Текст книги "На шаткой плахе"

3

Меня разбудили за несколько минут до оправки. Еще лежа я учуял запах свежезаваренного чая. Спустился вниз и как только присел, мне сразу протянули кружку с чифирем.

– Хапани, братан?

Чифирю мне не хотелось, но за ради уважения я сделал пару слабых глотков и передал кружку дальше, по кругу. В купе-боксе, включая меня, было всего шесть человек, то есть, помещение практически пустовало. Мы этапировались как баре – благодать, да и только.

– Держи, – вновь протянул мне кружку тот же, лет эдак на двадцать старше меня, уркаган. – А ты, братан, здоров поспать?

– Подфартило мне, – ответил я. – Пока столыпин ждали, винишком ужалился.

– Не хило, – сказал он.

Тут дошла очередь оправки до нас. Сержант открыл двери.

– Первый, пошел, – не повышая голоса и вовсе не в приказном тоне, сказал он.

«Антиресный конвой», – подумал я.

После оправки мы общаково трапезничали и по ходу знакомились. Вернее, знакомился только я, поскольку они давно и хорошо знали друг друга. Все пятеро катили с верхнеуральской крытой, (по окончанию тюремного срока), на Красноярскую зону для дальнейшего отбытия наказания. То есть они прошли то, что предстояло мне, лишь с той разницей – с крытой возврат в зону мне не грозил, с крытой я выйду на волю. Придет время моего звонка, и я обрету свободу – она живет в моем сердце, еще живет.

Столыпинский конвой оказался исключением из правил, из ряда вон. Зеку такая охрана может только присниться. Конвой из сказки – иначе не скажешь.

Один из моих попутчиков лет тридцати, коренастый, с наколкой на веках «не буди», суетился и нервничал.

– Фуфел в погонах, – со злостью, вполголоса говорил он. – Ведь обещал отыграться, сучара!

Мимо бокса, не торопясь проходил солдат охраны. «Не буди» кинулся к решетке:

– Слушай, командир, где там у вас старшой?

– Я же на посту, не знаю, – ответил тот, пожимая плечами, и прошел мимо.

Вскоре, действительно, подошел прапорщик. Я узнал его, хоть и одет он был, как говорится, не по форме: тельняшка, галифе с подтяжками и в тапочках. Он открыл кормушку и положил на нее новенькую, в упаковке, колоду карт.

– На этот раз моими играть будем, – сказал он и изучающе посмотрел на меня. – Новенький-то ко двору пришелся?

– Свой парняга, – ответил Клещ и спросил прапора. – А чем тебе мои «стиры» не нравятся? Гля, какие эластичные. – И Клещ, на приличном расстоянии, высыпал стиры из одной ладони в другую, с шелестом, похожим на хлест крыльев взлетающей перепелки.

– Играть будем этими, – криво улыбаясь, настоятельным тоном произнес прапорщик, ткнув указательным пальцем в колоду.

– Не, ну базара нет. – Клещу ничего не оставалось делать, как идти на попятную. – Желание начальника – закон.

Я– то думал они в «тэрса» катать станут, а они в обыкновенное «очко». В процессе игры у Клеща рот не закрывался. Выспрашивал у прапора о всякой хренотени, которая никому в пуп не упиралась. Скорее он это делал с одной единственной целью – притупить внимание соперника, тем самым увеличить свой шанс на выигрыш, наверняка, надеясь мухленуть. Однако все потуги Клеща оказались безуспешными, прапорщик таки отыгрался.

Проклиная себя на чем свет, Клещ долго копался в своем сидоре. Наконец он извлек из него золотую цепочку и протянул ее прапору.

– Держи, начальник. Сегодня на твой конец муха села. А может это, еще сгоняем? – Клещ похоже желал реванша. – У меня колесо рыжее есть.

– Что за колесо? – спросил прапор, спрятав цепочку в карман галифе.

Клещ вновь нырнул в сидор, еще дольше прежнего копался, и обнаружив припрятанную вещь, прыгнул к кормушке:

– Ну-ка, дыбани!

Прапорщик взял золотое колечко, так и сяк покрутил его, убедился, что на нем стоит проба, попытался одеть на мизинец одной, затем другой руки. Кольцо явно было мало.

