Текст книги "На шаткой плахе"

11

Чтобы носить малюстиновые костюмы, и иметь хлеб с маслом, а так же подогревать корешей, томящихся в изоляторе, братве, которая зачислила меня в свои ряды, необходимо было шустрить. Таким как я, молодым членам ордена надлежало заниматься добычей, старшим же, отводилась более привилегированная роль. Они как бухгалтера, распределяли – куда, кому и сколько. Благодаря развитому за годы интеллекту, умению красноречиво изъясняться, им без особого труда удавалось налаживать отношения с одним, а то и с двумя офицерами администрации, с помощью которых поддерживалась связь не только с ШИЗО, но и с волей. Конечно, офицеры делали это не без выгоды. Они всегда имели хороший процент от денежных переводов, которые приходили от родных или близких заключенного, на адрес указанный офицером в письме, взятом у нас незапечатанным. А солдаты-срочники, ВВ, сами «выходили» на нас. Их интересовали разного рода ширпотребовские безделушки: кулоны, цепочки, выкидные ножи и пистолеты-зажигалки – «Макаров», – сделанные умельцами так, что отличались от боевого лишь по весу. Солдаты трелевали нам все что могли: чай, масло, консервы, водку в грелках. Случалось, ихний кинолог, приводил к нам старую овчарку, в наморднике. В промзоне это не составляло труда. Мы быстренько уводили животину в электроцех и убивали током. Намордник, конечно же, возвращали. Я не помню, чтобы кто-то побрезговал вареной собачатиной. Очень даже вкусное мясо. В зимний период, когда солдатам по той, или иной причине не представлялось возможным что-либо пронести в зону, они делали нам перекид. Благо, часть располагалась в сотне метров от лагеря. Перекид всегда делали в темное время суток, потому что вероятность быть «спаленными» сводилась к нулю. Да и в случае неудачи, менты зачастую оставались с носом. Смыться от них в промзоне – было делом плевым. Риск заключался в другом. Каждый из нас, ждавших в условном месте «грев», подвергался смертельной опасности. Однажды, сетка с солдатской фляжкой водки угодила в грудь моему корефану, Шплинту, стоявшему рядом со мной. Я услышал глухой удар и увидел, как Шплинт, не издав ни звука, пал навзничь. Сколько минут он лежал без чувств, столько я метелил его по роже. После этого случая он отказывался ходить на прием «грева», однако, пить водку не отказывался. А ведь и в самом деле – попади фляжка в голову и бирка на ногу обеспечена.

Мне тоже, как-то, «подвезло» с перекидом. Уходил на свободу корешок, Саня Парфен, тюменец. Дом его был в двух шагах от лагеря. Пообещал сделать «грев». Но сначала, сказал, недельку с друзьями попьянствую – не каждый день домой из лагеря приходят. Ну обговорили мы, что да как. Решили, что для него самое подходящее и удобное для «отрыва» место (солдаты иногда задеживали и тех, кто делал перекид) – это со стороны железной дороги. Туда можно было подойти незаметно, укрываясь за частными железными гаражами, во множестве, натыканными вдоль неширокой асфальтовой дороги, с тем, чтобы часовой на угловой вышке не заподозрил неладное и до времени, самого процесса перекида, не вызвал наряд. А то могло случиться так, что Парфен свое дело сделает, а нам «менты» устроят кидняк. И такое бывало. Мы же должны были «пасти» Парфена с чердака склада, который находился на территории ДОЦа.

