Текст книги "На шаткой плахе"

9

Шло время. Постепенно я становился зэком – правильным зэком, потому что мне покровительствовали люди не только давно мотающие срок, но еще, и имеющие неоспоримый авторитет в зоне. Таких правильных зэков было два «костяка», один из них с «главой» частично находился в нашем отряде. Жилая зона насчитывала двенадцать отрядов и была поделена на три «локалки» (сектора), что ограничивало передвижение заключенных, поэтому общаться с земляками или знакомыми приходилось глядя друг на друга сквозь высокую, из металлических прутьев, разгородку. В нашем секторе находились четыре отряда; ЦБ – центральная больница, в которой проходили лечение зэки со всех лагерей и тюрем области; а так же клуб и волейбольная площадка. В другой локалке был ларек, куда раз в месяц ходили отовариваться, и футбольное поле, гораздо меньше стандартных размеров. А в третьей локалке: школа-десятилетка, что-то на вроде ПТУ – где можно было получить строительную специальность, столовая, вахта администрации и вахта промзоны с широкими воротами, через которые зеки проходили побригадно в производственную зону и обратно. ШИЗО – находилось в этой же локалке, скрытое за глухим, высоким забором с колючкой. И наконец, вотчина всех зоновских козлов, – ШТАБ. Он стоял на двухметровых трубных опорах, возвышаясь на пересечении локалок. Таким образом, козлы сидели высоко, видели далеко. И вот ведь какая закономерность: чем маститей козел («рог» зоны, «рог» отряда, – эти ублюдки росли за счет того, кто больше вынюхал, донес, вложил, вломил, продал), тем срок его больше, аж до пятнадцати. Видимо опера, «фалуя» зэка на такую «работу», в перспективе рассчитывали на его догую, незыблемую преданность сучьему делу. По сути, ШТАБ – это были глаза и уши кумовьев, оперов. Короче, козлов и всевозможных курволетов – хватало.

Производственная зона занимала приличную площадь – что-то около километра длиной и метров четыреста шириной, – с двумя огромными железными воротами для проезда машин, которые завозили сырье и загружались готовой продукцией. Подавляющее число заключенных было занято на работах по изготовлению стокилограммовых авиабомб. С зоны бомбы вывозились упакованные в круглые ящики, но опасности они никакой не представляли, так как «сердце» (пороховой стакан) бомбы было пустым. Кто же доверит зэку порох. «Заправляли» бомбы на воле, скорей всего на каком-то военном заводе. Согласно плана, ежемесячно с зоны вывозилось порядка тридцати тысяч бомб. И надо думать, такие «чушки» изготавливались не для того чтобы глушить рыбу. Наверняка они полетят на головы врагов социализма.

Еще, в прмзоне был ДОЦ (деревообрабатывающий цех), где перли-пахали коренные жители севера (теперь седьмого отряда), ханты, манси, ненцы. Срока, эта категория людей, имела от десятки, меньше – редкость. И в основном, за изнасилования и убийства.

А еще в одном из цехов изготавливали гвозди разного «калибра» и навесы разных размеров и модификаций, а так же, некоторое навесное оборудование, для мотоциклов «Урал».

Рядом с «ЦК» (центральная котельная), под открытым небом трудились две бригады – одна состояла из плотников-столяров, которые занимались строительством вагончиков-теплушек для нужд севера, а другая бригада – сварщики, они варили разнообъемные ковши к экскаваторам и драглайнам.

Был и свой автопарк. Шофера сплошь имели мизерные срока, а потому администрация сделала их «расконвойниками». Они без охранников выезжали за пределы колонии (не всегда и не все, – это зависело от предназначения автомобиля). Побегов, во всяком случае, за мою бытность, среди шоферов не случалось. Да и какой баран ломанется, с детским сроком.