– Куда оно мне? – и он протянул его обратно владельцу.

– Выиграешь, жене подаришь – нашелся Клещ.

– Чьей жене? У меня ее пока нет.

– Сегодня нет, завтра будет.

Прапор еще раз оценивающе покрутил кольцо.

– Во сколько ставишь?

– Как сам, понимаешь, – развел руками Клещ. – В моем положении хаметь не котируется. Я думаю, за пятьдесят колов покатит. А?

– Тридцать, и не больше, – уверенно сказал прапор, тем самым, как бы давая понять Клещу, что торг окончен, в противном случае, игра не состоится. Клещ поняв, что всякое его возражение может быть истолковано прапорщиком по – своему, не стал возражать. Со стороны видно было, что кураж у Клеща артистичный, какой-то не присущий истинному катале, но тем не менее он рвал в бой. Торопился расстаться с кольцом, что в итоге и произошло. За какие-то полчаса прапорщик сделал его, и сделал красиво. Все произошло настолько быстро, что Клещ даже опомниться не успел, как кольцо уплыло в тот же карман галифе, в котором лежала цепочка.

– Благодарю за игру, – сказал прапор, убирая карты. – Теперь можно жену подыскивать. – Он не скрывал радости. – Ладно, пойду своих посмотрю, а то они у меня большие любители дремануть.

Прапорщик захлопнул кормушку и пошел восвояси.

– Ща чайку сообразим, подходи, – только и нашелся что сказать ему вслед Клещ, все еще обескуражено стоя у дверей с перекошенным лицом.

Пока гоношили на счет чая, друзья-корефаны вправляли Клещу мозги. Оказалось, все, чем стоящим он разжился в пересылочных «превратках» (большая камера-отстойник, в которую зачастую сгоняют зеков всех мастей – от подследственных, до урок особого режима перед самой отправкой на этап, или же наоборот, пришедших в тюрьму с этапа), стало собственностью начальника конвоя. Клещ влетел в промот, как кошка в подпол. И все же он никак не мог смириться с мыслью, как это вышло, что какой-то прапор-гнида умудрился переиграть его, лишил «кровно нажитого». Он не придавал значения нравоучительным наставлениям своих корешей, курил одну за одной папиросы и нервно мотал головой. Ему явно было не по себе.

– Завязывай каталово, – сказал ему кореш, по кличке «туборь» – Порви свой стос к х… м, а то как в зону с голой жопой нарисуешься? Шулер х… в.

– Ты! – Клещ дернулся на Туборя. – Ты о своей жопе думай. Понял? И воще, метлу попридержи. А то ненароком по бороде схлопочешь.

Мы с Туборем кипятили воду, он держал кружку, а я снизу, сжигая «дрова» (листы журнала «Знамя») поддерживал огонь.

– Ты, понт ходячий, – сказал он Клещу. – Сначала, вот, моего младшего брата попугай. – Туборь свободной рукой указал на ширинку. – Бычара!

У нас на зоне, базары в таком ключе никогда не велись. Так можно было говорить только козлам, парчукам, обиженным и т. д. Для меня такое их ласкательное общение между собой, явилось полной неожиданностью.

– Красиво вы общаетесь, бродяги, – подивился я. – Аж на душе приятно.

– Братан, – просвятил меня самый старший, – ты не обращай внимания. У нас такое терлово только меж собой. Мы ж сто лет знакомы.

Чаек уже настоялся, когда подошел прапорщик и вновь открыл кормушку. По ходу потребления чифиря Клещ спросил его, нельзя ли «макара» посмотреть. Прапорщик подозвал постового солдата, несшего караул на нашей половине вагона, попросил у него пистолет и, когда тот без возражений подал оружие, он ловкими движениями извлек обойму, и проверив патронник, протянул «макара» в кормушку.

– Посмотрите, – сказал он, – только аккуратней, а то застрелитесь.

Не знаю, что думали мои попутчики, но у меня складывалось мнение, что прапорщик не совсем здоров. Он еще и научил нас разборке и сборке пистолета, будто нам придется им пользоваться. Вот те начальник конвоя. За такую связь с нашей братией ему могло, о – о – ох как не повезти.