Была середина лета. День теплый, солнечный. Время, около часа. Я сидел на чердаке склада, с куском простыни и сквозь щели франтона «пас» то место, где должен появиться Парфен, а мои корефаны в ожидании, прятались за штабелями бревен и за высокими кучами срезки. Минуты тикали. Я уже мысленно говорил Парфену кто он такой, как вдруг увидел человека, вышедшего из-за гаража, ближайшего к вышке. Человек мог появиться там только со стороны лесополосы, идущей по обеим сторонам железной дороги, с других направлений я б его не прозевал. Определить с такого расстояния, Парфен это или кто другой, было невозможно. Но человек, как мне показалось, ждал. Делать ничего не оставалось. Я отодвинул доску, загодя отбитую снизу, просунул тряпку и помахал ей. Человек зашел за гараж. Теперь я не сомневался, это был Парфен. Цинканул корефанам, чтобы те были на стреме. На вышке стоял чурек, и похоже, считал ворон, ни о чем не подозревая. Я продолжал наблюдать за гаражом, из-за которого должно было привалить счастье. На какие-то секунды я отвлекся, прикуривая «памирину», а вновь припав к щели, увидел как через дорогу к зоновскому забору бежало человек десять-двенадцать с загрузкой в обеих руках. Я тут же свистнул корефанам, а сам, стремглав бросился к противоположному франтону чердака, где стояла лестница. Когда я подбежал к запретке, понял, что парфеновцы свое дело уже сделали. Корефаны во-всю шустрили, собирая разбросанные повсюду авоськи с разной снедью и сбрасывая их в одну кучу. Несколько сеток упало в запретку, а одна с сигаретами «ТУ – 134» угодила аж в путанку, поверх первого после запретки забора. Ментам мы ничего дарить не собирались. Я маякнул Рыбе и мы, схватив широкую плаху, закинули один конец ее на колючку предзонника (контрольно-смотровая полоса по всему периметру лагеря). Через мгновение мы уже топтали бороненую запретку, собирая и выкидывая авоськи в зону. С вышки орал чурбан и тряс автоматом. Все, мы справились. Фактор неожиданности и быстрота наших действий, позволили нам безнаказанно исчезнуть с места события, лишив, таким образом, ментов всякого шанса выловить кого бы то ни было из нас. Вдруг Рыба мне говорит:

– Давай ТУшку достанем?

– Какая ТУшка, обрываемся! – я увидел, как в нашем направлении по предзоннику несся наряд солдат.

Расстояние до нас было пока не угрожающим, но времени оставалось чуть. Для устройства в изолятор, прапорщику наряда, достаточно было увидеть наши морды и тогда бегство теряло всякий смысл. Кореша с товаром уже умчались в ДОЦ. Мы с Рыбой пулей перелетели предзонник и помчались в разные стороны. Я рванул к котельной. На глаза мне попала еще одна авоська с блоком ТУшки и двумя банками сгущенки, – кореша не углядели. Я на ходу зацепил авоську – не пропадать же добру – и как молодой олень, поскакал дальше. Бегал я – куда с добром. На воле лыжи и футбол были любимыми видами спорта. Так что на ноги и дыхалку я надеялся. Уже у котельной я оглянулся и, убедившись, что погони за мной нет, несколько сбавил темп. Меня распирала радость: «Все-таки ментов мы сделали. Освобождаясь, наобещают горы, а на деле оказываются балаболками». До спасательного цеха было рукой подать. Но огибая водонапорную каменушку, я лоб в лоб столкнулся с «Фиксой», прапорщиком Скворцовым, и едва не сбил его. Он с пятью солдатами, видимо, бежали к месту перекида. Я был в шоке от такой встречи, понимая, что меня ожидает.

– Колобок, колобок, – издевательски протянул «Фикса», после некоторой паузы. Он, похоже, тоже никак не предполагал, что добыча, за которой гнался, сама свалится к нему в руки. – Я тебя поймал!

– Это с какой стати, – к этому времени я уже мог запросто говорить с «Фиксой». – Я это, вон, с котельной рулю.

– Так рулишь, что чуть меня не убил, – он выхватил у меня из руки сетку. – В котельной что, продмаг открылся? Или Парфен подогрел?

– Какой Парфен? – я, конечно, был ошарашен осведомленностью Фиксы, но продолжал косить под дурака, зная, что эта сволочь все равно меня закроет. – Просто на съем торопился. Гляжу, сетка с курятиной валяется, я и подобрал.

– Так, – Фикса кивнул солдатам. – Вы, двое, сопроводите Медведева на вахту. Сетку отдадите ДПНК. А мы остальных пошукаем.

«Вот и привалило счастье, думал я, шагая на вахту. Это ж надо было так тупо вляпаться. Лучше б в ДОЦ рванул. Интересно, откуда эта гнида про Парфена узнал? Утечка информации исключалась – вряд ли кто-то пожелал потерять башку. Мутотень какая-то. Ну, да хрен с ним, время покажет. Пока я пятнашку парюсь в изоляторе, глядишь оно и прояснится.»

