимостью.

Опять геополитические шахматы. Следует попытка рассчитать условия, при которых могла бы осуществиться некая комбинация. Видно, что автору «Государя» такой подход крайне нравится. Макиавелли эмоционально живет подобными рассуждениями. Они были органичными и для него и, по крайней мере, для круга его друзей и товарищей. Можно предположить, что в то время это был не единичный пример для Европы.

Совсем другое дело – Россия. По целому ряду причин не только политическая аналитика, но и политические размышления подобного рода в ней отсутствовали. Я не хочу здесь использовать слово «отсталость», лучше сказать – специфика. Во многом эта ситуация объясняется одним словом: самодержавие. Впрочем, дело здесь не только в этом. Когда вышла книга Феофана Прокоповича «Правда воли монаршьей», то за четыре года не было раскуплено и 600 экземпляров.[230]230
  См. по этому вопросу Ключевский В.О. Сочинения. В 9-ти т. М., Мысль, 1988. Т. IV. С. 248


[Закрыть]

По свидетельству Николая Карамзина (а у нас нет причин не доверять ему, во всяком случае в этом вопросе), откровенный запрет на обсуждение вопросов внешней и внутренней политики был распространен в России до периода правления Екатерины II. При ней политика в этом отношении очень сильно изменилась.[231]231
  Карамзин Н.М. О древней и новой России. С. 303.


[Закрыть] «Мы приучились, – пишет Карамзин, – хвалить в делах государя только похвальное, осуждать противное. Екатерина слышала, иногда сражалась с собою, но побеждала желание мести…»[232]232
  Там же. С. 393


[Закрыть]

Впрочем, это была во многом идиллическая картина (хотя работы самого Карамзина ее подтверждают) небольшой части нашего прошлого. Напротив, на протяжении почти всей истории страны дело обстояло совсем по-иному. Больше того, редкие попытки высказывать – пусть и в своем кругу, как Макиавелли и его приятели – свое суждение о вопросах внешней политики часто преследовались не только государством, но и общественным мнением. Давайте вспомним в этой связи «Золотой теленок» с убийственным описанием «пикейных жилетов». В этом плане не выглядит случайным то, что наша страна до сих пор не имеет хотя бы одного политолога мирового класса (при всем очень большом уважении к моим друзьям и коллегам). Вообще я лично очень люблю Ильфа и Петрова, однако Макиавелли с его друзьями мне в этом вопросе нравятся гораздо больше.

Итак, Людовик совершил общим счетом пять ошибок: изгнал мелких правителей, помог усилению сильного государства внутри Италии, призвал в нее чужеземца, равного себе могуществом, не переселился в Италию, не учредил там колоний. Эти пять ошибок могли бы оказаться не столь уж пагубными при его жизни, если бы он не совершил шестой: не посягнул на венецианские владения. Венеции следовало дать острастку до того, как он помог усилению Церкви и призвал испанцев, но, совершив обе эти ошибки, нельзя было допускать разгрома Венеции. Оставаясь могущественной, она удерживала бы других от захвата Ломбардии как потому, что сама имела на нее виды, так и потому, что никто не захотел бы вступать в войну с Францией за то, чтобы Ломбардия досталась Венеции, а воевать с Францией и Венецией одновременно ни у кого не хватило бы духу. Если же мне возразят, что Людовик уступил Романью Александру, а Неаполь – испанскому королю, дабы избежать войны, я отвечу прежними доводами, а именно: что нельзя попустительствовать беспорядку ради того, чтобы избежать войны, ибо войны не избежишь, а преимущество в войне утратишь. Если же мне заметят, что король был связан обещанием папе: в обмен на расторжение королевского брака и кардинальскую шапку архиепископу Руанскому помочь захватить Романью, – то я отвечу на это в той главе, где речь пойдет об обещаниях государей и о том, каким образом следует их исполнять.