Немало было мастеров-умельцев изготавливающих штучные вещи. Колонское офицерье не гнушалось на халяву иметь ручной работы шахматы, письменные приборы и т. д. и т. п. Понятное дело, таким «чудотворцам» жилось ни голодно, и не холодно. Они могли неделями не ходить в жилзону и зачастую не появлялись на общезоновских проверках, (достаточно было звонка нарядчика завхозу отряда, к которому приписан «левша»). Им верили, несмотря на то, что срок у некоторых до пятнадцати.

…Миша Латыков (кличка «Профессор») дал мне сварочную маску и закрепив заготовку на специально для этого установленную приспособу, сказал:

– Смотри, – и начал варить.

До ареста я работал газоэлектросварщиком четвертого разряда, но сейчас, глядя, как мастерски варит «Профессор», я понял, что мне придется напрячься, прежде чем удастся достигнуть такого уровня. Действительно, дока – ничего не скажешь.

– Ну как? Схватил? – спросил «Профессор», закончив варить.

– Вроде бы, – с сомнением ответил я.

– Садись, попробуй, – сказал он. – Глянем, что ты за спец.

Я сел на место «Профессора» и трясущейся, неуверенной рукой проделал ту же самую операцию с другой заготовкой. Конечно, результат моей работы был далек от требуемого. Но ведь я последний раз брал в руки «держак» девять месяцев тому назад.

В целом «профессор» одобрил мою работу, однако, указал на ряд недостатков, но тут же популярно объяснил, что и как следует делать, чтобы этих самых недостатков не допускать, поскольку, говорил он, любая составляющая бомбы, должна быть высокого качества, и никак иначе.

– Два, три дня, – сказал Профессор, – будешь хуярить как я. А пока репетируй, только не спеши. К концу смены я загляну.

Он бросил мою деталь в сторону от своей (то есть убрал) и ушел в свою кабину.

Вскоре я насобачился, набил руку и начал варить стабилизаторы (хвостовое оперение бомбы) отличного качества и требуемого количества. Словом, стал работягой, но с блатным уклоном. Все сварщики в нашем цеху были «правильными» и те кто варил бугель (подвеска для бомбы) тоже. Из нашей братвы сварщиков, всегда два-три человека, как правило, сидели в ШИЗО. То есть, одни освобождались, другие устраивались на их место. Так было постоянно. Но на работу это ни коим образом не влияло – план мы выполняли. И тем не менее, администрация считала нас блатными, ее не устраивал наш образ жизни, который шел в разрез общепринятым законам зоны. (А законы, как известно, в зоне устанавливает «режим» и его прихвостники – кумовья, опера).

До прихода весны 1976 года я еще два раза умудрялся побывать на «киче». И с каждым разом в моей душе все больше и больше места отводилось ненависти к администрации, которая издеваясь, сознательно выжимала из меня человека. Я и в дурном сне не мог предположить, что стану подопытным материалом. А оказалось, очень даже, запросто. Все эти прапорщики, капитаны, майоры, внешне похожие на людей, вталкивали меня во врата земного ада. Но и в этих условиях я жил. Страдал, терпел, но все-ж жил. Жил с ненавистью к власти и теплотой воспоминания о былом.

Я быстро, что называется, встал на крыло. Меня распирало от гордости. Я ходил в черном малюстиновом костюме, в перетянутых «прохорях», из нагрудного кармана торчала шелковая «марочка». На зэков, которые ходили в казенной робе, я смотрел почти с презрением, считая себя в этой колоде, козырем. Злоба и ненависть поселились у меня в сердце и порой, сам того не замечая, я не отдавал отчета своим поступкам.

Как-то, войдя в отряд, целиком погруженный в себя, я пошел в раздевалку, но в дверном проеме плечом столкнулся с крепким мужиком. Я буквально, протаранил его, не придавая этому никакого значения и, повесив бушлат, прошел мимо.

– Э, – раскрыл, он было, рот.

– Пошел на х…! – отрубил я.

От такого хамства, мужик остолбенел. А я, не замедляя шаг, ушел к себе в секцию.

За полчаса до отбоя в секцию зашел Насыр, степенный, с волевыми чертами лица, татарин. Он и его корешок Каюм работали в гальванике, в престижном по зоновским меркам, месте.

