Текст книги "На шаткой плахе"

Но сокамерники похрапывали, Лишь Жаба постанывал, ворочаясь с боку на бок. Крепко видать отстегали, за всю мазуту.

Так до самого подъема я не сомкнул глаз. А как только мы вынесли матрасы, в хату подняли Цыпу и Винта.

– О о, – протянул Цыпа, увидав Жабу. – У нас пополнение. Больше народа– теплее в хате.

И ни слова о том, что Жаба синий, как пять рублей.

Тут шустро сгоношили страдальцам перекусить. Заварили чифирку. Ну, все, как должно быть в подобных случаях. Расселись во круг тумбы и погнали кружку по кругу. Когда кружка дошла до Жабы, Цыпа сказал:

– Жаба, ты же тубик?

– Ты что, спец по болезням? Диагноз установил? – впрегся за Жабу Туз..

– Установил не установил, – спокойно ответил Цыпа, – но полоскаться с ним из одной посуды не собираюсь. У меня нет никакого желания подхватить ТБЦ.

– Ты подвязывай! – взъерепенился Туз. – За помелом то трохи следи?

– А я за всем слежу, – сказал ему на это Цыпа.

– В таком случае-вы свое, мы свое. Ништяк? – не раздумывая предложил Туз.

– Добренько, – так же, не раздумывая, согласился Цыпа.

Несмотря на перепалку, в которой еще четче обозначилась трещина между нами, жизнь в камере продолжалась.

В первую ночь после кичи Цыпа с Винтом дрыхли как убитые. Не отстовал от них и я. Но среди ночи что то заставило меня проснуться. Туз со своими о чем то тихо переговаривались. Я не придал их базару никакого значения и, почти, тут же уснул.

Утром, после завтрака, когда седьмую повели на работу, в глазок заглянул Теха.

– Как живы здоровы, бродяги?

– А все ладушки, – подскочил к глазку Винт. – Сами то как?

– Пока биться можно, – ответил Теха. – Ну все, разбежались. И вэтот день ни Цыпа, ни Винт не предприняли какой бы то ни было попытки поинтересоваться синевой на Жабиной морде. Но я по их глазам догадывался, что они в курсе событий.

За целый день мы ни словом не перекинулись со своими оппонентами, чего прежде не случалось.

А еще, в этот день компанию Туза покинул Скряга. Ушел на волю, по звонку. Провожали они его с сожалением – не скрывали недовольства, что освобождение Скряги выпало не в совсем подходящий момент. Но решить эту промблему Туз был, увы, не в силах.

Как бы то ни было, а Скряга свалил на свободу, оставив своих корешей с потускневшими, надо заметить, рожами.

Насыщенный полудраматическими событиями день скончался. Пришло время баинькать.

Перед сном я решил ополоснуть ноги холодненькой водицей, которая постоянно бежала из крана над толчком. Удобненько пристроился на мусорном бачке и, ни о чем не помышляя, занимался гигиеной нижних конечностей.

В других камерах уже открывали нары, выводили за матрасами. Дошла очередь и до нас. Послышался лязг засова и солдат в коридоре крикнул:

– Держи нары!

Нары складывались из двух половин, как ставни. Они были тяжолые и, поэтому, их надо было придерживать, чтобы кого не пришибло.

Сразу после « держи нары» я услышал за спиной шлепок, и резко повернул голову. В ту же секунду перед моей мордой мелькнула нога самого молодого прихвостня Туза. Каким то чудом я поймал эту ногу и, вскочив, начал с яростью ее крутить. «Малолетка» упал и, охая от боли, закрутился волчком. Я успел несколько раз пнуть ему по почкам, прежде чем, открыв дверь решетку, солдаты выдернули его в коридор. И там, в коридоре, я увидел Туза. И когда только успел слинять? Только что, когда я повернул голову на шлепок, Туз стоял за тумбой. Это он наворотил Винту, потянувшемуся к нише в стене, придержать нары.

Повернувшись, я увидел, как Цыпа молотит Жабу головой о тумбу, да с такой силой, что у того отрывались от пола ноги и кровь брызгала по сторонам. Винт стоял рядом со сжатыми кулаками и орал:

– Еще разок его долбани! Во-о!

Цыпа вконец размозжил Жабе голову и бросил жертву на пол.