Можно соглашаться с трактовкой данного постулата с точки зрения истории, можно быть против него, можно осуждать Макиавелли за очередной эпатаж читателя, однако несомненно, что речь идет об одном из интереснейших рассуждений флорентийца в отношении внешней политики. Очень цинично, однако очень верно психологически, если иметь в виду реальные расчеты творцов политики, в том числе современной (какой бы либеральной лексикой они временами ни прикрывались). Другое дело, что в нынешнее время публично подтверждать подобные расклады немыслимо. Они, как правило, остаются неизвестными обществу. Как бы то ни было, Макиавелли, образно говоря, здесь по прежнему играет роль комментатора шахматной партии знаменитых гроссмейстеров. Все ходы уже сделаны, часы остановлены, игроки покинули зал, и только эксперт остался для того, чтобы обсудить действия противников.

Итак, король Людовик потерял Ломбардию только потому, что отступил от тех правил, которые соблюдались государями, желавшими удержать завоеванную страну. И в этом нет ничего чудесного, напротив, все весьма обычно и закономерно. Я говорил об этом в Нанте с кардиналом Руанским, когда Валентино – так в просторечии звали Чезаре Борджа, сына папы Александра – покорял Романью; кардинал заметил мне, что итальянцы мало смыслят в военном деле, я отвечал ему, что французы мало смыслят в политике, иначе они не допустили бы такого усиления Церкви.

Имеется в виду первое посольство Макиавелли во Францию в ноябре 1500 года. Кардинал Руанский, Жорж д’Амбуаз*, был соратником короля еще в то время, когда тот был пока еще только Людовиком Орлеанским. В момент, о котором говорит флорентийец, он – полномочный представитель Людовика в Италии, наделенный властью принимать решения от имени короля. Позиции флорентийца на переговорах оказались очень уязвимы из-за двусмысленной политики Синьории, всячески затягивавшей время. Кардинал в результате даже угрожал Макиавелли[233]233
  Жиль К. Указ. соч. С. 47. О миссиях Макиавелли к французскому двору (1500, 1504 и 1510 гг.) и отношениях с Людовиком XII и французской стороной в целом см. хотя бы Barberi Squarotti G. Machiavelli in Francia: un’esperienza politica // Mélanges à la mémoire de Franco Simone. France et Italie dans la culture européenne. Vol. 1. Geneva: Editions Slatkine, 1980. P. 225–250, а также Brion M. Génie et destine: Machiavel. Paris: Albin Michel, 1947. P. 143–162


[Закрыть]. Разумеется, у нас нет никаких оснований полагать, что приведенный выше разговор является вымышленным. Кажется, что, будучи дипломатом, к тому же представителем слабейшей стороны, флорентийец едва ли должен был идти на то, чтобы раздражать французов подобной критикой. Видимо, в этом случае он поддался чувству интеллектуальной свободы и не позволил своему высокопоставленному собеседнику взять верх над собой в споре. И еще в данном эпизоде видно, что автор «Государя» считал себя больше политическим аналитиком и политическим советником, чем внешнеполитическим переговорщиком. Во всяком случае, в момент написания «Государя».

Если говорить о сути сказанного Макиавелли в конце фразы, то речь идет о необходимости учитывать баланс сил в своих действиях на международной арене. И еще автор «Государя» имел здесь в виду, что опрометчиво и неумно для государства самому способствовать нарушению соотношения сил в пользу потенциального противника. Для автора «Государя» весьма характерно, что этот принцип он ставит выше верности слову, предыдущим договоренностям, дипломатическим обязательствам и прочему. Недаром устоялось клише: Макиавелли отделил государство от теологии и метафизики в попытке создать автономию для политики, но сделал это за счет этического и культурного среза[234]234
  McCoy Ch. Machiavelli and the new politics: The primary of act // The structure of the political thought. New York: McGraw-Hill, 1963. P. 182


[Закрыть].

Как показал опыт, Церковь и Испания благодаря Франции расширили свои владения в Италии, а Франция благодаря им потеряла там все. Отсюда можно сделать вывод, многократно подтверждавшийся: горе тому, кто умножает чужое могущество, ибо оно добывается умением или силой, а оба эти достоинства не вызывают доверия у того, кому могущество достается.