– А ты не боишься, что тебя твои же солдаты вломят за такие кандибоберы? – спросил я его, после того, как он вернул пистолет постовому.

– Надеюсь этого не случиться, – ответил он. – Я никогда их не унижал. И потом, через недельку, я стану штатским человеком. В этом году окончил строительный институт, заочно, поеду на север, к отцу. Он там у меня начальником строительной организации заворачивает, в Сургуте. Так-то вот, господа уголовники. Откинитесь, милости прошу, ко мне на стройку.

…В Красноярск прибыли затемно. В тюрьме, с отстойника выдергивали по три человека. Шмон, каптерка и, согласно переданного из столыпина дела на каждого зэка, расфасовка по камерам. Когда очередь дошла до меня и я оказался в довольно просторном помещении, где густо пахло смолой сосны, то сразу обратил внимание на едва державшегося на ногах дубака, который только потому и держался, что руки его были оперты о длинный, из свежеструганных досок стол. Козырек фуражки прикрывал левое ухо, а правый глаз его был закрыт. Посмотрев на меня мутным глазом, словно прицеливаясь, он бухнул ладонью о стол и выдал:

– Вещи на стол! – почти угрожайте, без запинок.

Шмоном этакое мероприятие назвать было нельзя. Скорее это походило на просмотр вещей заключенного. Все что дубаку казалось запрещенным, он убирал в сторону. Однако, пока он шмонал следующего за мной, я обошел стол и то, что отмёл у меня дубак, умыкнул в сидор.

В следующей, тоже не малых размеров комнате, стояло уже человек пятнадцать с постельными принадлежностями. В противоположной от входа стене дверь-решетка, явно вход в жерло каземата. А справа, внушительных размеров, «амбразура» коптерки.

– Ну что комендант? – сказал я коптерщику. – Помягше матрасик имеется?

– У нас все имеется, и даже это, – он пальцами изобразил понятную всем выпивохам фигуру и показал на чайник, что стоял рядом.

Я осмотрелся. Пока в комнате не было ни корпусного, ни прочей надзирающей шушеры, я шустро выудил из нычки пятерик и сунул коптерщику. Тот из чайника налил в граненый стакан чуть больше половины водки. И когда я, залпом влил содержимое в себя, коптерщик подал мне кусок сухаря. Прям, как в кабаке.

Прошло еще немало времени, прежде чем я оказался в камере. Камера была огромная, с множеством двухъярусных шконок и всего двумя жителями. По жизни, эти двое были сродни мне. Они тоже катили в крытую, но в противоположном направлении – куда-то на Урал, точно не знали. Было уже за полночь и я, сославшись на усталость от этапных передряг, отказался от «толковища», и завалился спать.

В Красноярске я задержался на каких-то три дня. Но и за это короткое время я было едва не влип в крамольную для себя историю. Все произошло во время прогулки. У прогулочных двориков прохаживался лейтенант, лет двадцати пяти, с лицом отъявленного гестаповца. В дворик я входил последним, но еще не успев переступить порог, услышал как лейтенант изрек:

– Веселее ходить надо, козлы!

– Ты на себя в зеркало смотрел? – Не задумываясь выпалил я, и ни о чем не подозревая, вошел в дворик.

Дверь не закрылась. Уже у дальней стенки, обернувшись, я увидел лейтенанта. Он стоял снаружи, в метре от дверного проема.

– Выйди сюда!? – не крича, но приказывая, сказал он, глядя мне в глаза.

– Так мы вроде квиты, гражданин лейтенант? – ответил я, полагая, что инцидент, таким образом, будет исчерпан. Но я недооценил гестаповца.

– Иди сюда!! – он уже сорвался на крик. На скулах пульсировали желваки.

– Кому надо? Тебе?! Ты и заходи, – здерзил я, зная, что в дворик он не сунется. Ему нельзя сюда заходить, согласно закона, ими же писанного. И он хорошо это осознавал, а потому стоял на своем:

– Ну, иди, иди сюда!?