– Ну, что служивые, – обратился я к солдатам, сопровождающим меня. – Давай цивильных закурим?

– Сейчас, – буркнул тот, у которого на погонах была одна «сопля». – В камеру посадят, накуришься.

– Какой ты добрый, – сказал я ефрейтору. – Дембельнешься, небось, в церкви служить будешь.

– Ты иди давай. Умничаешь.

Этих солдат я не единожды видел на промвахте и в составе дежурного наряда в производственных цехах, куда они не редко ходили проверять порядок, а заодно и шмонали подозрительные, на их взгляд, закуты и рабочие места. Однако, говорить с ними, мне не доводилось. Судя по тому, как ефрейтор шугался – это были солдаты первого года службы. Их «натаскивали» на нашего брата не хуже овчарок. И, конечно, они еще дико боялись, что за связь с заключенными могут сами оказаться на их месте. Правда, и пуганых собак приручают. Худо бедно ли, но я уже мог психологически воздействовать на этих воинов, настроить их на лад взаимопонимания, хоть они и были не на много младше меня. Сама жизнь понуждала к этому. Но данная ситуация никак не способствовала задушевной беседе. Не исключено, что солдаты могли в дальнейшем пригодиться и, чтобы у них не создалось обо мне пошлое впечатление, я, остаток пути до вахты, молчал.

Предварительно постучавшись в дверь, с табличкой ДПНК, ефрейтор вошел в кабинет. Я же уселся на лавочку и закурил, ожидая своей участи. Раскуривать долго не пришлось, ефрейтор быстро управился с докладом и, раскрыв двери, с гонором сержанта, гаркнул:

– Заходи!

Я переступил порог кабинета. Капитан, сидя за своим рабочим столом с микрофонами, телефонами, всякими тумблерами что-то писал, и никак не отреагировал на мое появление. Даже не поднял головы. Похоже, трудовая рутина тяжелым грузом давила ему на погоны. Капитан этот был маленького роста, с добродушным, смуглым лицом. Начальственным голосом с уголовниками не говорил (за очень и очень редким исключением), козни не строил, гадостей не делал. Зэк для него являлся, как бы, рабочим материалом. И сколько б этого материала капитан не получал, он всегда старался обращаться с ним, не выходя за рамки закона. Словом, мужик он был нормальный, от того и пользовался уважением в среде уголовников.

– Что-то ты, Медведев, к нам зачастил? – не то спросил, не то сказал ДПНК, наконец, управившись с писаниной. – Изолятор понравился?

– Гражданин капитан, я ж говорил прапорщику Скворцову, что шел из котельной…

– Из котельной он шел, – перебил меня капитан и, показывая рукой на стул, где лежала авоська, спросил:

– А это что?

– Гадом буду, нашел. – Я, конечно, понимал, что цепляюсь уже не за веревочку и даже не за волосок, а за воздух.

– И что вам не живется спокойно! Все-то вам куда-то надо влезть. Что вы за люди? Скажи, чего ты добиваешься?

– Кушать хочется, – ответил я, сам не понимая, что мне взбрело в голову такое ляпнуть.

– Питаться ты в ШИЗО будешь, – сказал капитан и вновь начал писать. Наверняка заполнял постановление о моем водворении в изолятор. – Кстати, сегодня там не кормят. Так что придется подождать до завтра.

– Подожду, не в первой.

– А я вот тебя сейчас отправлю в камеру, а сам чайку со сгущеночкой попью, – улыбаясь, он кивнул на авоську. – При случае, Парфенову спасибо скажу.

«Во. И этот про Парфенова знает. Бред какой-то». Капитан явно ждал, как я отреагирую на его слова. Только я ничего не собирался говорить.

– Что же ты молчишь? – спросил он. – Делаешь вид, будто Парфенова не знаешь? Повезло ему, а вот тебе нет.

– Да мне, вообще, последние годы фортуна изменяет, – сказал я.

– Что есть, то есть, – капитан поднял трубку одного из телефонов и вызвал дежурный наряд из ШИЗО. – Сам виноват. Посидишь в камере, может образумишься.

Вообще-то мной должны были заняться опера. Это их работа. Странно.