Насыр присел на койку в моем проходе и сказал:

– Там это… для разговора тебя требуют.

– Какого разговора? – я вопросительно посмотрел на Насыра.

– Будула на тебя в обиде, – коротко пояснил Насыр.

– Какой Будула? – я все еще не понимал в чем дело, и какое отношение ко мне имел Будула, которого я знать не знаю.

– Короче. Подтягивайся к нам в секцию. Там Бес с парнями ждут. – Насыр встал и вышел из секции, так и не удосужившись толком разъяснить мне ситуацию.

Бес, это был тот человек, который разжевывал мне азы каторжанской жизни, в первые дни моего пребывания на этой командировке. Он же, Бес, стоял во главе уркаганского костяка, жулики которого и наставляли меня на путь «истинный», чему я, в общем-то, и не противился.

Войдя в секцию, я увидел в татарском угловом закуте, хорошо знакомых мне жуликов, сидящих на двух койках. У самой тумбочки, на которой стояла литровая плексиглазовая банка с заваренным чаем, сидел Бес. Завидя меня, Бес подал знак рукой, чтобы я сел против него. Когда я пробрался до места, потеснив присутствующих, он «тусонул» чай и подал мне кружку,

– Держи.

Я нарезал три маленьких глотка и передал кружку по кругу. Бес извлек из кармана пачку «Космоса», угостил меня и закурил сам.

– Слушай, Миша, – глядя мне в глаза, сказал он. – Это верно, что ты Будулу на х… послал? – Бес взглядом и кивком головы показывал за мою спину. При этом он простодушно улыбался.

Я обернулся. В соседнем проходе сидел здоровенный бугай, с крупными чертами лица, и большими серыми глазами, и с явным презрением, глядел на меня. Конечно, заочно я знал этого мужика, все-таки жили в одном отряде, но при каких обстоятельствах я послал его, припомнить не мог. И лишь когда Бес попросил Будулу, чтобы тот рассказал о причине, из-за которой весь сыр-бор, я смутно, с натугой, но все ж припомнил события в раздевалке.

– Что-то такое было, – сказал я. – По запарке вышло. Не со зла же.

Что еще я мог сказать в свое оправдание. Изворачиваться я не умел, таким родители слепили. Но меня смущало то обстоятельство – с чего это вдруг Бес собрал сходняк по пустяшному, как мне думалось, поводу. Таких мужиков на зоне пруд пруди.

Однако, Бес пригласил Будулу чифирнуть, и сам же, с присущим ему красноречием, уладил инцендент и низвел его до дружеского чаепития. Я принес свои извинения. Мы с Будулой пожали руки. А когда Будула, уже с добрым лицом говорил, что за десять лет он впервые слышал в свой адрес подобное – все смеялись и подкалывали его, мол хорошо, что еще не подпрашивают. Вскоре стали расходиться, до отбоя оставались считанные минуты. Перед тем, как уйти восвояси Бес сказал мне:

– После отбоя загляни. Потолкуем, чайку добротного почаевничаем. Если что – скажешь ко мне идешь.

Было далеко за полночь, когда я лег спать, получив от Беса очередную дозу напутствующей информации. Он рассказал мне о том, что первую половину срока Будула был настоящим парнягой. Неоднократно сиживал на «киче» и даже шестерик БУРа оттянул; принимал участие в разборках и его слово было если незначимым, то весомым определенно. Но в силу нелепых обстоятельств, (в кои Бес не счел нужным меня посвящать), с которыми Будула пытаясь справиться, потерпел фиаско, ему ничего не оставалось, как сойти с «правильной» дороги. И теперь никто его за это не тиранил, не преследовал. Будула стал мужиком, но мужиком понимающим. С отоварки, всегда вносил посильную лепту в виде чая и курева для подогрева братвы, чалившейся в изоляторе.