Он уже, поди, мнит себе, как я загибаясь от боли, харкаю кровь, получая удары яловыми сапогами. Не унимался. Самолюбие ему, видишь ли, подрубили. «Переживешь, говнюк. При иных обстоятельствах, да в другом месте я б его просьбу, конечно, удовлетворил и посмотрел, насколько бы он смог аргументировать свой норов. Но в данном случае, выходить из дворика я не собирался. Я уже умудренный опытом зэчара и на подобную мульку меня не поймать. Я отдавал себе отчет, что выйдя из дворика, заполучу стопроцентную возможность увеличить на несколько лет свой срок пребывания в этих местах. Мое появление вне дворика могло быть расценено, как нападение на контролера, а тут еще и офицер.

Я перестал как бы то ни было реагировать на гарканье гестаповца, и он спустя минуту, другую исчез. Дворик закрылся. С неприятным чувством я дожидался окончания прогулки, полагая, что лейтенант пожелает меня встретить. Но этого не случилось – уж не знаю почему. Внезапно появившись, лейтенант так же внезапно исчез из моей жизни. Навсегда. А ведь мог, еще как мог…

Своих сокамерников, после этого случая, я возненавидел. Там, в дворике, они ни слова не сказали лейтенанту, чтоб хоть как-то помочь мне. Они с испуганными лицами стояли и лишь хлопали глазами. Оказывается, есть и такая, говнюшная категория зеков-недочеловеков. Не понятно, за кой хрен их в крытую сбагрили.

…В отстойник, перед самым этапом из Красноярска, нашей братии натромбовали человек сто, если не больше. Таких как я, и еще по– хлеще, набралось, что-то, человек шесть – мы друг друга чуяли. Нам не составило никакого труда, чтобы дать понять остальным присутствующим, что, дескать, перед ними есть те самые измученные, потерявшие здоровье за долгие годы заключения люди, которые нуждаются в материальной поддержке. А просьба наша заключалась в том, чтобы с нами поделились куревом, ну и чем другим – если посчитают нужным. Однако, на просьбу откликнулось человек пять, остальные предпочли «косить» под глухих, хотя баулы у всех были набиты доверху. Оглохшие были шофера – аварийщики. До суда эти люди находились на свободе, а получив срок, после недельного (может кто больше) пребывания в СИЗО, этапировались в колонию поселения – то есть, практически, на ту же свободу, пусть и несколько ограниченную.

Нам ничего не оставалось, как, в наглую, тормошить их рюкзаки. Здоровенные мужики тряслись, как перед казнью. Иные с криком «не отдам», падали на свои баулы и обхватывали их руками, словно клещами.

Я особого участия в этом мероприятии не принимал, но наблюдая, как уркачи со стажем, потрошат поселенцев, давался диву. Четверым, или пятерым, шибко несговорчивым, урки разбили морды, но брать у них ничего не стали, лишь распинали их пожитки по сторонам. Поселенцев – аварийщиков было так много, что если б они объединились, нам ловить было бы нечего. Они без особых усилий могли отбуцкать нас так, что каждый из нас помнил бы этот день, как самый ужасный сон. Но недельный тюремный срок сделал их кроликами. Душа покинула тело, а на ее место вселился страх. И теперь, чтобы вернуться в прежнее состояние, им потребуется время, уйма времени.

В тюремном дворе пахло соленой рыбой. Перед тем, как затромбовать нас в воронки, СИЗОвские баландеры, под присмотром контролеров, раздавали нам селедку, (до этого каждый получил сухой паек – хлеб и сахар) и причем, без всякой нормы – бери хоть две, хоть пять. Я от этого удовольствия отказался, зная, что воды в столыпине не всегда допросишься. А повезет с водой, может не повезти с оправкой. Такого конвоя, какой доставил меня из Тюмени в Красноярск, дважды судьба не посылает. Не прошло и часа, как я в этом убедился. От самых ступенек тамбура до купе-бокса я пролетел мухой, подгоняемый тычками и пинками солдат. Возмущаться не приходилось. В боксе я оказался опять с той, из отстойника, братвой. И вновь, как и прежде, к нам, как к прокаженным, никого не посадили. Через какое-то время, обустроившись, мы рискнули побаловать себя чайком. А почему бы и нет. Втехушку начали кипятить в кружке воду, – вода в бочонке, закрепленном изнутри бокса к решетке, имелась. Свободные от этого процесса поочередно маячили у двери, надеясь, таким образом, лишить солдата-контролера всецелого обзора купе. Вроде получалось. Вода в кружке начинала шипеть. Еще немного, еще и…

– А вот и пожарники!