ШИЗО находилось в тридцати шагах от вахты, ждать долго не пришлось.

Перед тем, как закрыть в камеру, обычная процедура переодевания. Я снял с себя всю одежу и облачился в ШИЗОвский зачуханный костюм, на ноги чуни. Меня закрыли в пятнадцатую камеру, в которой никого не оказалось. Камера размером четыре на четыре, для одного, больно барско. «Видать, нарушителей в зоне поубавилось, коль такая хата пустует». Конечно, одному сидеть тоскливо, ну да не беда, мы привыкшие. Не прошло пяти минут, в глазок заглянул прапорщик.

– Пайку сегодня не жди, – сказал он. – Только завтра будет. С утра.

– Завтра, так завтра, – ответил я с безразличием. Прапорщик, хлопнув резинкой глазка, удалился.

Что я попал в изолятор, здешняя братва высчитала загодя, пока меня переодевали. И сейчас, то с одной, то с другой камеры подкрикивали, справлялись, за что устроился и надолго ли. Я отвечал, как можно потише, потому что смена этого прапорщика добротой не отличалась. То и дело солдаты «гавкали», обещая перекрикивающимся сторонам добавочные постановления, то есть увеличения срока пребывания в ШИЗО.

До самого отбоя ко мне так и никого не посадили. Ближе к проверке, с небольшим интервалом, угорели еще двое бедолаг, но их посадили в камеры, в которых и без того хватало жуликов, тогда как я сидел один. У меня закралась мысль, уж не кумовья ли, в тихушку, отвели мне роль «Дантеса». Я то знал, что они способны и не на такие выкидоны. «Кумовская» деятельность в лагере не имела границ. Мне уже были знакомы некоторые их методы воздействия на нарушающих режим содержания зеков.

Завтрак в изоляторе начинался вскоре после подъема, часов в семь, за час до проверки. Слышно было, как изоляторский баландер, бряцая кормушками камер, раздавал пайки. В ожидании хлебушка я торчал у двери. Жрать хотелось, как-никак со вчерашнего обеда желудок пустовал, но баландер ко мне что-то не торопился. Я уже слышал, как тот гремя разводягой и мисками, разливал баланду. Припав на измену, на каком основании баландер обделил меня своим вниманием, – я крикнул на продол:

– «Пони»? – такова была кликуха баландера. – Ты пятнадцатую забыл что ли?

Он прекрасно слышал, что я обращаюсь именно к нему, но молчал, продолжая свою работу. Во мне все закипело. И зачем щекотать, и без того струной натянутые нервы. Я психанул не на шутку и заорал:

– Пони, ты че сучара, оглох?

– Не ори, – рявкнул прапорщик. – Сейчас до тебя дойдем! Не сдохнешь.

«Куда денетесь, конечно, придете. Козлы! – отвешивал я в сердцах. – Внатуре, беспредел какой-то. Что хотят, то и творят».

Нервничая, я «нарезал тусовки» по камере. И без того на душе было тошно, тут еще и эти мозги пудрили. Наконец, Пони подъехал к моей хате. Открылась кормушка и он поставил на нее миску с баландой – извечно квашеная капуста, разбавленная теплой водой – завтрак арестанта ШИЗО.

– Где пайка? – спросил я, видя, что на тележке хлеба нет.

– Заявки на тебя не было, – ответил Пони.

– Какой заявки, бычара?! – заорал я. – Гони кровняк, сука!

– Прекрати орать! – заорал, еще громче моего, прапорщик. – Бери пока похлебку, потом разберемся!

– Мне баланда в пуп не упиралась, – сдерживая себя, как можно спокойнее, сказал я. – Сначала кровняк подтяните, апосля баланду возьму.

– Так, – прапорщик сам взял миску с кормушки и сказал Пони, – Закрывай кормушку. Будет тут мне права качать!

Я не успел и рта раскрыть, как Пони тут же захлопнул кормушку.

– Эй?! – крикнул я. – Вы что делаете? Обурели в корень, шакалы! Прапор? Ты случаем не солдатам в нарды мою пайку прошпилил?