Прапорщик не решился привлеч к происходящему солдат, не дозволил им вломиться в камеру. Взять на себя такую ответственность не всяк офицер отважится. Последствия, в таких случаях, предугадать никому не дадено.

– Давайте его сюда! – прапорщик указал на валявшегося на полу Жабу.

Прапорщик открыл двери, и мы с Винтом выкинули Жабу в коридор, как мешок с дерьмом. Солдаты даже не пытались придержать его, дав ему возможность шмякнуться об пол. Двери закрылись.

Первое, что нам пришло на ум – солдатам будет отдан приказ вышибить нас из камеры. Но спустя какое то время, в коридоре стало относительно тихо.

Из седьмой подкричал Теха:

– У вас, что там за кипиш?

– Да, Туз, со своими надумал блатануть! – ответил я. – Ну и нарвался на чилим!

– Вот же мразь! Но вы там не отчаивайтесь, бродяги. Он у нас еще станцует! – заключил Теха.

Окончательно придя в себя, мы навели в камере маломальский порядок. Тряпкой замыли кровь на полу и на нарах. От мысли «обороняться», мы отказались. И так и сяк прикидывали – молотить нас не за что. Вины нашей в том не было.

Послышалось буханье дверей кичевских камер.

– Вроде сюда идут, – сказал я, сидя у дверей, и прислушиваясь к шуму в коридоре.

Открылись двери. В камеру вошел (как к себе домой), капитан Пекин. До того, похоже, влюблен в свою профессию, и днюет и ночует на рабочем месте. А может баба из дома выгнала и, ему, падле, больше негде притулиться, как на зоне.

– Ну, что вояки! – сказал он, оглядывая нас. – Сражаетесь?

– А мы– то здесь причем? – виновато пробормотал Винт. – Они загрубили, мы и…

Никак не поделите воровской пъедестал? – прервал Винта кум. – Но те времена, когда воры в законе были почитаемы в преступном мире, кончились. Или вы хотите вернуть их?

– Какой пъедестал, гражданин капитан, – сказал Цыпа. – Я что, должен стоять и улыбаться, когда мне по гриве заехали?

– Ладно, – Пекин взглядом смерил Цыпу. – Тебе заедешь. – И добавил, – Делов натворили, давайте в изолятор. Выходите!

Пекин вышел в коридор, где уже топилась орава солдат, не весть от куда набежавших. Явно, по наши души. Судя по выражению лиц – казанки у них почесывались.

– Не надо, гражданин капитан! – поняв с какой целью нас вытягивают в коридор, сказал я. – Кидаете на съедение волкам?

– Я даю слово офицера, вас не тронут, – заверил Пекин. – Но за драку придется посидеть. Выходите!

Заверения Пекина – пшик. Он и сам доподлинно знал, что веры ему никогда не было и не будет. Но нам, что ли бо предпринимать, не предстовлялось возможным.

– Ну что, рискнем здоровьем? – Цыпа посмотрел на нас.

– Та-а-к, – протянул Пекин, а прапору сказал: – Медведева в третью, Зварова в тринадцатую, а Цыбуленко – в пятнадцатую.

– А что, в одну хату нельзя? – спросил Цыпа.

– Заткнись! – теперь Пекин уже гавкал. – Не тебе решать!

– А почему нельзя то? – подал голос Винт.

– Все! Хватит! – отрубил Пекин. – А то я как дал слово, так и забрать его могу! Ясно?

– Куда яснее.

19

Мало того, что мы оказались в разных камерах, так еще и по одному. Теперь я понял, почему хлопали двери камер, когда мы у себя в хате ожидали развязки. Всех, кто сидел в этих камерах потеснили, загодя перекинув в другие устроив, таким образом, для нас три одиночки.

Чего этим Пекин добивался? Ну не может он, чтобы какую ни будь говняшку не подложить. Поди не уснет – бессонница замает.

Туза с кентами, пережидающих в дежурке, вновь подняли в БУРовскую хату – то бишь, на прежнее место жительства. Жабе из санчасти вызвали лепилу. Тот сделал какие то примочки, поставил пару уколов. На этом лечение пострадавшего было окончено.

Итак, Туз с кентами остались в БУРе, а мы чалились на киче. Но надо было пережить и это.