У моего напарника от неожиданности дрогнула рука, и он уронил кружку с кипятком на пол. Мы посмотрели в сторону решетки, но тут же присели и обхватили головы руками. Двое солдат, с матюгами и смехом, направили на нас огнетушители. Не более минуты потрудились «пожарные», но и этого времени вполне хватило, чтобы у всех нас верхняя одежда пришла в негодность. Неплохо чифирнули. Сержант предупредил:

– Еще раз заметим, ваши почки перестанут функционировать. Писять в штаны будете!

И вновь возражать не имело смысла. Больше мы не рисковали с чифироварением. Как-то все, вдруг, разом расхотели.

…Мне пришлось еще неделю загорать в Тайшете – в тюрьме-бараке, длинном щитовом строении, в холодной камере, с огромным окном без стекол, прежде чем отправиться до конечного пункта своего назначения.

4

Мои попутчики, утратившие всякий интерес к вольной жизни, здесь слыли заправскими комбинаторами. Дипломатической хитрости им было не занимать. Уголовный мир, с его воровскими законами, научил их быть не карасями, а щуками. Не зря среди нашего брата бытует шутка: «Если отсидел больше пятнадцати – можно смело мочить».

Я, перед тем как покинуть эту компанию, по доброте душевной, сделал каждому презент. Феде подогнал десять пачек махорки и мундштук, с головой чертика. Гному, махровое полотенце и перламутровую мыльницу, а грузину Васико, подарил новенький лепень – муха не сидела. Казалось бы, все по жигански. Однако, видя, что мои сидора ничуть не изменили формы, они тонко и мудрено, чтобы вроде как не обидеть, напутствовали меня. Мол мы, конечно, понимаем, не в Сочи едешь, но только в крытой у тебя все отметут. Жалко будет, да поздно, пропадет барахлишко. Не слышали мы, чтобы в Союзе такая крытка организовалась, куда в таком виде, да еще с таким гардеробом принимали. Шлемка махорки, кусок мыла, пара нижнего белья и одна тетрадь – это все, что тебе, возможно, позволят пронести в хату. И то, при хорошем раскладе. Попадешь ДПНТ под х… вое настроение, можешь и этого не увидеть.

– Хорош, дипломаты! – они начинали меня доставать. – Гасим эту тему! Если и уйдет мой багаж в пользу НЭПа, моя печаль – забота! Доберетесь до Иркутска, там и щегольнете своей эрудицией.

– Да ты не принимай к сердцу, – сказал Гном. – Тебе говорят, как оно есть на самом деле. А если ты надеешься на порядочность администрации, сам знаешь, блевотина все это.

– Я сказал, все! Закрываем тему! – у меня начинали почесываться казанки. – Вам на зоне куда проще развернуться, чем мне в четырех стенах… Так что давайте лучше о космосе поп… Дим. Говорят, на землю огромный метеорит летит. Не слышали?

– Кав-о-о? – раскрыл рот Федя.

– П… дец нам скоро придет!

– Вот бы на какую-нибудь мусарню ебнулся.

– Ага, жди. На нас бы не ебанулся.

– А нам к одному концу.

– Может ты и прав, Федя…

…..Крытка, тюрьма, началась для меня со второй половины сентября 1978 года, на тулунской земле Восточной Сибири.

Моросил мелкий, не по-осеннему, теплый дождик. Привокзальные деревца растеряли былую зелень, но зато обрели богатое разнообразие красок, напоминающие калейдоскоп. Листья акаций, не в силах выдержать тяжести дождя, до срока, не кружась, падали на землю. Стоя на мокром асфальте перрона, я глубоко дышал, хотелось как можно больше пропустить через легкие свежего воздуха. Я готов был простоять так хоть час, хоть день… Конвой не торопился. Старшина, стоя на ступеньках тамбура, что-то еще выяснял у прапорщика столыпинского конвоя.