Меня прорвало и я уже не думал о последствиях, которые могли закончиться увеличением срока пребывания в изоляторе. Да, я психовал. Но психовал не без повода. С умыслом или нет, но кровную пайку мне не дали, а значит я имел право (какие права у зека) потребовать ее. Это мой хлеб и никто не волен распоряжаться им по своему усмотрению.

– Пони, гнида! – продолжал я орать на продол. – Выцеплю на зоне, порву, как щуку мороженую!

– Заткнись! – рявкнул из дежурки прапорщик. – Не то в зону до конца срока не выйдешь!

– Внатуре, вы че издеваетесь? – кто из жуликов в соседних камерах, выкрикнул в мою поддержку. – Кровососы!

В дежурке никак на это не отреагировали. С минуты на минуту, должна подойти смена и начаться проверка. Стало быть, прапорщику было не до нас, он наверняка, занимался «ответственным» делом, приводил в порядок «рабочее» место для своего сменщика. Я прекратил орать, надеясь, что вопрос, с моим кровняком, во время проверки, будет решен. Мне хорошо было слышно, как пришла смена, потому что окно моей камеры, упакованное снаружи в жалюзи и зонт, выходило во внутренний двор изолятора, рядом с входной дверью. Прошло минут пять и захлопали двери камер. Обычно, проверка в изоляторе много времени не занимала. Открывались наружные двери (еще были внутренние, из металлического кругляка, обрамленные уголком), прапорщик, заступивший на смену, считал зеков, делал пометку на специальной дощечке и шел к следующей камере. Когда открылась дверь моей камеры, я увидел в коридоре ДПНК.

– Гражданин капитан, – раздумывать мне было некогда, я знал, что двери сейчас закроют. – На каком основании прапорщик мою пайку заиграл. Или «хозяин» снял меня с довольствия?

Прапорщик не обронил ни слова.

– Не кипятись, – спокойно сказал капитан. – Сейчас проверку окончим и разберемся с твоей пайкой.

Двери закрылись. Оставалось надеяться на добропорядочность капитана. Как, никак все ж зам хозяина, и если не он, то кто еще вразумит зарвавшегося прапорщика, богом себя возомнившего. Я ждал, что вот-вот подойдет Пони, откроет кормушку и подаст мне пайку и баланду. Есть хотелось нестерпимо. Хоть желудок и был у меня не расповаженный, но все одно, он требовал своего, зазывно урча. Я ощущал во рту вкус хлеба, глотая слюну. Хлеб в изоляторе, после пяти-шести суток, напоминал вкус сдобной булочки – это я знал по собственному опыту, а опыт у меня был немалый.

Спустя какое-то время бухнула входная дверь и по голосам за окном я понял, что «отпахавшая» смена, а с ними и капитан – ДПНК, покидали изолятор. «Если капитан ушел, значит он отдал соответствующее распоряжение на мой счет, и пайку сейчас подтянут», – размышлял я. Однако Пони не торопился. И что-то прапорщик Орехов, заступивший на смену, не подавал признаков своего присутствия. Лишь один из солдат, в конце коридора, поучал какую-то камеру правилам содержания, да так, будто эти правила он писал сам. Мне надоело ждать. Мое терпение иссякло.

– Прапорщик? – крикнул я на продол. – Подойди к пятнадцатой!

Удивительно, но Орехов не заставил себя ждать. Послышался цокот его кованых сапог. Прапорщик подошел к камере, шаркнул резинкой глазка.

– Говори, что хотел? – почти человеческим тоном, спросил он.

– Пайка моя где? – меня аж перекосило от того, что Орехов делал вид, будто он не при делах.

– А ко мне какие претензии? – сказал он. – Я тебя что ли завтраком кормил?

– Капитан же обещал разобраться?! – Я вдруг понял, что ДПНК лишь пускал мне пыль в глаза, чтобы я какое-то время не возбухал. А Орехов, получалось, действительно, не при делах. Но что это меняло. Сытней от этого мне не становилось. Кровняк то тю-тю. – Выходит, что меня спецом бортанули?

– Не знаю, не знаю, – сказал Орехов. – Все претензии к той смене.

– Послушай, прапорщик. – Я еще надеялся на лучшее. – Ты скажи Пони, пусть принесет мне пайку. У него ведь в коптерке хлеба, как у дурачка махорки. Чего тебе стоит?!

