Текст книги "Расплата"

– Ловко! Ишь, как запахал носом! – не удержался от радостного восклицания стоявший рядом со мной сигнальщик.

Некоторые утверждали, что на другом миноносце во время его отступления удачный снаряд произвел взрыв собственных мин, и он затонул. То же говорили и наблюдатели с Золотой горы.

В самый разгар схватки из двух наших шестидюймовок, которые могли действовать по неприятелю, одна внезапно прекратила огонь. – Что такое? – Оказывается (писать обидно) – при вкладывании заряда рассыпалась плохо связанная пачка пластинок бездымного пороха; пластинки вывалились в беспорядке из гильзы в зарядную камеру и нагромоздились перед дном заряда, вследствие чего гильза не доходила до места и замок не запирался. Очистить камеру с казенной части рукой, палкой или крючком не удавалось. Пришлось разряжать пушку с дула, вытаскивая разрядником самый снаряд, плотно севший в нарезы!..

– Ну, и скорострельные пушки! – не утерпел я, чтобы не уязвить ни в чем неповинного старшего артиллериста.

Он только пожал плечами:

– Система снаряжения патронов, герметическая крышка гильзы, которая снимается только перед самым заряжанием, – все это не я выдумал. Разработано и утверждено Техническим комитетом. Может быть, в бою каждый патрон, раньше чем досылать в пушку, вскрывать, осматривать и ощупывать? Конечно, так и придется наперед делать, но только это не в пользу скорострельности…

Для сторожевой службы крейсеров установлен был такой порядок: трое суток – на рейде, трое суток – в проходе и трое суток в бассейне на отдыхе. Конечно, слово «отдых» надо было понимать условно, только как преимущественное перед сотоварищами право на отдых. Если предпринималось какое-нибудь действие всем крейсерским отрядом совместно, – отдыхавший шел наравне с другими.

Погода испортилась. Частые дожди и туманы. Ветры от SO, не особенно свежие, но всегда с крупной зыбью, сильно мешавшей работе тралящего каравана.

В течение нескольких дней японцы не показывались и только 20 июня в последнюю ночь дежурства «Паллады» (сменившей нас 17 июня) произвели на нее минную атаку, а в ночь на 21 июня атаковали, одинаково безуспешно, «Баян», занявший ее место.

20 июня, утром, благополучно вернулся миноносец «Лейтенант Бураков», который посылали в Инкоу с донесениями. Несомненно, что обратным рейсом он привез какие-то приказания от главнокомандующего, так как находился в отсутствии четверо суток, а при его скорости пробег в один конец мог быть выполнен в течение одной ночи.

Не могу не остановиться на одной подробности, связанной с этим эпизодом, подробности, может быть, и маловажной, но весьма характерной.

Миноносец «Лейтенант Бураков» уже второй раз удачно прорывал блокаду, второй раз давал осажденной крепости возможность непосредственных сношений с главными силами армии.

В статуте ордена св. Георгия весьма определенно сказано, что им награждается тот, кто, прорвавшись сквозь линию неприятеля, доставит главнокомандующему важные сведения. Вряд ли сведения, которые доставил «Лейтенант Бураков», были неважными; вряд ли он занимался перевозкой дружеской корреспонденции, не имеющей большого значения… Таким образом, дважды был выполнен им подвиг, указанный статутом. И однако командир[86]86
  Командир эскадренного миноносца «Лейтенант Бураков» – лейтенант С. С. Долгобородов.


[Закрыть] его получил из рук адмирала Витгефта только Владимира 4-й ст. с мечами, да и то с пояснением значительности этой награды, которую надо еще оправдать дальнейшей службой… А между тем, по приказам, все мы хорошо знали о том дожде боевых отличий, который сыпался на лиц, непосредственное участие которых в делах против неприятеля было более чем сомнительно…

20, 21 и 22 июня, ежедневно с утра «Новик», канонерки и миноносцы, с тралами впереди, ходили обстреливать берег между бухтами Лунвантан и Сикау. На случай, если бы им вздумали помешать японские крейсера, весь наш крейсерский отряд держался под парами в полной готовности немедленно идти на выручку. Однако же услуги наши ни разу не потребовались. Почему-то неприятельский флот даже не пробовал отогнать наш слабый отряд, причинявший серьезные затруднения его сухопутным войскам и много способствовавший их, хотя и кратковременному, отступлению.