Другой конвоир стоял метрах в трех от меня с автоматом на перевес, поигрывая наручниками в свободной руке. Браслеты мне не одели, как я полагаю, из-за моего багажа. Не потянут же они мои сидора. Удивляло меня и само поведение конвоя по отношению к этапируемому. На меня никто не гаркал, не торопил, толкая в спину, не запугивал. Было в этом что-то интригующее. Я, признаться, такого не ожидал.

Вскоре объявили об отправлении поезда, старшина спрыгнул со ступенек и подошел ко мне.

– Ну, что крытничек!? Поехали? – сказал он, по отечески хлопнув меня по плечу и зашагал впереди, в направлении воронка, который стоял у водонапорной башни, неподалеку от кособокого, деревянной постройки ж/д вокзала, с огромными кривыми буквами на крыше: ТУЛУН.

Третий охранник, он же водитель, в дождевике, с автоматом на плече курил у открытых дверей автозака.

Город скорее напоминал большую деревню, поскольку ни одной каменной постройки, идя до воронка, я не заметил.

Подвыпившие конвоиры довольно таки долго раскатывали по городу. А в одном месте стояли минут двадцать, один из них куда-то бегал. Когда он вернулся, я слышал их разговор:

– Ну что? – спросил сидевший за перегородкой автозака.

– Не дала, сучка! – отдышавшись, сказал вернувшийся. – Нету, говорит.

– Ладно, давай этого доставим, а там видно будет.

С грехом пополам завелась машина и воронок, как дрожащий листок, по катил по нескончаемым кочкам тулунских улиц. Я насилу удерживался на корточках, ухватившись руками за сидора, чтобы не улететь в какой-нибудь угол бокса. Наконец машина остановилась. Открыли двери.

– Выходи.

Водила настолько профессионально подъехал к входу, что спрыгнув, я сразу оказался в помещении. Через минуту меня ввели в светлую комнату, похожую на кабинет: шкаф, типа книжного, тэобразный стол, два стула и вешалка.

– Значит так, – деловито начал тот, что хлопал меня по плечу. – Шмонать мы тебя не будем, но при одном маленьком условии: ты даешь нам пять рублев, на постройку кораблев, а мы, вроде как обыскав тебя, вызываем корпусного и он уводит тебя в камеру. Договорились?

Я, конечно, прокатывал разные варианты, но чтобы такое.. У меня аж глаза округлились. Бывшие мои наставники по столыпину говорили о миске махорки, паре белья… Я уж и не знал, что мне думать. Правду говорят эти оболдуи, или по ушам ездят. И все-таки у меня не было никаких оснований верить им. Монета у меня имелась – стольник, пятаками. Каждая купюра измята как салфетка, свернута в несколько раз, перетянута ниткой и аккуратно вшита в бушлат.

– Откуда у меня могут быть бабки. – сказал я, изображая удивление на лице. – Не с заработков же я сюда прикатил.

– Значит, хочешь, чтобы мы тебя скрупулезненько шмонали? – спросил все тот же, шустрый.

– Я серьезно говорю, нет бабок, – мне казалось, что говорю убедительно.

– Что ты «балду» крутишь? В тюрьму и без денег? Он словно чувствовал, что деньги рядом и не успокаивался.

– Ты подумай, пять рублей, это не пятьдесят. А то смотри – найдем, все потеряешь?

– Были бы, какой базар. Что мне, пятеру жалко? – руками развел я.

– Ну не хошь, как хошь, – сказал старшина. Придется тебя, как чебака выпотрошить.

Все трое поставили свои автоматы, кто куда, и начался капитальный шмон. Они так увлеклись этим занятием, что напрочь забыли о своем оружии. Автомат водилы, стоял всего лишь в метре от меня. Протяни руку и… Окажись на моем месте урка, которому нечего терять, шмон этим олухам обошолся бы дорого. Лобари тупорылые. За пятерик, готовы очко подставить.