– Нет милай, теперяка только завтра, – сказал Орехов, уже с издевкой. – А хлеба у Пони нет. Может мне свой хлеб тебе отдать, с колбаской?

– Да уж лучше сдохнуть с голоду, чем взять у тебя! – сказал я и отошел от двери.

– Ну сдыхай, сдыхай, – язвительно сказал Орехов. – А я пойду перекушу, чтобы… не сдохнуть.

«Суки, они и есть суки. И законы у них сучьи» – крыл я все поголовье администрации. Задумали проучить меня, поиздеваться. Сомнений не было, что все это происки кумовьев. И, скорей всего, «мочил корки» капитан Пекин, опер со стажем, любитель придумывать разного рода гадости в отношении коленонепреклонных заключенных. Это был всем операм опер и всем кумовьям, кум.

Я решил объявить голодовку. И не только в отместку за кровную пайку, а до кучи и за то, что кормежка в изоляторе никак не соответствовала норме довольствия прописанном для ШИЗО. Мне доводилось читать этот перечень продуктов питания для исправительно-трудовых учреждений.

12

Шли четвертые сутки, как я держал голодовку. Теперь весь мой рацион состоял из кружки кипятка, которую по утрам давал мне Пони – жирная татарская морда. Во время кормежки дежурный прапорщик все же интересовался у меня – буду ли, нет принимать пищу. Но я твердо решил стоять на своем до конца. Будь, что будет.

Наконец-то, в разгар обеденной трапезы, открылась дверь моей камеры, и как бы в подтверждение моих догадок, я увидел Пекина.

Соизволил, таки, уделить внимание голодающему. Видимо, полагая, своим присутствием как-то изменить мое дальнейшее пребывание в изоляторе. Он вплотную подошел к внутренней двери камеры. В нос мне ударил запаз одеколона.

– В чем дело Медведев? – спросил он. – Почему не принимаешь пищу?

– Да я в первые сутки объелся так, что до сих пор мутит, – глядя в глаза Пекину, сказал я.

– Ты блатного-то из себя не строй, – пока капитан говорил спокойно. – Я таких блатных, на своем веку перевидал. Говори по существу: почему отказываешься от приема пищи?

– Гражданин капитан, – заговорил я, с обидой в голосе. – А на каком основании у меня скрысятничали кровняк?

– Ты выбирай выражения, – строго сказал он и переключился на прапорщика, который стоял здесь же.

Мне было смешно слушать, как Пекин, с умной физиономией, выяснял у прапорщика «Босого» пропажу моей пайки. Неужто он и вправду мнил себя Рихардом Зорге. Конспиратор хренов. Ему б, быку, идти в артисты, а не в чекисты. Голимый цирк. Впрочем, все они в этой коммуне одержимы манией величия. В кого ни плюнь, одни Ленины.

– Вот что, Медведев, – сказал мне Пекин, после фальшивого разговора с «Босым». – Сейчас тебе вернут хлеб за все время твоего пребывания в ШИЗО, и накормят горячим. Вот видишь, твои требования удовлетворены. С пайкой, конечно, вышло недоразумение… но и ты хорош. Мог бы объяснить дежурному офицеру, так мол и так,.. Так что, давай, прекращай конфликтовать. Снимай голодовку, а то ведь от этого только себе хуже сделаешь.

Пекин посчитал, что на этом его миссия окончена, повернулся и уж было хотел уйти, но тут я сказал:

– Голодовку буду продолжать.

– Что – о, – оборачиваясь, протянул он. – ты чего добиваешься? Я ведь сгною тебя тут!

– Гражданин капитан. Пока я здесь буду гнить, вы, пожалуйста, прокурора по надзору вызовите. Пускай он продегустирует то, чем вы тут кормите.

– О-о, – глаза у Пекина налились кровью. – Я вижу, от голода у тебя с головой плохо стало. Да ты понимаешь, что я с тобой сделаю?! – Кажется я достал его. Из лисьей шкуры полез волк. – Я тебя заживо похороню в этой камере! Выпендрила выискался!

– Это где-нибудь на Колыме, вы могли б вывести меня за барак и хлопнуть. Но в областном центре – не получится. – Я понимал, что лезу в бутылку, но ничего с собой поделать не мог. Меня трясло не столько от слабости, сколько от злости и ненависти к этому демону, слесарю по ремонту человеческих душ.