Вечером 22 июня, при возвращении «Новика», канонерок и миноносцев, с береговых батарей им кричали «ура!», играли встречу.

Три дня ненастья, исключавшего какую-либо возможность всяких активных действий, а затем мы опять зашевелились. 25 июня – новый поход канонерок и миноносцев против левого фланга японцев. Дежурным стоял «Аскольд», но кроме того, на всякий случай, выслали на рейд еще и «Диану».

На горизонте в расстоянии около 10 миль смутно вырисовывались силуэты трех судов, – кажется, «Мацусима», «Ицукусима» и «Хасидате», – ничего не предпринимавших для того, чтобы помешать «работе» наших. Только отряд миноносцев около 3 ч дня сблизился с ними и завязал артиллерийскую перестрелку, да и тот, встреченный огнем канонерок, поспешил удалиться. Тем временем пароход «Богатырь», приспособленный под минный транспорт («Амур», стоя в доке, еще чинил свою пробоину), ставил заграждения в бухте Тахэ.

С крейсера на его работу посматривали косо…

– Если забрасывают минами Тахэ, значит, подготавливают отступление с Лунвантанских высот, а значит – и с Зеленых гор, и с Волчьих гор… Дрянь дело – осада вплотную! – сумрачно переговаривались между собой офицеры.

26 июня – большой выход: «Новик», миноносцы, все крейсера I ранга и даже «Полтава». В 9 ч 20 мин утра, выстроившись торжественной процессией, с тралящим караваном впереди, тронулись в путь к Лунвантану. На горизонте, так далеко, что опознать трудно, виднелись какие-то большие суда, а ближе – отряды миноносцев. Последние пытались было напасть на тралящий караван, но под огнем крейсеров быстро, врассыпную, бросились наутек. Подойдя к назначенному месту, «Полтава» стала на якорь в восточной части бухты Тахэ; крейсера продвинулись за Лунвантан, но не пошли дальше, так как здесь по ночам с одинаковым усердием ставили мины и наши, и японцы, а миноносцы выскочили вперед, почти до Сикау. Около 2 ч дня начали обстреливать фланговым огнем японские сухопутные позиции. Стрельба корректировалась с берега, откуда нам семафором сообщали, как ложатся наши снаряды.

Неприятель забеспокоился. Его суда, раньше чуть видные на горизонте, приблизились на дистанцию 55 кабельтовых и завязали с нами перестрелку. Это оказались «Мацусима», «Ицукусима», «Хасидате» и отряд канонерок и миноносцев. Подойти ближе, видимо, не решались. Казалось, что какому-то из крейсеров «Баян» удачно закатил в корму своим 8-дюймовым снарядом; были и другие попадания… По крайней мере, очень скоро они ретировались на дистанцию 7–8 миль. «Богатырь» опять орудовал в бухте Тахэ, забрасывая ее минами…

Невольно являлось подозрение, что весь «большой выход» предпринят с единственной целью – прикрыть эту операцию…

Плохой признак! Но были и другие, еще хуже… Из арсеналов крепости приняли винтовки на всю команду, и всех, до писарей и кочегаров включительно, обучали ружейным приемам, стрельбе и штыковому бою[87]87
  По штату, на кораблях вооружены винтовками только матросы и строевые квартирмейстеры; специалисты – комендоры, гальванеры, минеры, рулевые, сигнальщики – снабжены револьверами, а машинисты и кочегары вовсе не имеют оружия. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Согласно существовавшим положениям, размер судового десанта определялся условием, чтобы при свозе его на берег корабль мог уйти полным ходом и действовать всей артиллерией одного борта, т. е. машинная команда и специалисты всех родов на своих местах, а из числа простых матросов налицо половина.