Через пять суток на нас троих уже имелись добавочные постановления за разговоры – по пятнашке. Не отсидев и половины за одно, нас еще поднагрузили. Вероятно, чтобы прыти поубавилось. Кум, сволочь, задумал проучить нас как следует.

«Месяц одиночки, размышлял я, наматывая километры ходьбой по камере. Не хило пристроили. Житуха, в рот ее ширять».

Вот когда время для меня поползло, словно черепаха. БУР мне теперь казался санаторием. Сами собой на ум пришли слова матери. «Живи, сынок, тихонько, никуда не лезь. Работай хорошо, глядишь, на поселение вывезут».

Мать, конечно, по своему права. Она как умела, так и судила о жизни в лагере. Эх, мамка, мамка.. Помню, как то, в детстве предупреждала меня: «Далеко от дома, сынок, не играйся. С тюрьмы заключенные убегли. Прибьют еще». Так– то вот. Раз заключенный, непременно должен убить. Да-а.. А вот и у самой сын… Может, внатуре, надо было жить мужиком, не впрягаться в этот хамут. Эх, чифирнуть бы. Не до хорошего…

…Не суждено мне было мучиться тридцать суток в одиночке. Случилось событие, которое поставило жирную точку, обозначив, таким образом Финиш моего пребывания в этом лагере.

Сегодня в ШИЗО был банный день. Утром, после проверки и развода на работу, в изолятор пришел «стригун» из зоновской цирюльни. Так происходит каждые десять дней.

Дежурство несла смена Феди Босого. Обычно, в такие дни, кроме двоих солдат, помогал прапора, приходили еще двое. Но сегодня по какой то причине они отсутствовали, или же, задерживались, и Федя с помошниками начали сами выводить людей в баню, которая находилась тут же, в коридоре, занимая одну из камер, специально перестроенную для мытья.

Перво наперво, в баню водили работяг, чтобы те, помывшись, продолжали колотить ящики, выполняя дневную норму. Следом мылись «девки» из десятой.

Босый крутился рядом с цирюльником, время от времени поглядывая в дверной глазок бани. Солдаты находились в параллельном коридоре, который от главного отделяла одна половина камер, и «подкидывали» помывшихся работяг к цирюльнику, неуспевавшему подстрич всех до мытья.

Открыв в очередной раз дверь рабочки, и впустив подстриженного, солдат крикнул:

– Следующий!

– Теха вразвалочку шагнул за двери и, когда солдат хотел было закрыть их, сзади обхваил его рукой за горло. Поддернул к себе, а свободной рукой ухватил за грудки второго. В ту же секунду из рабочки выскочили корефаны. Все с молотками, у кого аж по два. В цехе остались немногие. Их не стали уговаривать – дело предстояло не шутейное, а вот молотки позаимствовали.

Онемевшие от такого поворота событий солдаты, стояли у стены и тряслись – будто в мгновение ударил мороз.

– Ребя-т-та.. не убивайте.., – с трудом выдавил из себя один.

– Да никто вас не тронет, – сказали им. – Без вас дел не впроворот.

Дверь баландерской каптерки находилась рядом. Когда кто то толкнул ее, от туда пулей вылетел Пони, и ломанулся в открытые двери рабочки. Никто не успел и глазом моргнуть, как он проскакал через весь цех и, карабкаясь изо всех сил, уже пролазил в щель, что была в самом низу меж двумя большими воротинами, которые открывались для завоза тарной дощечки и вывоза готовых ящиков. Те, кто остался в рабочке, попытались задернуть его обратно. Но тщетно. Он выскользнул за ворота, будто мылом смазанный.

– Во, мышь механизированная! – подивились все. – С таким задом и в такую щелку! Впрудонит, мразеныш!

Все знали, что Пони полети на вахту, и не только потому, что ее никак не миновать…

Действовать надо было решительно. Прежде чем закрыть в каптерке солдат, парни выгребли оттуда все припасы: хлеб, сахар, подсолнечное масло, махорку и пачек 20 «Донских», похоже, личный запас Пони.

Босый ничего не мог слышать, находясь в главном коридоре изолятора. Да и бунтари, вобщем то, все сделали без шума.

Двенадцать человек, вооружонные молотками, двинулись туда, где им предстояло решить поставленную перед собой задачу. Тихо подошли к решетке, отделяющей коридор от дежурки. Цирюльник, в ожидании следующего клиента, веником заметал волосы. А Босый любовался «девками», дыбача в глазок банной двери.