Так же Бес разжевал мне, что мужик – это работяга, впрягающийся в любую работу, и, что благодаря его упорству всякая зона держится на плаву. Конечно, говорил Бес, мужику, в отдельных случаях, не мешает напомнить, если тот начинает буреть, кто он и зачем. Но, мол так как поступил я, поступать не следует. Унижать мужика без ведомой на то причины – последнее дело. Так что, сказал мне напоследок Бес, будь впредь осторожным в поступках, потому что чрезмерная уверенность не всегда может быть истолкована в твою пользу. Но ты, заключил он, близко к сердцу мою проповедь не принимай – оно того не стоит. Или как думаешь, стоит? Я пожал плечами.

– Ну, иди, Миша, отдыхай.

Предостерег меня Бес, или дал дружеский совет – оставалось лишь гадать. Однако, по прошествии нескольких дней жулики дали мне понять, что этим борзым поступком, я лишь больше самоутвердился в стае волков.

10

Со дня на день меня должны были перевести в камеру, где сидел Радион. Еще неделю назад он подписал мне, что один из сокамерников ушел на свободу и вопрос о моем переводе, практически решен. Как и с кем Радион решал эту промблему я не интересовался. Мне не терпелось, как можно скорей встретиться с земляком – будет о чем вспомонить.

Наконец-то этот день настал. После утренней проверки, часа через два, открылась камера и, тот самый прапорщик-корпусной, который встречал меня с этапа, назвал мою фамилию и сказал:

– На выход с вещами.

Я мигом скрутил матрас, собрал сидор, прощаясь пожал руки омичам и шагнул в коридор. Меня еще одолевали сомнения и я, едва поспевая за корпусным, спросил его:

– В какую хату поднимаете?

– В какую надо, в такую и поднимаем, – не оборачиваясь, сухо отрезал он.

Такой ответ, понятно, меня не устраивал, но наседать на корпусного, похоже, было бессмысленно. По телу пробежал холодок. А вдруг не к Радиону, вдруг в какую другую камеру. Оно, конечно, можно и в другую, лишь бы не в пресс-хату. Хотя к сукам меня не за что – во всяком случае, пока. А что до других хат, жить везде можно, поскольку все мы зэки, люди-человеки, что бы там не говорили. Только обидно будет, если не получиться встретиться с земляком. Но когда мы спустились на первый этаж, стало теплее. Я знал, что восьмидесятая находится где-то здесь. И уж вовсе отлегло, когда корпусной остановился именно у нее. Он, не прибегая к помощи дежурного контролера, своими ключами открыл камеру.

– Просили? Получите! – с чувством исполненного долга, сказал корпусной обитателям камеры. – С вас причитается.

Радион стоял у порога и, посторонившись, пропуская меня, осыпал корпусного словами благодарности.

– Ефим Никифорович, огромное тебе спасибо. Ты, внатуре, сделал хорошее дело. Век помнить будем…

– Ладно, – прервал его похвалу прапорщик, – не рассыпайся горохом. А вот, что обещал, сделай!

– Ефим Никифорович – Радион скрестил руки на груди, – все будет в срок, и в лучшем виде. Слово жигана!

– Буду надеяться, – с этими словами корпусной запер дверь.

Вот мы и встретились. Наконец-то, случилось, сбылось. Спасибо его величеству случаю – иначе это не назовешь. Кто бы мог подумать, а вот поди ж ты, подфартило. Происходят все-таки чудеса в этом мире.