Для Артурской эскадры, явно готовившейся совместно с гарнизоном крепости к долговременной тесной осаде, были объявлены новые правила. По сигналу – «свезти десант» – свозилась на берег вся строевая команда и половинное число офицеров, а по сигналу – «свезти резерв» – съезжали и все прочие. На корабле оставались только старшие специалисты – офицеры и нижние чины числом около 40, задачей которых было, по мере возможности, действовать судовой артиллерией, а в критический момент уничтожить корабль, чтобы он не достался в руки победоносного неприятеля… Печальные перспективы.

Служба в охране. Зловещие признаки деморализации. Июльские бои за Лунвантан и Зеленые горы. Тяжкая утрата для нашего крейсера. Начало тесной осады. Сюрприз со снарядами. Флот на сухопутном фронте…

26 июня как раз наступала наша очередь дежурства, а потому после «большого выхода» мы («Диана») остались на рейде.

Господствовала типичная погода жаркого и дождливого сезона субтропического пояса: облачное небо; не так знойно, как душно; воздух насыщен парами; прожекторы дают мутный, молочно-белый луч, который не столько освещает отдаленные предметы, сколько мешает видеть; наши – 60-сантиметровые – с трудом брали на 12 кабельтовых, и даже крепостные – 90-сантиметровые – не хватали дальше двух с половиной миль.

Дежурство выдалось крайне беспокойное. Видимо, рассерженные нашими выходами, японцы, пользуясь благоприятной погодой, каждую ночь появлялись на рейде, забрасывая его минами и производя атаки на крейсер.

27 июня они только приглядывались и ближе 30 кабельтовых не подходили. Соединенным огнем крейсера, «Гиляка» и береговых батарей их без труда отгоняли. Зато следующей ночью два миноносца произвели лихую атаку и, несмотря на то, что были открыты с расстояния около трех миль, выпустили свои мины с дистанции 15 кабельтовых.

Утром близ крейсера выловили две не затонувшие мины Уайтхеда, очевидно из числа предназначавшихся для нас[88]88
  Самодвижущаяся мина Уайтхеда имеет автоматическое приспособление, при посредстве которого, не попав в цель, тонет, чтобы не достаться в руки неприятеля. – Примеч. авт.


[Закрыть]. С нашей стороны видны были хорошие попадания снарядов.

Уйти миноносцам удалось, но, несомненно, не без потерь и повреждений.

В ночь на 29-е атака была повторена, но также безрезультатно, а нам, кажется, посчастливилось: видно было, как один из миноносцев, находясь от нас на расстоянии 22 кабельтовых, вдруг остановился и начал медленно (ясно, что машинами) разворачиваться на обратный курс; море около него так и кипело от падающих и рвущихся снарядов… Затем мы увидели огромное облако густого, черного дыма, как при взрыве мелинитовых мин, после чего – как ни искали прожекторы – найти миноносец не могли. Возможно, что погиб. Остальные ушли.

Говорю – «возможно», не решаясь высказываться категорически потому, что, как выяснил опыт войны, в ночных боях очень часто «мерещится» то, что хотелось бы видеть, и притом «мерещится» не единственному человеку, а сразу многим. Что это? Массовый самогипноз, массовая галлюцинация? Пусть решают специалисты, но самый факт не подлежит сомнению. Примеры подобного рода засвидетельствованы не только с нашей стороны, но и со стороны нашего противника. Так, в «Chefoo Press», номера которой часто доставлялись в Порт-Артур китайцами, прорывавшими блокаду на своих шампунках, мы в течение июня и июля читали о троекратной гибели «Дианы» вследствие удачных минных атак. В одном из этих случаев картина нашего потопления была описана весьма подробно. Не могу допустить, чтобы командиры японских миноносцев посылали своему начальству заведомо ложные донесения, тем более что через своих шпионов это начальство могло легко их проверить, если не на другой же день, то во всяком случае дня через три. Несомненно, не только командиры, но и многие из числа экипажа миноносцев искренне верили, что трижды были свидетелями гибели «Дианы».

Однако же я отвлекся от изложения хода событий.

29 июня наше место на внешнем рейде заняла «Паллада», а мы перешли на сторожевой пост в проходе.

