Текст книги "Гения убить недостаточно"

Иов между Богом и сатаной

Сюжет этой стихотворной ветхозаветной книги, созданной предположительно в одиночку немыслимо дерзким либо блаженным поэтом, ошеломителен.

Яхве – он же Шаддай (другое имя Бога) – принимает на небесах явившихся к Нему ангелов. Среди них – сатана. Бог спрашивает у сатаны, откуда тот пришел. Сатана отвечает, что пришел он отовсюду: «Я ходил везде по земле и исходил ее». Тогда Шаддай задает сатане другой вопрос. Обратил ли он внимание на Его раба Иова? «Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный и справедливый, богобоязненный и далекий от зла», – говорит Вседержитель.

Между Богом и сатаной завязывается жестокий – жесточайший для Иова – спор.

Сатана дает понять, что он хорошо знает упомянутого человека. Это тот самый праведник из страны Уц (считается, что она находилась на северо-западе Аравии), который имеет семерых сыновей, трех дочерей, множество рабов, верблюдов, овец и который «велик более всех сынов Востока».

Откровенно провоцируя Шаддая, сатана заявляет, что богобоязненным и непорочным Иову быть легко. Ведь это Бог оградил его дом от всех бед и напастей, благословил его труды и распространил его стада по земле. А вот если Яхве лишит Иова всего достояния, то он, несомненно, проклянет Бога.

Яхве принимает вызов. Стараниями наветчика судьба Иова брошена на кон. Шаддай отдает ее в руки сатаны, позволяя ему лишить Иова всего, за исключением жизни и здоровья. «Вот, все, что у него, в руке твоей, только на него (самого) не простирай руки твоей», – говорит Яхве сатане. И сатана удаляется, заручившись этой санкцией Бога на изменения в жизни праведника.

На Иова, ничего не ведающего о споре на небесах, одно за другим обрушиваются несчастья. На его стада нападают обитатели Южной Аравии савеяне и, перебив всех рабов-пастухов, угоняют волов и ослиц. Вслед за этим гибнут от ударов молний все его овцы вместе с пастухами. Восточные соседи халдеи забирают его верблюдов и убивают смотревших за ними слуг.

Но эти беды – только прелюдия к страшной трагедии.

Под напором бури рушатся стены дома, где собрались на трапезу семь сыновей и три дочери Иова – все они гибнут под обломками строения.

Убитый горем Иов раздирает на себе одежды и остригает голову в знак печали. Но вопреки ожиданиям сатаны, оклеветанный им праведник не проклинает Яхве. Напротив, он простирается ниц в поклоне и возносит Богу хвалу, выводя при этом непререкаемую словесную формулу, описывающую способ принятия земных утрат верующим в Бога человеком:

Наг я вышел из чрева моей матери,

И наг я возвращусь туда.

Яхве дал, и Яхве взял,

Да будет имя Яхве благословенно[34]34
  Здесь и далее Книга Иова цитируется по научному переводу с древнееврейского языка, выполненному известным библеистом Моисеем Иосифовичем Рижским (1911–2000).


[Закрыть].

Тем временем сатана вновь предстает перед лицом Шаддая. Бог снова говорит о праведности Иова, не впавшего в грех богохульства от ужасных невзгод, и упрекает сатану, указывая ему на невероятную выдержку Своего раба, которого не сломили беды: «Он и теперь еще тверд в непорочности своей, а ты возбуждал Меня против него, чтобы погубить его ни за что».

Бог может торжествовать победу. Он оказался прав в Своих утверждениях о богобоязненности Иова. Но точка в споре между Яхве и сатаной, которую мог бы поставить здесь отчаянный либо юродивый поэт, сотворивший Книгу Иова, не ставится. Небесный спор продолжается. И степень его жестокости по отношению к Иову безмерно возрастет.

Сатана принимается возражать Шаддаю, рассуждая в том духе, что потеря детей и имущества это еще не потеря здоровья и не телесные муки. А затем предлагает Богу, так сказать, повысить ставки. «Но простри-ка руку Твою и коснись кости его и плоти его, и наверно, проклянет Тебя в лицо Твое», – говорит сатана. Боль, недуги, нестерпимые физические страдания Иова – вот что должен поставить на кон Шаддай, чтоб разрешился спор. Как и в первый раз, Бог без лишних слов принимает вызов. «Вот (он) в руке твоей, только жизнь его сохрани», – объявляет Он сатане, который тотчас реализует дозволение Бога.

И отошел сатана от лица Яхве и поразил Иова лютою проказою от подошвы ноги по самое темя его.

Разоренный дотла, измученный нещадной болезнью, Иов сидит посреди пепелища и скребет черепком покрытое струпьями и язвами тело. «Ты все еще тверд в непорочности твоей?» – сокрушается жена Иова, видя его страдания. И тут же предлагает мужу совершить самоубийство необычным, но верным способом.