В честь, так сказать, моего прибытия, был заварен чай, который я принес с собой. Они в данный момент были на мели. И когда все сидели за столом, за исключением одного, на вид совсем молодого парня, передавая кружку с чифиром по кругу, меня засыпали вопросами. У меня создалось впечатление, будто я только что пришел с воли. Правда, любопытства у моих новых знакомых хватило не надолго. Они не то что бы осознали, они хорошо знали, что я такой же новенький, как и они сами. Вскоре пыл любопытства несколько угас и у меня появилась возможность спокойно поговорить с Радионом. Я ему рассказывал о новостях, произошедших на зоне, за то время, как он ее покинул. О жизни корешей, о том, за что сам сюда попал. Он вкратце разжевал мне об этой обители, о недавней заварухе с трупами, последствия которой пока не понятны до сей поры, и пока на жизнь крытников в целом, не повлиявшие. Мы так увлеченно беседовали, что не заметили, как время подошло к обеду. И только бряцанье кормушки и голос баландера «давай миски» вернули нас на землю. Во время обеда, я вновь обратил внимание на того молодого парня. Пока мне было непонятно – мы все сидели за столом, а он харчевался отдельно, на тумбочке, стоявшей рядом с его нижними нарами, у самого выхода. «Уж не педик ли?» – мелькнула у меня гадкая мысль. Ну, а что мне было думать? Он и слова-то ни единого не произнес, будто немой. И Радион не намекнул мне, что это за клиент, проживающий на правах отшельника.

После обеда братва улеглась по нарам. Как в детском саду.

– Обычно у нас это, время дрема, – сказал Радион.

– А дубаки как на это смотрят? – спросил я.

– Никак. Они сами сейчас требуху набьют, и будут хрюкать у себя в козлодерке. – объяснил он.

Мы с Радионом продолжали вспоминать о временах, когда оба находились на зоне. Сокамерники тем временем давили подушки и кто-то уже начинал сладко похрапывать. Вскоре, послышался лязг замков.

– Сейчас с тобой на прогулку пойдем, – сказал Радион.

– А братва как? – я кивнул на спящих.

– Да мы ходим в неделю раз. И то так, разминки ради. Слышно было как уже совсем рядом стучали ключами о двери камер, спрашивал, идут ли на прогулку.

– Бушлат накинь, – посоветовал мне Радион, – не май месяц. – Сам же, присев на корточки, сунул руку под нары и через какое-то мгновение протянул мне штырь, сантиметров двадцати, с заостренным концом кругляк. Ручка была перемотана синей изолентой. – В рукав заначь.

– Ты?! – у меня глаза округлились. – Я что-то не вьезжаю. Мы на прогулку идем или свиней колоть?

– Да не кипишуй ты, – вполголоса успокоил он меня.

– Сам понимаешь, положение в крытой на данный момент шаткое, всего ожидать можно. Х.. его знает, что нас ждет через минуту-другую. Так что лучше подстраховаться – хуже не будет.

Идя до дворика, я думал: «Вот я и стал настоящим крытником. Так сказать, приобрел статус истинного каторжанина, сделав последний шаг в трясину жиганского болота. Затянет, или успею найти в себе силы выбраться? Пока вопрос».

В дворике, как только Радион растолковал мне, что штыри – это завсегдашний атрибут крытника и, что за хранение и ношение их ничто не грозит, поскольку при шмонах отметались они без счета. Я, сгорая от любопытства, задал ему вопрос:

– Просвети, что это за пассажир у вас в хате? Полощется отдельно, молчит?

– Да мы и сами не в курсях, что это за человек и как с ним быть, – загадочно начал Радион. – Ведь это тот, которого оставили в живых, когда кололи «зверей». Дня три он оклемывался в больничке, опосля его к нам кинули. Он был синий, как пять рублей. Отходили-то его по-хозяйски, но убивать не стали. Может, он не разделял мнения сокамерников? А я так полагаю, спасла его молодость, ну и, видимо, то, что русак. Первое время он вообще молчал, а вот ночами орал, хрен поспишь. Сейчас помалу бубнит что-то, наверное, алфавит вспоминает. Но страх сидит в нем конкретно, от всякого шороха на продоле, его трясти начинает. Понять-то его, конечно, можно. После такой мясорубки у любого может крышу снести. На лицо все наметки, как бы ему не пришлось до конца жизни честь воробьям отдавать.

– Ты поясни, кто кашу-то заварил? Это ж сколько соли надо на конец насыпать, чтобы пятерых на небо отправить?