Это одно из ключевых обобщений Макиавелли. В данном переводе с итальянского оно выглядит неоднозначно. В переводе Марка Юсима данный отрывок читается следующим образом: «Опыт показал, что Франция способствовала росту влияния в Италии Церкви и Испании, и это привело к ее собственному краху. Отсюда можно извлечь общее правило, почти непреложное: кто делает другого могущественным, тот погибает, ведь наделять могуществом можно с помощью либо силы, либо умения плести интриги, а оба этих качества вызывают подозрение у ставших могущественными людей». По Михаилу Фельдштейну: «Отсюда вытекает общее правило, которое никогда или редко оказывается ошибочным: кто помогает могуществу другого, тот погибает, ибо могущество это создано им искусством или силой, а то и другое вызывает подозрительность того, кто могущество приобрел». Судя по заметкам на полях сохранившихся рукописных копий, этот тезис вызвал интерес у первых читателей «Государя»[235]235
  Richardson B. Op. cit. P. 20


[Закрыть].

Интересно сравнить это замечание с описанием Макиавелли в «Истории Флоренции» отношения клана Медичи к семейству Пацци, которое поддерживалось папой Сикстом IV в ущерб правителям Флоренции[236]236
  «В то время Пацци были во Флоренции одним из самых благородных и богатых семейств. Главой дома был мессер Якопо, и во внимание к его происхождению и богатству народ даровал ему рыцарское звание. У него была одна лишь побочная дочь, но множество племянников, сыновей его братьев Пьеро и Антонио; из них наиболее выдающимися являлись Гульельмо, Франческо, Ренато, Джованни, затем следовали Андреа, Никколо и Галеотто. Козимо Медичи, считаясь с богатством и благородством этого семейства, выдал свою внучку Бьянку за Гульельмо в надежде, что, породнившись между собой, оба семейства объединятся и тем самым затихнут ненависть и вражда, порождаемые зачастую простой подозрительностью. Но случилось иначе – так неверны и обманчивы человеческие расчеты! Советники Лоренцо все время убеждали его, как опасно и противно его собственному могуществу допускать, чтобы еще в чьих-то руках сосредоточились и богатство, и власть. Из-за этого ни Якопо, ни его племянникам не поручали важных постов, хотя все считали, что они их достойны. Отсюда начало недовольства Пацци и начало опасений со стороны Медичи». (Макиавелли Н. История Флоренции. С.309)


[Закрыть]. Смысл идеи Макиавелли совершенно ясен: в политике не следует укреплять силы кого бы то ни было, кто может представлять потенциальную опасность. Позитивного ответного отношения не будет, реакция в конечном счете обязательно окажется негативной. Кажется, что эта максима больше распространяется на межличностные отношения, но флорентийец счел возможным применить ее и к международной политике.

В заключение – одна ремарка. Есть целый ряд авторов, которые выводят значительную часть максим флорентийца из работ его предшественников. На мой взгляд, это своеобразная интеллектуальная игра, редко когда имеющая отношение к взглядам Макиавелли. Например, в случае с «общим правилом», которое дал в конце данной главы автор «Государя», имеется точка зрения, что оно имеет прямое отношение к аристотелевскому совету тиранам, данному в «Политике»[237]237
  Gilbert A. Op. cit. P. 30


[Закрыть]. Проблема здесь не только в том, что Аристотель имел в виду несколько другое[238]238
  «Общим средством для сохранения всякого рода единодержавной власти служит следующее: никого в отдельности взятого не возвеличивать, а если уж приходится делать это, то возвышать нескольких лиц, потому что они будут следить друг за другом; если же все-таки приходится возвеличить кого-нибудь одного, то уж во всяком случае не человека с отважным характером (ведь такой человек скорее всего способен на самые отчаянные предприятия)». – Аристотель. Указ. соч. С. 564


[Закрыть]. Основное возражение сводится к тому, что вполне возможно прийти к сходным мыслям из анализа схожей ситуации без прямого заимствования идей другого.