День 30 июня ознаменовался первой попыткой японцев помешать работам нашего тралящего каравана. Около 1 ч пополудни, когда караван был милях в четырех от берега, его атаковали артиллерийским огнем пять неприятельских миноносцев. Беззащитные пароходы, конечно, вынуждены были, бросив тралы, отступить под прикрытие береговых батарей и сторожевых судов. Нескольких выстрелов с «Паллады» и «Бобра» было достаточно, чтобы охладить пыл миноносцев и заставить их удалиться на приличную дистанцию.

В ночь на 1 июля японцы произвели минную атаку на «Палладу», но опять безуспешно. По-видимому, это была последняя их попытка утопить дежурный крейсер, и с этого времени, убедившись в бесплодности и убыточности таких предприятий, они появлялись по ночам на внешнем рейде с единственной целью – забрасывать его минами.

Со своей стороны, кой-чему научившись на горьком опыте, мы переняли их приемы, устроили на своих миноносцах необходимые приспособления и по ночам посылали их ставить минные банки на тех местах, где днем обычно появлялись суда, державшие блокаду Порт-Артура. Такой выпад, конечно, не остался незамеченным нашим энергичным и наблюдательным противником, и он тотчас же занялся систематическим тралением того пространства, где мы набрасывали свои мины и который находился вне сферы огня береговых батарей и сторожевых судов.

В предотвращение возможности таких случаев, какой имел место 29 июня, для защиты трального каравана от безнаказанных нападений мы, со своей стороны, начали высылать его под охраной 2–3 канонерок и отряда миноносцев. Японцы сделали то же, по отношению к своим, в результате – в течение всего июля можно было ежедневно наблюдать с берега довольно странное, даже забавное, зрелище: наш тралящий караван, разыскивающий мины, набросанные японцами; в кильватер ему, над пространством, уже пройденном тралами, – наши канонерки; несколько мористее этой процессии – наши миноносцы; дальше, на расстоянии 15–20 кабельтовых от них и на пределах дальности огня батарей и сторожевых судов, – японские миноносцы; еще дальше – японский тралящий караван, разыскивающий мины, набросанные нами, и при нем – японские канонерки и легкие крейсера, его охраняющие. Иногда миноносцы, видимо, соскучившись, сближались, дразнили друг друга, завязывали на дальней (для их условий боя) дистанции перестрелку, которая, однако же, никогда не переходила в серьезную схватку; потом – опять расходились… Иногда японцы «нарывались». Думая, что на рейде стоят «Аскольд», «Паллада» или «Диана», беспечно разгуливали на дистанции от 55 до 60 кабельтовых, и вдруг оказавшийся в дежурстве «Баян» начинал подбрасывать им сегментные снаряды из своих 8-дюймовок. Переполох и поспешное отступление. На сторожевых судах – смех, шутки… Все-таки маленькое разнообразие!

Очередь дежурства сразу же нарушилась. 2 июля нас, на нашем месте в проходе, должна была сменить «Паллада», но у нее оказались какие-то неотложные работы, и она вошла в Западный бассейн, а мы остались по-прежнему на сторожевом посту. 5 июля – опять почему-то смена не состоялась, а 9-го вышли в дежурство на внешний рейд, на котором находились не трое, а четверо суток.

За эти дни (особенно с 6 по 12 июля) – почти беспрерывно дожди, туманы, грозы; только изредка и ненадолго сносная погода.

8 июля наши миноносцы в числе 14 ходили в ночную экспедицию. Куда и зачем – осталось нам неизвестным.

9 июля, в 10 ч 45 мин вечера, показалась в лучах прожекторов китайская джонка, шедшая с моря прямо и смело к входу на внутренний рейд. Открыли огонь. Джонка некоторое время упорно держала старый курс, а затем кинулась в сторону и выбросилась на каменистый риф, идущий от Золотой горы (Lutin rock). Около 2 ч ночи появились ненадолго какие-то миноносцы, быстро удалившиеся, как только по ним начали стрелять с батарей.

10 июля прибыл на «Диану» начальник крейсерского отряда[89]89
  «Начальник крейсерного отряда» – контр-адмирал Н. К. Рейценштейн.