– Мое мнение – звери черту переступили, – сказал Радион и продолжал. – Тогда мы сидели на втором этаже. Ты наверняка видел там, делящую пополам коридор, решетку с дверью. Так вот, звери сидели в хате рядом с этой решеткой, а мы через хату от них, только по другую сторону решетки, в той половине где ты на фунту сидел. И я ясный х…, четко слышали, как шел бой. Жуткая, скажу я тебе, произошла стыковка. Не для слабонервных.

– Так, а кто их утюжил-то?

– Мартын здесь сидел. Кстати, земляк наш, из Тюмени. Пятнашка срока у него была. До этой заварухи, точно не скажу, но по слухам, червонец он уже отмотал. Мне-то с ним славливаться (сидеть в одной камере) не приходилось, но судя по базарам, парняга что надо. Ну и, сам понимаешь, теперь он вообще в авторитете. С тонкой кишкой в такой омут не ныряют. А началось все с того, что звери до этого ни сном, ни духом, вдруг на всю крытку заявляют: «Наший хаты сидит „свояк“ (вор в законе)». Но за последнее время, в крытую этапа не было. По тюрьме поползли разного рода толки. Что за вор, и как он оказался у них в хате? Не с неба же упал. Ну, короче, Мартын решил узнать у зверей на сколько их обьява правдива. Хата, в которой он сидел, была напротив «азеров» и Мартын спокойно подкричал их и поинтересовался.

– Эй, бродяги, вы случаем не косорезите? Это на каком транспорте к вам свояк приехал?

И ты понял, звери выдали. Мол, свояк сидит у нас давно. А не давал о себе знать только потому, что хотел, не раскрывая себя до времени, прочувствовать правильно ли живут крытники, нет ли с какой стороны притеснений. Ну короче, несли херню всякую. Сам понимаешь, азеры, есть азеры. У них в кого не плюнь, все воры. Их, по ходу, в яслях коронуют. Ну вор и вор, х… ему дать. Тюрьма оценила их выпад и успокоилась. Жизнь пошла своим чередом – мало ли кто какие финты выкидывает. Но зверям показалось, что тюрьма не совсем их поняла. Или поняла, но не так как им хотелось. Они, посчитав нас тугодумами, запустили по тюрьме маляву с разъяснениями. Кстати, маляву писал, по ходу, Вова, который у нас в хате, потому что она была на чисто русском – азеры, те бы написали! И ясный х…, Вова писал под их диктовку. И что ты думаешь они отчебучили? Суть заключалась в следующем. Всяк крытник, который считает себя истинным каторжанином, если у него закрутились мани, анаша, чайковский обязан гнать им в хату, на общак. А вор, мол, будет держать общак и делить его между братвой самым честным образом. Так, мол, будет справедливо. Получалось – закрутились у меня башли, возможно мама родная о сыне позаботилась, и я гони их им. А они мои рублики по-братски делить станут. Тюрьма, конечно, всяких ухарей видала, но эти в корень наглость потеряли. По ходу, им и соответствующие малявы подписывали. Но будто и нашлись хаты понимающие и поддерживающие ихний закидон. А к этому времени имелась информация с других командировок о том, что никакого вора у нас в тюрьме нет. Информация была стопроцентной. Тут опять Мартын не выдержал – дерзкий парняга. Он им, вполголоса через продол, вопрос задал:

– Вы каких понятий придерживаетесь?

– Что ти хочешь, Валера?

– Вы бы извинились перед братвой за свою маляву. Не надо бузу бузить! Живите тихонько и мирно.

Многие хаты базар этот фиксировали, слышимость по продолу отличная.

– Ти что!? – возмутились звери, – Слово «сваяк» ни панимаишь? Или ти ни хочишь панимат? Вор тиби гаворит!

– Если ты вор, – сказал ему на это Мартын, – то я Брежнев.

– Валера, ни блятуй. А то буду обявить тибя нихароший чиловек!

– Послушай ты, варавайка! – Валера перешел на повышенные тона. – Меж собой, в хате, приворовывайте, а по тюрьме щупальцы не распускайте. И объявление твое мне до шляпы! Распушился, нацмен ебаный.