– Прокурора ему подавай! – Пекина тоже заподтряхивало.

– И желательно, не в форме лесника. – терять мне было нечего и я хамел.

– Так, – Пекин отошел в сторону и сказал прапорщику. – Закрывай. Сейчас я ему и прокурора вызову и черной икры вырешу!

Похоже, изрядно я покарябал нутро капитана. Он еще долгое время не мог успокоиться, громко матерясь на весь изолятор. Но я плевать хотел на его разухабистость. Мне не пристало бояться волков, потому что я уже давно находился в лесу. Причем, в таком урмане, из которого прежде чем выберешься, придется порядком поплутать.

Я знал, что по понятиям братвы, голодовка дело серьезное. И если отважился на такой шаг, то ты обязан довести дело до конца, чего бы это тебе не стоило. Голодовка – это одна из крайних форм «тихой» борьбы заключенного за свои права с администрацией. Снять голодовку, не добившись удовлетворения выдвинутых тобой требований, означало навсегда обрести презрение сотоварищей по жизни. То есть, ты автоматически выпадал из калашного ряда, становясь мужиком. И все же, меня это не пугало, потому что я про себя решил дойти до конца, даже если цена будет очень высокой.

С куревом у меня дело обстояло пока неплохо. В обе соседние камеры, в углах ниш, куда закрывались нары, имелись сквозные отверстия, диаметром с копеечную монету. Так было почти во всех камерах. Об этом знали дежурные, и бывало, что после шмонов приводили работяг, которые замазывали отверстия раствором. Однако, через пару дней все ставало на свои места. В шестнадцатой сидели с выводом на работу, поэтому курить им разрешалось. Они в основном меня и подогревали. В моем положении, курево, как бы заменяло пищу, глушило зов желудка.

Как только Пекин покинул изолятор, тихо открылась кормушка камеры и прапорщик «Босый» шепотом позвал меня и сказал:

– Опер за солдатами пошел. Силком хотят тебя накормить. Соображаешь?

– Спасибо, Лаврентьич, – так же шепотом поблагодарил я его за предупреждение.

– Я тебе ничего не говорил, – подстраховался он и бесшумно, закрыв кормушку, удалился.

Необходимо было срочно принимать меры. Несколько минут напряженной работы мозга и у меня созрел план. Поступок на который я, быть может, обрекал себя, имел непредсказуемые последствия. Опять же, я знал, на что шел, поэтому решение мной было принято. Без особых усилий я извлек из маленькой форточки в окне стекло. Чтобы при ударе оно не звякнуло, предварительно замотал его в лепень и стукнул о тумбу. Выбрав осколок подлиннее, обмотнул его оторванным от того же лепня куском, чтобы можно было держать, не поранившись, я приготовился ждать «кормильцев».

«Босый» оказался прав. Пекин не просто шлепал языком. Я услышал, как по дощатому полу изоляторского «предбанника» к входной двери приближался стадный топот сапог. Судя по топоту, Пекин по мою душу вел войско. Я сбросил с себя лепень, взял в правую руку «оружие» и встал у двери-решетки, ожидая появления пекинских псов. Многочисленный топот сапог затих у моей камеры. Лязгнул замок и, как только «Босый» распахнул дверь, я увидел с десяток солдат в окружении Пекина. Он уже сказал прапорщику, чтобы тот открывал вторую, дверь-решетку, но увидев то, как я приготовился к встрече, жестом руки остановил его.

Оголенное лезвие стекла я держал на венах левой руки, между локтем и запястьем. Когда, как два врага, встретились наши взгляды, я сам того не замечая, с силой придавил стекло, да так, что ощутил на казанках правой руки теплую, липкую влагу. Я уже резал себя, сознательно резал, но никакой боли при этом не испытывал. Гнев и ненависть к Пекину действовали на мое тело, как обезболивающее средство. Опер намеревался что-то сказать, но только я не намеревался предоставлять ему такую возможность. У меня, как в жерле вулкана, скопилась кипящая лава слов, и прежде чем Пекин успел раскрыть рот, я во все горло начал их извергать.