[Закрыть]. Накричал, нашумел, разнес нас в пух. Оказывается, мы расстреляли джонку, везшую почту из Чифу!.. Совершенно ясно, что раз такая джонка ожидалась, начальство обязано было снабдить ее условным опознавательным сигналом и предупредить о том дежурный крейсер, без чего этот последний не только не имел права позволять ей беспрепятственно войти в гавань, но даже и подойти на дистанцию минного выстрела. А если бы это оказалась японская штука? Если бы на джонке были минные аппараты? Если бы, наконец, сама она представляла собою минубрандер с сотней пудов мелинита или шимозы?.. Конечно, каждый из офицеров имел полное право, слушая начальство, думать про себя – «Юпитер, ты сердишься, – значит, ты не прав», – и громовой разнос, конечно, не следовало принимать близко к сердцу. Я мог бы даже вовсе опустить этот эпизод как не представляющий для читателей особого интереса. Но тут было другое: меня поразило то… не спокойствие, а пренебрежительное равнодушие, которым был встречен незаслуженный выговор… словно скользнуло, не задев никого…

За завтраком один из мичманов сделал было замечание о несправедливости, о «сваливании с больной головы на здоровую», но тотчас же был остановлен резким замечанием соседа: – «Брось! Не стоит говорить! Чего еще ждать!» – и замолчал. Кругом все тоже молчали, и я… вдруг понял, что в хлопотах и заботах распорядка внутренней судовой жизни, вся тяжесть которого лежит на старшем офицере, проглядел что-то страшно важное. Внезапно всплыли в памяти разные случаи, которым, до того в служебной суете, я не придавал особого значения.

Вспомнилось, как однажды в кают-компании, с целью поднять настроение, я стал говорить о слухах, ходивших на эскадре, относительно нашего нового выхода в море для решительного боя. По этим слухам, источником которых называли штаб командующего эскадрой, выходило, что 11 июня мы вернулись в гавань единственно вследствие пробоины, полученной «Севастополем», что как только его починят – будет бой, а починка идет успешно, и т. д. Мы не возражали, и только под конец один из ближайших соседей произнес тихо, словно про себя: «Что и говорить!.. Сами-то вы этому верите?..» Вспомнился нечаянно подслушанный, при неожиданном входе в кают-компанию, отрывок разговора – «…что его спрашивать! Конечно, по «долгу службы и присяги» начнет выгораживать начальство! Сам…». С моим появлением разговор резко оборвался, но теперь я понял, что речь шла обо мне. Вспомнилось и многое другое – все мелочи, но характерные…

Да! Несомненно!.. Со мной избегали говорить о совершающихся событиях, заранее не доверяя искренности моих отзывов. И это у нас! На «Диане»! В нашей тесно сплотившейся кают-компании! Дружба, зародившаяся и окрепшая в боевой обстановке, не устояла перед ярлыком с надписью «начальство», под которым, до известной степени, числился и я…

Попытаться заговорить с ними вполне откровенно? Забыв обязанность – всеми мерами способствовать поддержанию престижа высших властей – высказать все, что у самого камнем лежало на сердце? В поисках за популярностью пуститься в бесполезную, только раздражающую критику распоряжений, изменить которые все равно невозможно?.. Думаю, что таким приемом я не достиг бы цели (ярлык сидел слишком крепко), но утратил бы то, чем больше всего дорожил, – их уважение… А «это» еще могло пригодиться в бою.

Передо мной была картина полной деморализации. От дисциплины осталась только внешность – чинопочитание, но внутренний смысл ее – доверие, из которого проистекают и преданность, и самоотвержение, и самопожертвование, в котором залог единства и силы духа, т. е. залог успеха, – окончательно утратился. И если таково было настроение в среде офицеров, то, несомненно, хотя бы отчасти, оно проникало и в массы… Что ж это сулило в будущем?

История дала свой ответ.

В последние дни осады на позициях числилось около 9000 человек, годных к бою, а по сдаче крепости японцы зарегистрировали, в качестве пленных, кроме больных и раненых, 23 000 воинских чинов всех наименований, вполне здоровых.

Я не был пророком и, конечно, в то время не мог предвидеть того, что случится, но, под гнетом тяжелых дум, вдруг так ярко вспомнился один разговор за первые дни войны.