Я наблюдал как кропотливо, и с каким азартом они прощупывали каждую тряпку. Шуршали тетрадками, открытками, раскидывая их по сторонам. Казалось, их усердию, не будет конца. Но тут попала в руки, с угреватой мордой, конвоиру, капроновая баночка, с надписью «Снежок». Он долго не мог открыть ее, а когда психанув, с силой дернул крышку, все содержимое высыпалось на его чистый китель и брюки. Машинально он начал стряхивать с себя зубной порошок, от чего его амуниция и вовсе пришла в негодность. Собирая всех богов, он злобно глянул на меня.

– Всякую х… ню с собой тащишь! – и сняв китель, тут же начал его выхлапывать. – А ты Петро, – сказал он старшине. – Иди за корпусным, пускай забирает! – Он оглядел себя и добавил! – Баба сегодня мне п… дячек вставит.

Петро взял автомат и исчез за дверью. Я тем временем собирал и укладывал, разбросанные по полу свои вещи. А когда вернулся Петро, я уже готов был к дальнейшим событиям. Но вдруг он подошел ко мне, и смерив загадочным взглядом мой рост, требовательно произнес:

– Ну-ка, жулик, бушлатик сыми-ка!

После этих слов я почувствовал, как жаром обдало спину, будто за шиворот кипяточку плеснули. Деваться некуда, пришлось снять фофан. «Вот ведь сволочь. Телепат он что-ли?» Дубак, шустор орудуя пальцами и держа голову чуть на бок, как бы прислушиваясь к своей работе – не хрустнуло ли, начал сантиметр за сантиметром, прощупывать ватин между швами. «Найдет сучара! Нюх как у собаки ищейки». Но мне подфартило. В комнату вошел высокого роста, сухощавый, лет шестидесяти, с износившимся лицом прапорщик. Форма на нем была отутюжена, прилично сверкали сапоги и очки, которые нашивали в старину. Все это придавало прапорщику деловой профессорский вид. Петро не досмотрев фофан, швырнул его мне.

– Давай за мной! – в приказном порядке сказал мне корпусной, и спросил Петра: – Дело сдал?

– Сейчас унесу.

– Гляди, Петро, доиграешься. Чую, уже приняли?

Конвоиры виновато молчали. Мы шли по полутемному, с высокими потолками, длинному коридору первого этажа. Через каждые четыре метра по обе стороны, камеры, много камер. В спертом воздухе витал запах сырости. «Курорт, не иначе». По узкой, винтовой лестнице, поднялись на второй этаж. Воздух здесь был намного чище, а большие окна, находившиеся в обоих концах коридора, хорошо пропускали уличный свет.

У камеры №124 корпусной сказал: «Стой» и окрикнул дежурного по посту, который и без того спешил в нашем направлении из глубины коридора. «Видать по глазкам дыбарил, курва». Стук его кованых сапог напоминал удары двух разных по весу молотков о наковальню.. По мере приближения контролера, я понял от чего была такая разница в стуке его «копыт». Он сильно припадал на одну ногу – не то от рождения так шкандыбал, не то укоротили. «Наберут же уродов» и мне вдруг пришла на ум, давным-давно запомнившаяся частушка, которую по пьяни, сидя на лавочке у палисадника с гармошкой в руках, любил напевать дядя Ваня, сосед по дому, еще с войны вернувшийся без ноги: Хорошо тому живется

У кого одна нога,

И портяночка не рвется,

И не надо сапога.

– Этого на «фунт», – сказал корпусной контролеру, когда тот подошел и остановился в ожидании распоряжений.

– Накормишь обедом, а часа через два я свожу его в каптерку.

– П..п..понял, – с трудом выговорил тот и забряцав связкой ключей, стал открывать камеру.

Я опустил голову, поскольку не мог сдержать себя, чтобы не улыбнуться. Хромой дубак, оказался еще и заикой. «Дефект ходячий, да и только. Ему бы дома на полатях лежать, а он нашего брата стережет. Во дают! Такого, сколько сидел в СИЗО, отбывал на зоне, не встречал. Были, конечно, всякие, но чтобы припудренные до такой степени…»

«Инвалид» открыл камеру и сделал мах рукой внутрь, мол заходи. Подняв с пола вещи, я переступил порог. Камера оказалась совершенно пустой, лишь обрывки газет, разбросанные повсюду, да окурки в бумажной пепельнице, что стояла на столе, говорили о недавнем присутствии людей.