– Если, даже, хоть попытаетесь войти в камеру, я вскрою себе вены! И не только вены, всего себя «попишу»! Сколько успею, столько и буду кромсать и шинковать себя! Пусть я сдохну, но и тебе, гражданин начальник, моя смерть боком вылезет! Я сомневаюсь, что тебя за это по головке погладят! Или ты орел, и тебе все до балды? Тогда открывай, заходи! Сейчас ты вволю крови моей напьешься, вурдалак! Только учти, гражданин воспитатель, моя кровь для тебя, как яд гюрзы! Ссышь? А то давай, дерзай! Ты же ушлый, запускай своих орлят! – Плохо соображая, что «несу», я продолжал орать в уже закрытую дверь.

Когда пришел в себя, меня всего трясло, как от озноба. Я здесь же, у двери, опустился на корточки и долго еще сидел, прежде чем осознал, что все кончено. Сколько прошло времени я не знал, но когда привстал и прислушался, к моему удивлению, в изоляторе было тихо, как в омуте. Мне вдруг стало холодно и чтобы хоть как-то согреться, я надел лепень. И только сейчас обратил внимание, что руки у меня в крови, а из неглубокой раны она все еще сочилась. Слава Богу, вены не задел. На рану мотнул тряпицу, которой до этого обматывал стекло. Затем из «курка» достал махорку, замотал богатый косяк, и присев под дверью, стал жадно курить.

«Вот это выступил, – размышлял я, пытаясь проанализировать произошедшее событие. – Вот это меня занесло. Смотри-ка, а ведь хватило духа. Не спасовал, не сдрейфил. Как-то и не верится даже, что это со мной случилось. А что я еще мог? Меня мордой в грязь, а я им должен за это спасибо говорить?! Нет, унтер-Пекин, хер тебе на рыло! Теперь ты меня и подавно не возьмешь. Разве что, заморишь голодом? Сомнительно, однако.

…Он, козлина, еще со мной на зоне в теннис играл. Спортсмен ебаный, ему в руках не ракетку держать, а что-нибудь посущественней, например, домкрат ишачинный. Интересно, интересно, каков его следующий ход будет. Такая крыса, в обиженных не останется. Обязательно какую-нибудь говняшку выкинет. «Это уж как с куста, на зону хер поднимусь, замаринует меня здесь до конца срока, как подберезовика…»

От соседей, из четырнадцатой, я узнал, что во время «кипиша» весь изолятор гудом гудел. Немудрено, что я не слышал этого. Ведь я был, как бы в отключке от мира сего. До самого отбоя я не расставался с осколком стекла, и как настороженный зверь, реагировал на всякое движение на продоле. Успокоился я лишь после того, когда наряд солдат, каждодневно приходивший на «отбой», покинул изолятор.

Утро следующего дня одарило приятной неожиданностью. Сразу после завтрака три БУРовские камеры, скопом, выводили на работу, в небольшой цех при изоляторе, где изготавливали ящики под бутылки. Я услышал, как что-то шлепнулось на пол (в течении дня кормушки закрывались на обыкновенный шпингалет). В газетном свертке была махорка, ксива и десятка полтора конфет-подушечек. От радости я чуть ли не плясал. Развернул ксиву. «Братан! Мы с тобой. Держись». Ага, со мной. Ну да, спасибо и на этом. И что интересно, сегодня нары у меня не закрыли, а в проверку камеру не открывали, посмотрели в глазок и только. Кто и в честь чего снисходительно отнесся к моей персоне – не знаю. Сегодня у меня был счастливый день.

Ночью я долго не мог уснуть, не давали покоя думы о доме, о матери с отцом, и уже, наверное, в тысячный раз я мысленно убегал из лагеря в ту, другую жизнь, другой мир, в котором было так хорошо, так прекрасно, как никогда уже не будет. Но ведь было.

…День и час, когда рыбаки отправятся на промысел, я знал точно. Они еще только подходили к складу, а я с Каштанкой уже крутился подле отцовой мотолодки. Если мужики уплывали на три-четыре дня, отец брал меня с собой, а если на более длительное время, мать ни в какую не соглашалась.

– Каку холеру, парнишку стоко мытариться с вами? – говорила она отцу. – Пущай дома сидит. Лето чай не кончилось, ишо наплавается.