Открыть замок решетки без лязга не получилось. Цирюльник поднял голову, и ноги его тут же подкосились. Он выпучил глаза и у него медленно начала отвисать челюсть. А Федя с таким любопытством пялился в глазок, что потерял всякую бдительность. Или подумал – ведут на подстрижку очередного работягу.

– Давайте шустро, – крикнул кто – то из бунтарей. – Во все хаты!

Босый повернулся и, увидев кучу зэков с молотками в руках, попятился вглубь коридора.

Парни принялись открывать кормушки камер и забрасывали в них мохорку и хлеб.

Теха открыл баню и запнул туда «стригуна». После этого, он обратился к Босому:

– Дядя Федя! Прошу в баньку. Ополоснись, пака мы делом заниматься будем?

– Вас же… вам же.. – до смерти напуганный, он потерял дар речи, – Срок..

– В баню! – рявкнул Теха.

Кивнув головой, прапорщик на ватных ногах, придерживаясь о стену, еле – еле вошел в баню. Теха закрыл дверь.

Вскоре я, Цыпа, Винт и еще человек десять, изъявивших желание пособить, примкнули к бунтовщикам.

Столпились у пятой. Теха открыл первую дверь. За решеткой, белый как снег, стоял Туз. Ему не требовалось долго размышлять. Он понимал, что сейчас его будут убивать. Его кенты, еще не совсемь оправившись от недавних пряников, держали в руках миски, видимо, надеясь таким образом защитить свои черепки от молотков. Или же, этим они показывали, что они бродяги и готовы лечь костьми.

– Парни! – взмолился Туз, пока Теха мешкал с замком решетки. – Мы же все братья… страдальцы… Зачем месить друг-дружку?

– На чувства давишь, сучонок! – сказал ему на это Теха. – Ты вот на «шляпу» мне надови, Козел! Жил ты мразью – ею и подохнешь! – и он открыл решетку.

Толкаясь, мы ввалились в камеру.

– Бей сук! Получай, козлы!

В воздухе замелькали молотки. О сопротивлении не могло быть и речи. Миски не помогли козлам. Кто то из них дико орал, кто то молил о пощаде.

– Не убивайте, парни.. Не убивайте..

Но молотки мелькали над головами, тяжелые и беспощадные.

– Парни! – закричал тот, что остался на шухере у входных дверей изолятора, в замочную прорезь которых была забита деревяшка. – Солдаты ломятся! Ломами двери выворачивают!

– Все! Завязываем, менты!

Злющие, мы вывалили в коридор, оставив в камере окровавленные жертвы.

По потолочному перекрытию изолятора послышался топот. Чем – то сильно стучали. На пол сыпалась штукатурка. Нас обкладывали со всех сторон, как волков.

Теха открыл баню.

– Выходи! – крикнул он одному из педерастов. – Шустрее, гнида! На ключи. Закроешь нас в третьей, потом откроешь ментам. Уловил?!

– А-а, – протянул тот, не зная, что входные двери изолятора ему во век не открыть.

– Парни, давай все в третью!

Педераст закрыл нас в третьей и, совершенно голый, побежал открывать дверь ломившимся солдатам. Но как только он увидел, в пробитую на месте глазка дыру солдат, облаченных в жилеты, шлемы, с дубинками и щитами, у него подкосились ноги. Он кинулся обратно. Забежал в дежурку и, не зная как быть с ключами, метнулся к служебному туалету. «Загасил» ключи в унитаз, не соображая зачем, и дернул за шнурок. В это время солдаты выворотили двери и рванули в коридор изолятора. Педик, напрочь потерявший рассудок, выскочил из туалета и … «здрасьте». Его, в шесть секунд, устряпали дубинками и он, даже не успев обосраться, остался лежать у туалета.

Не обнаружив больше не единой души, солдаты расфосовались по всему периметру коридора.

Я осторожно дыбанул в глазок и ужаснулся:

– Ого-о, ГНДешники с дубинками.

– Сейчас нам седелки то выправят. – сказал Цыпа, уминая хлебушек. – Кишку бы напоследок набить.

– Набивай, – кто-то сказал ему. – Через минуту доставать будут.

Все заржали. Нас сейчас дубинками хлестать начнут, мы хаха ловим.