Тяжеленная дверь бухнула за моей спиной. Я повернулся и крикнул:

– А почему никого нет? – Будто это было для меня сейчас важным.

Резинка, закрывающая снаружи дверной глазок, поднялась и на ее месте появился, похожий на кнопку, глаз дубака.

– Фу..фу..фунтовиков, – глаз часто заморгал, – содержат отдельно. П..понял?

– Понял, понял, – согласился я, и глаз исчез.

…И вот теперь, оставшись наедине с самим собой в пустой камере, еще не отошедший от всех этапных передряг, я мысленно вернулся к тому, как буквально час назад, прокатывал варианты своего поведения на случай, если окажусь среди тех, кто задолго до меня обосновался в этой «обители». Не столько тревожила встреча с собратьями, сколько с администрацией. Но пока все складывалось так, что мне с трудом верилось в происходящее. Однако, исходя из собственного опыта, я знал, чтобы жить и при этом оставаться на плаву в столь страшном и несправедливом мире, необходимо было стоять за себя, доказывая свое присутствие не только словами, но и прибегать к физической силе (в зависимости, в какой переплет попадешь). Правда, наличие огромных кулаков не играло главной роли в тех кругах, в которых вращался и жил я. Но порой случалось всякое. Доходило и до того, что в ход шли штыри, ножи, всевозможные заточки. Но такое происходило в исключительных случаях. Многие, конечно, ломались, не в силах перенести всех ужасов уркаганских разборок. У иных при виде штыря сдавали нервы, и они ломились на вахту, в надежде встретить понимание и поддержку кумовьев. Другие, плохо дружившие с головой, сами попадали в капканы, ловко расставленные оперативниками. Эти люди уже навсегда теряли свою прежнюю репутацию. Жулики подобного не прощают. Закон жесток. Подвел жиганов, ты для них – мразь, гребень, козел.

За три с небольшим года пребывания на зоне, где мне довелось испытать нимало лишений и унижений, именуемый администрацией блатным, я не позволил себе сделать и шагу в сторону той грани падения, за которой человек начинал терять свой облик, постепенно превращаясь в услужливого подонка, которого администрация вынуждала совершать поступки, связанные с тем, чтобы опорочить любого и каждого, лишить его возможности нормально жить и работать – тем самым приблизить день своего освобождения.

…Я все еще стоял посреди камеры, не сделав ни единого движения.

Рассчитанная на шесть человек (судя по количеству двухярусных железных шконок, вмурованных ножками в бетонный пол), камера была неплохо оснащена. Оцинкованный питьевой бачок, ведро, тазик с ручками, и даже раковина с краном, толчок, в котором постоянно журчала вода. Между шконками полутораметровой длины стол и лавка, также ножками в бетон. Короче, хата со всеми причиндалами, не чета БУРовским на зоне. Правда, хреново было то, что в окне (метр на метр) за решкой, жалюзи и зонд.

Я снял бушлат, постелил его на нижнюю шконку, и улегся на спину, вытянув ноги. Приятно было лежать ни о чем не думая, – благодать, да и только. В глубине души я ликовал. Все позади, можно наконец-то расслабиться, отдохнуть. Полное безмыслие в странной для тюрьмы тишине. Вскоре мой бессмысленный взгляд упал на живое существо, выползающее из расщелины между уголком верхней шконки и стеной. Клопы были знакомы мне еще по БУРу, но дневных вылазок они там не делали, а вот ночью допекали частенько. Клоп медленно двигался так, чтобы оказаться вертикально против меня. «Нет дорогой, этот номер тебе не пройдет». Я живо соскочил и стал вести наблюдение. Клоп должен был прыгнуть на добычу, но каким-то образом дотемяшил, что пролетел, развернулся и поперся восвояси, ближе к щели. Только я собрался было прихлопнуть наглеца, как вдруг, нарушив тишину, раздался голос, словно из преисподни:

– Земеля, а земеля?

У меня ажно ноги подкосились.