Говорили о внезапном нападении японцев.

– Измена! Измена! – упорно твердил мой собеседник.

– Полноте! – пытался я его урезонить. – Что ж Вы думаете? Подкупили, что ли?

– Ах, не все ли равно! – горячо возражал он. – Подкуп, личный расчет, злоба, самомнение, даже просто глупость…

Может быть, я ошибался, но мне казалось, что эта мысль, хотя бы и не в такой резкой форме, распространялась все шире и шире… Она чудилась мне в этой странной замкнутости, в этой молчаливости и сдержанности на глазах у «начальства»…

11 июля около 3 ч ночи (стоя в дежурстве) услышали оживленную пальбу по направлению к востоку, как будто в Тахэ, где ночевали сторожевыми судами миноносцы «Боевой», «Грозовой» и «Лейтенант Бураков». Сами ничего не видели из-за погоды – не то туман, не то изморось. С расчетом обстоятельства дела выяснились. Обстоятельства довольно печальные. Японские миноноски, вернее даже, минные катера, пользуясь благоприятными условиями погоды, незамеченные патрулями сухопутных войск, удачно пробрались в Тахэ по самому мелководью и атаковали наши миноносцы из-под берега, откуда, казалось бы, никак нельзя ждать нападения… «Грозовой» – уцелел; «Боевой» – получил огромную пробоину – разворочена вся передняя кочегарка, но, главное «Бураков», наш единственный скороход, был почти разорван на две части и затонул… С его гибелью мы лишились единственного сколько-нибудь верного средства сношения с главнокомандующим через Ньючванг.

Утром 11 июля, под охраной «Новика», канонерок и миноносцев, отправились в Тахэ все портовые спасательные средства. Около 8 ч провели мимо нас на буксире кормой вперед «Боевого», обмотанного пластырями. На спасение «Буракова» надежды не было. Только вся процессия зашла в гавань, надвинулся туман, как молоко.

12 июля нас наконец сменили с дежурства. Войдя в Западный бассейн, обрадовались, словно в рай попали. Флотские, стоявшие в дежурстве на две вахты, мечтали отоспаться и отдохнуть; механики, усиленно отсыпавшиеся на рейде в ожидании приказа дать ход, собирались «навалиться» и поработать, прибраться у котлов, кое-что пересмотреть и перебрать в наших многострадальных машинах… Не тут-то было! Утром 13 июля сигнал: ««Ретвизану», крейсерам, миноносцам развести пары».

Механики, уже приступившие было к «разложению машин на составные элементы», заметались (как говорят на флоте, «запороли горячку»), но, надо им отдать справедливость, оказались на высоте положения: мы опоздали c выходом против нормы не более получаса. В 1 ч 30 мин пополудни, придя на внешний рейд, застали здесь «Аскольд», «Баян» и «Палладу», стоявшие на якоре с откинутыми сетями. Погода – перемежающийся дождь, временами суживавший горизонт до 1–2 миль – давала мало надежды на то, что экспедиция состоится. Вероятно, руководствуясь этим соображением, начальник отряда, раньше, чем мы успели занять свое место по диспозиции, сделал нам сигнал «возвратиться в гавань». Вернулись. Уходя, видели, как остальные убирали сети. Только что ошвартовались к бочкам, на своем старом месте, в Западном бассейне, – как вдруг разъяснило, и крейсера, уже снявшиеся с якоря для того, чтобы входить в гавань, по сигналу с Золотой горы, пошли к Лунвантану обстреливать неприятельские позиции.

Нам это показалось обидно. Точно нами пренебрегли, не захотели взять с собою!.. Командир поехал к адмиралу объясняться. Вернулся успокоенный, заявил, что самый наш выход был недоразумением, что нам дается трое суток полного отдыха для приведения в порядок котлов и механизмов. В самом деле – по роковому стечению обстоятельств, «Диана» за весь минувший месяц не имела ни одного спокойного дня: то на рейд, то в проходе, а чуть в гавань – общая для всего крейсерского состава экспедиция. Все мы так устали, что это распоряжение приняли как милость, нисколько не завидуя тем лаврам, которые могли пожать наши сотоварищи.

А время было серьезное.