Прошло минут пять. Однако, нашу камеру открывать не торопились, хотя не раз заглядывали в глазок и, понятное дело, убедились, что здесь сидят виновники заворухи. Может еще не обнаружили, куда пропал Босый и его помошники?

Но вот бряцнул засов, открылись двери. В коридоре стояли: хозяин, режим, кумовья. Короче, вся шайка-лейка.

Вдруг в камеру, потесня старших офицеров, заскочил Зотов, с ломом в руках.

– Сволочи! – заорал он. – Октябрь семнадцатого вспомнили?

– Чо ты рисуешься, – спокойно сказал ему Цыпа. – Не в цирке ведь. Смотри, а то ломик то можем тебе на место галстука пристроить.

– Убью! – Взбесился Зотов, багровея от гнева.

– Все бы убивал, – кто то сказал из наших. – За убийство по 102й статье почапаешь. Ты не думай, что за советского заключенного тебе ничего не будет. Нагрузят на горб столько, что хрен вывезешь. А на пересылочках то, тебе туговато придется со своей репутацией.

– Зотов? – вмешался хозяин, видя, что мы преспокойненько уминам хлеб, макая его в сахар, и лишь попусту подначиваем кума. – Выйдите из камеры!

Зотов сплюнул себе под ноги и вышел.

По требованию хозяина мы выкинули в коридор молотки.

Зотова, видимо, все еще распирало помахать ломиком. Он что – то на ухо шептал хозяину, надеясь получить на это добро. Урод.

Я уже говорил, какими качествами отличался Зотов от своих коллег. Если опера всякими правдами и не правдами сторались упечь нарушителей режима в ШИЗО, то он поступал иначе. Очень даже не традиционно. Правда, не вседа, а только тогда, когда был стопроцентно уверен, что нарушитель сам на него не капнет. Если ему удавалось кого ни будь спалить, он уводил нарушителя в укромное местечко, чтобы их никто не мог видеть и там демонстрировал свою физическую силу. Конечно, с согласия самого нарушителя. Условия были просты: он накатывает тебе по бороде и с богом отпускает. Не согласен – пятнашка кичи. Бил он обычно в два места – либо в лоб, как быка, либо снизу в челюсть (все зависело от физических данных нарушителя). А кому охота на киче париться? Вот и подставляли зэки свои худые морды под пудовые кулаки. Раскумаришься и, дальше жить можно… По зоне ходил слух, будто он за сборную области по хоккею играл.

…. По коридору забегали санитары с носилками. Из пятой всех утрелевали на больничку.

В камеру вошел опер, капитан Тучков.

– Что же вы натворили? – он снял фуражку и, достав из бричного кармана платочек, вытер со лба пот. – Какого хрена беситесь?

– Не надо, гражданин капитан. Вы лучше нас знаете куда, кого, и с какой целью садите. – сказал ему Теха. – Вы же все спецом делаете. Не так что ли?

– Да че базарить! – кто то из нашей братии. – Все они одну шкуру носят.

У Тучкова был жалкий вид. Он понимал, что за такой кипиш, кое с кого сорвут звездочки, и не исключено, что вместе с погонами. Время сейчас не то, когда можно было вывести всех за барак и пустить в расход, как врагов народа и, даже, получить медали.

Тучков молча вышел из камеры.

– Расходитесь по одному по своим камерам, кто где сидел. – сказал хозяин.

– Гражданин подполковник? – обратился к хозяину Винт. – Мы не толь не дойдем до хат, мы даже не доползем. У ребят, что с дубинками стоят в коридоре, уж больно настроение веселое.

Из-за спины хозяина вышел незнакомый капитан.

– Вас не тронет ни один мой солдат, – заверил он. – Даю слово.

Первый рискнул идти Прохор из седьмой. Не успел он сделать и пяти шагов по коридору, как мы услышали щелкотню и стоны Прохора. Капитан, который только что распинался, что его солдаты никого не тронут, заорал:

– Не сметь, суки!

Мы, видя такое дело, сцепили друг друга руками в локтях и стали вдоль стен камеры.

– Убирайте ГНДешников или убивайте нас здесь! – потребовали мы.

С грехом пополам капитан заставил солдат покинуть изолятор.

Когда камера опустела, и я остался один, хозяин спросил:

– А ты что стоишь? – спросил хозяин.