Она побуждает Иова послать проклятие Богу. Это должно вызвать немедленный гнев Яхве и немедленную же смерть, которая прекратит все муки. О посмертном воздаянии или загробной каре, о воскресении из мертвых – и это ключевой момент – в Книге Иова нет речи. Первой из ветхозаветных книг об этих явлениях заговорила Книга Даниила, созданная, по научным оценкам, во II веке до Р.Х., – Книга Иова старше ее на два века. Воплотивший историю Иова, не ладящий с Богом либо поцелованный Им поэт имел представление, как явствует из текста поэмы, лишь о рефаимах — тенеподобных обитателях Шеола – подземного царства мертвых, куда отправляются после смерти как праведники, так и грешники, включая самоубийц и богохульников, и где нет ни райского блаженства, ни адских мук, а есть только безрадостное и беспечальное, уныло будничное и безысходно-вечное существование мертвецов, подобное тому, какое описано в книге современного итальянского писателя Франко Арминио «Открытки с того света»[35]35
  См. здесь эссе-новеллу «Итальянская Книга мертвых».


[Закрыть].

Призывая Иова уйти из жизни посредством акта экстремального богохульства – «прокляни Бога – и умри!», – жена Иова, конечно, считает, что с Иовом уже не может произойти ничего более страшного. Шеол в каком-то смысле даже предпочтительнее, чем беспросветный земной ад, в котором очутился Иов в результате небесного спора.

Но Иов отказывается проклинать Бога. Оставаясь неколебимым в своей непорочности, он сурово корит жену: «Ты говоришь, как говорит одна из негодных (женщин). Что же, доброе мы будем принимать от Бога, а худого не будем принимать?»

И снова поэт не ставит точку в том месте, где со всей очевидностью становится ясно – Бог выиграл спор с сатаной. И притом окончательно. Ибо для нового ужесточения условий спора остается только умертвить Иова, что делает дальнейшую дискуссию о его праведности бессмысленной. Но поэту как будто всё это не важно. Ему нужно сказать нечто бо́льшее. И он продолжает поэму.

Из разных мест Аравийского полуострова к Иову являются, прослышав о его положении, три друга – Элифаз, Билдад и Цофар. Их привели в страну Уц благородные чувства. Они всегда знали Иова как кроткого и процветающего праведника, славного тучными стадами и образцовой непорочностью. Теперь им хочется «сетовать о нем и утешать его». Но увидев нищего страдальца, изуродованного до неузнаваемости лютой проказой, они повергаются в такой ужас, что не могут произнести ни слова сочувствия. Вместо этого они принимаются кричать и рыдать во весь голос, разрывают на себе одежды и, словно совершая ритуал скорби по умершему, посыпают головы пылью.

Затем они садятся рядом с Иовом на землю и в полном молчании, как если бы справляли траур по покойнику, сидят семь дней и ночей.

Первым уста открывает Иов. Он проклинает. Нет – не Бога.

Иов проклинает день, в который он родился, и ночь, в которую был зачат. К Богу у него другой разговор – не менее опасный, чем гибельное богохульство.

Надеясь на поддержку друзей, Иов изливает перед ними свое неистовое отчаяние:

Почему (еще) в утробе не умер я,

Из чрева вышел и не скончался?

Зачем меня приняли колени

И зачем сосцы, чтобы я сосал?

Друг Элифаз, отвечая несчастному, призывает его замолчать и смиренно принять те страшные кары, которые обрушил на него Господь. При этом, как и сам Иов, он, разумеется, не имеет ни малейшего представления о причинах этих кар – но считает все действия Шаддая заведомо справедливыми.

Иов молчать не желает, ибо не знает за собой никакого греха. Он взывает к друзьям:

Наставьте меня, и я замолчу,

И, в чем я ошибся, объясните мне.

Иов пеняет им:

Вы нападаете на сироту

И продаете своего друга.

В какой-то момент, словно позабыв о друзьях, явившихся сетовать и утешать, но взявшихся увещевать и стыдить, Иов вдруг сворачивает на ту рискованную дорогу, которая должна привести его к верной гибели. Он заводит прямой и до крайности дерзкий разговор с Самим Богом.

Сначала Иов только корит Шаддая за то, что Он испытывает свое безграничное могущество на слабом и ничтожном человеке, вгоняя его в беды Своим непонятным и губительным интересом к нему. Потом, возвышая голос, призывает Шаддая отступиться от него, Иова, маленького человека, оставить его в покое и не терзать день и ночь.

То Ты снами меня устрашаешь

И виденьями меня пугаешь.

И душа моя хочет лучше удушья,

(Лучше) смерть, чем мои муки.

Опротивело мне! (Ведь) не вечно жить мне!