Затонувший в гавани Порт-Артура крейсер 1 ранга «Паллада», 1905 год

13 июля японцы повели энергичное наступление по всей линии сухопутного фронта, причем на обоих флангах их поддерживали с моря канонерки и легкие крейсера. Под первым натиском наши отступили. Говорили, что некоторые позиции очистили по недоразумению, почти без боя. Когда появились «Аскольд», «Баян» и «Паллада», разогнавшие мелочь, наседавшую на наш правый фланг, обстоятельства круто изменились, да и счастье как будто повернулось к нам: в перестрелке на дальней дистанции «Баяну» удалось закатить 8-дюймовый снаряд в «Ицукусиму»; одна из лодок, видимо подбитая, поспешно ретировалась; и крейсер «Чийода» наткнулся на мину, и хотя не затонул, но в самом плачевном положении был отведен на буксире в Талиенван (чиниться в доке города Дальнего).

Крейсера возвратились в Порт-Артур около 7 ч 30 мин вечера. Полуофициально сообщалось, что все первоначально очищенные нами позиции перешли вновь в наши руки.

В течение всей ночи со стороны сухопутного фронта доносился смутный гул канонады. К рассвету он усилился. Дождь прекратился, туман рассеялся, и около 6 ч утра, 14 июля, в помощь сухопутным войскам вышли в море канонерки, крейсера и «Ретвизан». Японцы возобновили наступление с новыми силами. Наши, ободренные вчерашней удачей, не сдавали. Около 11 ч утра, своим мощным ревом покрывая все звуки боя, заговорили 12-дюймовки «Ретвизана». С какой любовью их слушали! Какими добрыми, сердечными пожеланиями сопровождался каждый их выстрел!..

На нашем правом фланге, поддерживаемом с моря, дела шли недурно. Зато с левого вести получались неважные. Против Инченцзы, где у нас было 24 полевых орудия, японцы выставили 80, да еще с моря помогали канонерки. Со всей эскадры были свезены санитарные отряды с носилками и прочей принадлежностью. После полудня пальба начала стихать. Около 3 ч наши суда вернулись на внешний рейд, а к вечеру вошли в гавань. В 7 ч вошел наш сосед по стоянке в Западном бассейне – «Баян». Опытный глаз сразу же мог заметить, что на нем, судя по дифференту на нос, что-то неладно. Действительно, как выяснилось позже, почти при самом входе на внутренний рейд, он наткнулся на какую-то шальную мину, переборки выдержали. Оказалось затопленным только отделение носовой кочегарки. Однако же наш единственный броненосный крейсер был выведен из строя…

– Вот еще причина, почему нельзя выйти в море: подождать, пока починят «Баян».

Я обернулся, с трудом себя сдерживая:

– Вы точно злорадствуете! Точно смеетесь нашим неудачам!..

Но серые глаза, улыбавшиеся полупочтительно, полунасмешливо, не опустились и даже не дрогнули:

– Отнюдь нет. Я только пытаюсь заранее выяснить мотивы ожидаемых распоряжений начальства…

14 июля «Диана» понесла тяжкую утрату в лице своего трюмного механика Коростелева.

Неутомимый работник, выдающийся механик, обладавший не только серьезной научной подготовкой, но и богатыми практическими сведениями, бывший на заводе во время постройки крейсера и (как говорили, смеясь, в кают-компании) знавший на нем «в лицо» каждую заклепку, он был более чем правой рукой и командира, и старшего офицера. Рослый, на взгляд крепкий, он, по выражению докторов, обладал от природы каким-то «легким дефектом» сердца и чрезмерно нервной организацией, для которой почти полгода войны не могли пройти даром.

Последнее время, чаще и чаще, с ним случались припадки удушья.

– Что такое? В чем дело? – спрашивал я нашего молодого симпатичного эскулапа.

– Вроде сердечной жабы… – неохотно отвечал он.

– Так помогите ему! Ведь Вы его только отхаживаете после припадка, а Вы лечите! Разве нет средств? Нет определенного лечения?