– А я, гражданин подполковник, здесь проживаю.

В коридоре Тучков костерил отыскавшегося Босого:

– Хрен старый! – кричал кум. – С завтрашнего дня ты у меня будешь шнырем работать! Понял? Дожил до седых волос, а ума нажил, что добра в заднице!

Ночь на пролет я нарезал тусовки, прикидывая, каковы для всех нас будут последствия.

На следующий день я узнал от Пони, что все, кого мы молотили, не здохли. «Как же, такие здохнут. Таких сжигать надо». Значить стоило надеяться, что обойдется без серьезный последствий.

Однако, по своей тупорылости знания законов, я глубоко заблуждался.

Буквально через неделю, меня и еще четверых участников этой заворухи судили. Суд состоялся в кабинете режима. Вернее не суд, а породия на него, понт..

Когда меня ввели в кабинет, все уже были взборе; судья, два заседателя, прокурор и мой отрядный, совсем еще молодой, не разучившийся краснеть лейтенант, полгода назад переступивший порог зоны.

– Что ж, начнем, – сказал судья, конкретно ни к кому не обращаясь, но при этом он, все же, поглядывал на меня. – Фамилия, имя, статья, срок…

Я загодя решил не отвечать ни на какие вопросы, и делал вид будто меня здесь и не было.

После грозных, но безуспешных попыток услышать мой голос, судья рукой подал знак отряднику, и сказал:

– Начинайте. Раз уж Медведев молчит, как воды в рот набрал, полагаю, мы справимся без него. В данном случае, это не столь важно.

Отрядник, достав из папки двойной тетрадный лист, словно глашатай, четко произнося каждое слово, зачитал нечто вроде обвинительного заключения, в котором говорилось о всех моих деяниях за время пребывания в колонии. Я слушал и не верил своим ушам. Собрал все, что было и не было. И даже додумался написать о том, какие думы вынашивает в себе заключенный. Я понимал, огород нагородили опера, а отрядник, шоха, лишь в силу своих непосредственных обязанностей, исполнял их волю. Обиды на него я не держал, наоборот, я жалел его за ту податливость, с которой он покорно шел на поводу у ушлых, и знающих свое дело, оперов – офицеров. Что он мог знать обо мне за полгода? Да ровным счетом ничего. Однажды, играя в шахматы (и такое случалось), он прошпилил мне пачку «Столичных». На другой день принес и, улутшив момент, отдал. (Спустя восемь лет после освобождения, в качестве корреспондента, я побывал на малолетке. И там встретил бывшего своего отрядника. Он уже дослужился до капитана – карьера, судя по всему, у него складывалась. Меня он не узнал. Или сделал вид.)

– Хороше. Вы можете быть свободны, – сказал судья отряднику, когда тот закончил читать.

Отрядник вышел, аккуратно прикрыв за собой двери. В кабинете повисла тишина. Судья крепкий, но слегка обрюзглый мужик, лет сорока пяти, положив подбородок на ладонь опертой о стол руки, изучающее смотрел на меня. И не только он, остальные тоже таращили свои зенки на мою персону. Да, видок у меня был достойный того, чтобы я рассматривался как редчайший экспонат на какой ни будь выставке. На суд меня привели не с именин. В изоляторе, со всеми этими передрягами, за последнее время мне так и не пришлось попасть в баню. Я стоял в задрипанных штанах и лепне на голо тело. На ногах были, старше меня, затасканные чуни, пахнущие потной и прочей вонью (ночами один чунь служил подушкой). Мне было стыдно, но я умел держать себя, чтобы не выказать перед этими слугами народа чувства волнения. Эти люди мне были противны, ничуть не меньше, чем я в их глазах. Я всем своим существом ненавидел их, потому как у меня имелись на то веские основания. С тех самых пор, после приговора, который мне вынесла выездная коллегия областного суда, под председательством судьи Коваленко, я не верил никакому суду, никакой другой вышестоящей инстанции этой отрасли.

…Суд завершился, практически, не начавшись. Судья, похоже, не привык мусолить подобные дела. Не прошло и десяти минут, и я получил по самое не надо – тюремный режим до конца срока. А это еще три года.

Вскоре я был этапирован в городское СИЗо, для познания еще более и более жестких условий пребывания в этой жизни…