Оставь меня, ибо дни мои – малость!

Что человек, что Ты его (так) возвеличиваешь

И обращаешь на него Свое внимание?

И проверяешь его каждое утро,

И испытываешь его каждое мгновенье?

Когда Ты отведешь от меня Свой взор?

Отпустишь, дашь проглотить слюну мою?

Но дальше – больше. Иову отвечает второй друг Билдад. Он испуганно защищает Бога:

Доколе будешь говорить такое?

Слова твоих уст – неистовый ветер.

Неужели Бог извращает суд?

И Шаддай разве искривляет правду?

Речь его сводится к тому, что если Иов наказан – значит, есть за что: «Бог непорочного не отвергает и не поддерживает руки злодея».

В ответ на это Иов бросает уже совершенно немыслимые обвинения Богу. Немыслимые – еще некоторое время назад – для самого Иова. Немыслимые – в какое бы то ни было время – для его друзей. Но мыслимые для создателя Книги Иова, поэта, упоенного своей поэмой, который держит в уме (вместе с читателями) жуткий спор Шаддая с сатаной, ставший единственной причиной всех казней Иова.

Опротивела мне жизнь моя.

(Всё) одно, потому (и) говорю я:

Губит Он невинного, (как) и злодея

Когда (Его) бич поражает внезапно,

Отчаянию невинных Он смеется, —

выпаливает Иов. Дальше идти уже некуда. Но Иов идет дальше. Ему мало утверждения, что Богу безразлично, кого бичевать – злодея или невинного, – и что невинных Яхве губит даже с большим удовольствием, смеясь их отчаянию.

В последующих ответных речах друзьям он прямо называет Бога виновником бед и страданий, обрушивающихся на тех, кто этого не заслуживает. Тем же, кто кары заслуживает, творящим зло и беззаконие, Шаддай, по Иову, напротив, потворствует, оставляя их безнаказанными при жизни и, разумеется, после смерти, ибо всех ждет нейтральный к земным деяниям Шеол.

Возмущенные неслыханной дерзостью Иова, друзья наперебой защищают Бога. С подобающей грозностью и упорством они склоняют страдальца, понесшего наказание от Яхве, признать свою вину перед Ним, а следовательно, заслуженность Его гнева и кары. Они предлагают Иову как следует подумать о своей жизни, которая не могла быть всецело праведной. Пытаются приписать ему различные злые дела и грехи. Хотя непорочность Иова известна старым друзьям не хуже, чем Богу и сатане. Но о ней говорить защитникам Бога не хочется. Ими движет любовь к Шаддаю; они свято верят в Его справедливость, они служат Ему всем сердцем – и теперь, когда на Него нападает Иов, они делают всё, чтоб оградить Всевышнего от его нечестивых речей.

Что ты обращаешь против Бога дух твой

И произносишь ртом своим (такие) речи? —

осекает Иова Элифаз. Но Иов не сворачивает с катастрофического пути. Он отказывает Шаддаю в справедливости: «Знайте же, что Бог неправосудно поступил со мной». Он заявляет, что жизнь его чиста и что он не станет обвинять во всех несчастьях и муках, которыми его терзает Яхве, самого себя, как того требуют от него друзья:

Не бывать тому, чтобы я признал вас правыми,

Доколе не умру, не поступлюсь невинностью моей.

Увещевания друзей Иов называет «пустыми», а их ответы на вопросы о его вине перед Богом и о вине Самого Шаддая перед людьми объявляет «лживыми». В итоге Иов доходит до крайности – ставит своих друзей и Всевышнего в один неприглядный ряд:

Почему (и) вы преследуете меня, как Бог,

И (никак) не насытитесь плотью моей?

Поэт же идет еще дальше Иова – в ту свободную от догм и грехов поэтическую даль, где открываются невероятные истины и происходят чудесные повороты и без того головокружительного сюжета.

В конце поэмы Иову и его друзьям вдруг является «из бури» Бог.

Шаддай решает поговорить с Иовом. Разговор затевается суровый и страшный.

Бог упрекает и ставит на место обитателя страны Уц, дерзнувшего судить своим ничтожным умом о поступках и деяниях Того, Кто всё в этом мире установил и устроил – начиная с законов неба и кончая пером в крыле аиста.

О злосчастном споре с сатаной Шаддай не упоминает ни единым словом. Но тем хуже для Иова. Нет даже намека на то, что Бог готов оправдываться каким-то образом перед несчастным страдальцем – хотя бы сказать, например, что Иову были посланы испытания. Нет, Яхве говорит о Своем величии и о полной неспособности Иова объять разумом все грани Творения и сложнейший замысел Творца.

Будет ли спорить с Шаддаем хулитель?