– Ти за базар слиди казель!

– Ну вот что, чернопопенький. Моли Бога, чтобы я не выцепил тебя на продоле. А если выцеплю, то в камеру пойдешь ты женщиной, с грустью и тоской. Сукой буду!

Зверей прорвало. Кровь горячая. Они на перебой костерили Мартына как только могли, до хрипоты, в двери пинали, «началник выпусти, будим его порват». Мартын никак не реагировал. Им уже со всех камер кричали, чтобы они хлебальники заткнули. Короче, верещали звери, до тех пор пока менты их не успокоили.

– И что, этого хватило? – спросил я.

– Х.. его знает, – сказал Радион. – Только звери не успокоились. Они каждодневно стали доставать Мартына последними словами. И как-то, в один из дней терпение у него, по ходу, лопнуло и он их предупредил, да так, что вся тюрьма слышала:

– Черти! Все, вы меня достали! – он во всю глотку орал на продол. – Готовьтесь, на сковороду! Я вас убивать буду! Вы сами себе вынесли приговор! Конец вам бляди!

Звери после такого выпада Мартына, будто бы попритухли. Не совсем, конечно. Время от времени Валеру они доставали. Но на их тявканье, никто не отвечал. А прошла еще неделька, они и вовсе затихли. И вроде жизнь в тюрьме нормализовалась, как бы в прежнее русло вошла, и уже о зверях никто не думал, и конечно, никто не мог прикинуть, что слова Мартына, не разойдутся с делом. Братва советовала Валере, чтобы он х… на них навалил, мол, что с чертей возьмешь. Но, по ходу, Валеру такой расклад не устраивал. И как оказалось, не только его одного. Понятный х…, бродяги его поддержали. Началось все с прогулки. Мартын с сокамерниками уже во дворе отняли у выводных ключи и закрыли тех в дворике. Махом вернулись в корпус, заклинили замки в дверях-решетках и, таким образом, оказались заблокированными на своем продоле. Дежурного закрыли в его же курцугурне. Затем открыли те хаты, которые сами вызвались помочь. Таких камер оказалось немало. У многих звери кровушки попили. Зуммеры завыли по всей тюрьме. Грохот, рев, мы вначале толком ничего не поняли. Но через пару минут сообразили, что к чему. Резинку в глазке отодвинули, а на продоле уже дубаков было море, разных мастей. Короче, все офицерье во главе с хозяином. Попасть на тот пост не могли, замки-то были закрыты и изуродованы. Мы слышали, как хозяин просил бунтарей, чтобы те разошлись по камерам, обещая им, что никто не будет наказан. Призывая к разуму, дятел. Только кто б его слушал в такой заварухе. Уже и солдаты с автоматами набежали. Просили хозяина разрешить пострелять над головами бунтарей. Тот ни в какую, мол намнут друг дружке ребра и сами успокоятся.

– То есть хозяин при желании мог тормознуть процесс? – спросил я Радиона.

– Не уверен, – сказал он. – Прикинь, начни солдаты пальбу, пускай и над головами. Ведь замкнутое пространство. Любой рикошет мог зацепить не только бунтарей, но и самих ментов. С другой стороны, с боку, за такой же решкой тоже стояли дубаки. А стрелять на поражение, хозяин зассал. Ведь в побег никто не собирался. Его б самого к стенке поставили. Легко.

– И что дальше?

– Ну, сам понимаешь, видеть то мы ничего не могли.