– Уехать ему отсюда, отдохнуть и опять приняться за свое мирное дело – сто лет проживет… Какой он воин?! Гадину ядовитую случайно, как-нибудь, завезут с провизией, или, там, с углем, – так и ту, если поймает, не убьет, а посадит в коробку и свезет на берег… Когда «Петропавловск» погиб, сколько я с ним намучился! Не понимает он этого, не переносит!..

– Так прикажите ему! Отправьте в Россию!

– Легко сказать! Заикнитесь только! Уж я пробовал… Хуже будет – по мнительности своей решит, что навек опозорен, и застрелится… Ну, да погодите! Когда-нибудь проберет и вас… толстокожие!.. – с неожиданным озлоблением закончил доктор.

В редкие дни пребывания «на отдыхе» в Западном бассейне все только и думали о том, как бы взять ванну да хорошенько отоспаться, и жизнь в офицерских помещениях замирала необычно рано.

13 июля, часов около 10 вечера, я уж собирался укладываться в койку, когда из моей каюты услышал какие-то стоны и чей-то тревожный сдавленный голос, наскоро оделся и вышел. В полутемной кают-компании, беспомощно уронив голову на вытянутые по столу руки и тяжело раскачиваясь вправо и влево, сидел Коростелев. Около него суетился совсем растерянный, побледневший вестовой, несвязно твердивший: «Вашбродь! Вашбродь! Зачем так-то?.. Чего вам?..»

– Зови доктора! Не обалдевай! – зашипел я на него, бросаясь на помощь к любимому соплавателю.

– Чего доктора, – попа бы!.. Гляньте – они уж прибираются.

– Не рассуждай, черт! Беги, куда приказывают!..

Вестовой исчез. Действительно, теперь Коростелев переменил позу и, откинувшись на спинку кресла, весь вытянувшись в полулежачем, полусидячем положении, судорожно оправлял на себе китель… Расстегнуть ему ворот, опрокинуть на голову графин воды, поднести к самому лицу работающий полным ходом вентилятор – все это были приемы известные, не требовавшие времени на соображения и догадки. Он перестал стонать. В расширенных, почти округлившихся глазах как будто блеснуло сознание…

– Ну, ну! Дорогой мой! Подбодритесь! Сейчас придет доктор, даст Вам какой-нибудь дряни и сразу поставит на ноги!..

– Ах!.. Нет, нет!.. Не то!.. – бросал он отрывистые слова, скрюченными пальцами то цепляясь за горло, то хватая меня за руки, – Вы… скажите им, чтобы они не навинчивали!.. Это не та гайка!.. Резьба не та!.. Не подходит!.. Они задушат меня!.. Не надо!..

Прибежал доктор, следом за ним фельдшер, санитары, вестовые… Больного увели, вернее, унесли в каюту.

Наутро доктор заявил, что судовая обстановка так угнетающе действует на пациента (а в этом вся суть), что если его не свезти на берег немедленно, то здесь – он даже за час времени не ручается.

– Паровой катер к правому трапу! – приказал я унтер-офицеру, прибежавшему с вахты на мой звонок, а сам пошел к командиру с докладом о нашей беде.

В кают-компании пили утренний чай, но когда, проходя мимо, я бросил им: «Господа, помогите Коростелеву собраться в госпиталь» – все, сразу сообразив, в чем дело, повскакали с мест и заторопились.

– Неужели так плохо? – ахнул командир, – скорее отправляйте! Бумажонки напишем после… Какой человек! Какой работник! Золотые руки, золотая голова… Если бы уберечь!..

Я доложил, что, не сомневаясь в разрешении с его стороны, уже отдал его именем все необходимые распоряжения.

– Ну, конечно, конечно! И хорошо сделали! Тут, может быть, минута дорога!..

Немало пришлось видеть мне тяжелораненых, умирающих, но эта затяжная агония особенно врезалась в память…

Наш молодой доктор (единственный, хотя по штату на крейсере полагалось двое) всю ночь провозился с больным. Теперь он был в сознании, но это сознание часто прерывалось каким-то странным бредом наяву. Он разговаривал с окружающими, называл их по именам, и в то же время в свой разговор вставлял фразы, вовсе несообразные, – выражаясь кают-компанейским жаргоном, «нес какую-то дрянь».