Сами дубаки потом уже, втихую, рассказывали. Короче, открыли они «звериную» хату, но взять ее нахрапом не смогли, хоть и были вооружены. Акромя штырей, железными полосами оторванными от шконок. Звери-то, похоже, ожидали подобного расклада. Как позже выяснилось, у них помимо тех же полос были два топора и лом. Ясный х…, что все это попало к ним не без помощи дубаков. Эти гондоны за бабки готовы дупло подставлять. По базарам, первый к ним Мартын попытался влететь. Но не успел он переступить порог, как с верхней шконки ему полосой раскроили чан. И если б атакующие тут же не оттащили Мартына, его б точняком в проеме и замочили. После они еще предприняли пару попыток вломиться к зверям, но оказалось, что это трубовое дело. Сам знаешь, в дверь можно войти только одному человеку. А как войдешь? Когда встречают не пряниками, а частоколом из металла. Звери понимали, что их пришли убивать, поэтому, спасая себя, они дерзко реагировали на малейшее движение нападавших. Русаки от безысходности крыли себя последними словами. А звери сообразив, что тем их не взять, злорадствовали и костерили бунтарей как могли. Только зря они это делали. Недооценили они штурмовиков. Смекалки русакам не занимать. Ништяковая идея пришла кому-то на ум. Они запалили десятка два подушек, сколько-то матрасов и дождавшись когда все это капитально затлело, закинули к зверям и закрыли камеру. Мы слышали, как один из зверей с решки орал, чтобы включили воду. Не по вкусу им дымок ватный пришелся. Забыли мрази, что краны подачи находятся в коридоре, под контролем осаждавших. В считанные минуты едкий дым заполонил камеру. Жалюзи и зонд снаружи окна напрочь тормозили выход дыма. Не могли азеры предвидеть такого поворота событий. Думали «мой дом – моя крепость». Только их крепость оказалась для них дорогой в преисподню. Скоро сидевший на решке азер дохрипел свою песню о помощи и умолк. Тяга к жизни заставила едва живых зверей скрестись в двери. Авось не убьют. Они на карачках выползали из камеры, хрипящие, не в силах сказать слова. Но от них ничего и не требовалось. Их секли железными полосами, кололи штырями. Жулики хладнокровно делали свое дело, ведь шли они на это не ради базаров-разговоров. Все было загодя спланировано и на семь раз отмерено. А когда воры-самозванцы были превращены в туши теплого человеческого мяса, лежавшего на бетонном полу, в собственной, еще не успевшей загустеть, крови, жулики побросали оружие, ключи отнятые у выводных и, с чувством исполненного долга, разошлись по своим камерам, зная, что пойдут под раскрутку и, возможно, кто-то под вышак. Не срослось у зверей. Не помогли ни ломы, ни топоры. Они уже не только не будут блатовать, они никогда не увидят свободу, навсегда оставшись зэками опозорившими и запятнавшими жульническую честь.

– А что, солдаты не могли выломать коридорные решетки? – спросил я Радиона.

Мне, признаться, с натугой верилось в реальность произошедшего. Ведь времени, получалось, было навалом. Что они просто стояли, и разявив хлебальники наблюдали это кино?

– Я ж говорю, хозяин надеялся, что обойдется мордобоем, а когда чухнулся, увидал, что чурок убивают, шуганул солдат. А солдаты что? Сплошь Поддубные? Пока они корячились, потели, решку-то голыми руками не возьмешь, жулики уже разошлись по хатам. Однако, особаченным, злым солдатам, хозяин запретил вымещать злость на виновниках «торжества». Их камеры закрыли, а Вову и Мартына утрелевали на больничку. Говорят, они обои были на грани фола.

– Красивое кино у вас тут кажут.

– Все ничего, – сказал Радион. – Парней жалко. Настрадаются бродяги вволю. Здесь, на следственном корпусе, никого не оставили, всех вывезли на Иркутскую пересылку. По ходу ими серьезные менты заниматься будут. Мартына, говорят, едва откачали. Сейчас он на центральной больничке, на иркутской двойке. Но говорят, протянет не долго.

За чистку рядов, в калашном ряду уголовного мира, всегда велась ожесточенная борьба. Чаще это происходило «тихо», скрытно от администрации учреждения. Но и имели место случаи, когда уголовники, не задумываясь о последствиях, могли в любом месте устроить побоище. Правда о такой бойне, о которой поведал Радион, я слышал впервые. Ничего не скажешь, разборка из ряда вон. А ведь возможно, что где-нибудь было и похлеще. МВД умеет не выносить мусор.