Обличающий Бога пусть ответит на это! —

грозно требует Господь от Иова. Сказать на это Иову нечего; он впадает в страх и трепет:

Вот, я ничтожен, что отвечу Тебе?

Руку мою кладу на уста мои.

Из устрашающей речи Шаддая Иову становится ясно, что Бог может всё. Увидев Бога воочию, он раскаивается «в прахе и пепле». Но раскаиваться поздно. Слишком много наговорил Иов против Бога. Всё идет, как кажется, к тому, что Яхве на глазах у своих защитников – Элифаза, Билдада и Цофара – окончательно покарает Своего хулителя, лишив бедолагу его жалкой жизни.

Но вдруг происходит нечто совершенно неожиданное, если не сказать оглушительное. Шаддай обращается к Элифазу и говорит буквально следующее:

Разгорелся гнев Мой на тебя и на твоих двух друзей за то, что вы не говорили обо Мне (так) верно, как раб Мой Иов. А теперь возьмите для себя семь быков и семь баранов и идите к рабу Моему Иову и принесите их во всесожжение за себя, а Иов, раб Мой, помолится за вас, потому что (только) к нему Я отнесусь со вниманием, чтобы не сделать вам худого, ибо вы не говорили обо Мне (так) верно, как раб мой, Иов.

Как же так? Бог гневается на благочестивых друзей, защищавших Его от выпадов хулителя и обличителя. Бог обвиняет именно их в том, что они не говорили о Нем «так верно», как говорил Иов. Более того, Иов теперь даже будет молиться за них, убогих, недостойных внимания Яхве, которое будет отдано не им, а Иову.

Поэт наконец-таки подступает к той заветной точке, к которой он долго и целенаправленно шел, не останавливаясь в пути. Он наконец-таки говорит – всем строем поэмы – то бо́льшее, ради чего он ее писал.

Она не о споре Шаддая с сатаной. Не о величии и произволе Бога. И не о том, что человеческие страдания в этом мире необъяснимы, как и сам мир.

Смысловую структуру необыкновенной поэмы, включенной в ветхозаветный канон под названием Книга Иова, можно выразить краткой словесной формулой:

ИОВ ПРОТИВ БОГА. – БОГ ЗА ИОВА. – ПОТОМУ ЧТО.

Потому что, во-первых, Бог испытывал на самом деле друзей Иова – и они не выдержали испытания, они лгали, и не просто лгали, а лгали Богу, клеветали на Иова, как и сатана. Поэт в средине поэмы говорит об этом прямо устами Иова, упрекающего друзей в том, что они пытаются приписать вину невинному ради абстрактной, оторванной от реальности, в которой очутился Иов, и потому абсолютно бесчеловечной защиты Бога, Богу ненужной:

Разве должны вы для Бога говорить неправду

И ради Него говорить ложь?

И во-вторых, потому что Иов верен правде, а значит, Богу. Иов стоит на своем – на правде, – не оглядываясь даже на опасность быть уничтоженным разгневанным Богом. Иов решается на настоящий, гибельный спор с Шаддаем, который не идет ни в какое сравнение с безопасным спором сатаны с Богом. Маленький земной человек Иов, не имея того иммунитета от смерти, каким обладает сатана, бесстрашно вступает ради правды в противостояние с самым могущественным Существом во Вселенной:

Вот Он убивает меня, не буду надеяться,

Но о путях моих перед лицом Его буду спорить.

Иов, как и все персонажи поэмы, кроме Яхве и сатаны, не знает о подоплеке ужасных событий – о споре на небесах, который обрек его на страдания, – но он знает, что Бог поступил с ним жестоко, неправосудно. И прямо говорит Ему об этом, демонстрируя волю и искренность свободного человека перед лицом ужасающей и неодолимой силы. Тогда как друзья Иова, на которых, вопреки ожиданиям, обрушивается гнев Бога, демонстрируют догматическую, покорную и в глубине своей неискреннюю веру бездумных и безвольных рабов. Они отстаивают перед Богом собственную ложь о вине Иова – и тем самым служат не Богу, а сатане. Они рьяно пытаются залить потоками слов, с виду праведных, те огненные глаголы, которые Иов, не отступаясь от правды, бросает Богу.

Иову Бог в Эпилоге поэмы возвращает былое благосостояние, после того как он совершает молитву за своих друзей, отводя от них гнев Всевышнего. Бог даже удваивает богатства Иова.

И Яхве благословил последние (дни) Иова более, чем первые, и было у него четырнадцать тысяч (голов) мелкого скота, и шесть тысяч верблюдов, тысяча упряжек волов и тысяча ослиц.

У Иова снова появляются дети – семь сыновей и три дочери.

Иов в полном здравии живет еще сто сорок лет от момента нового и совершенно фантастического поворота своей странной судьбы.

И умер Иов в старости, сытый днями.

Вот теперь Шаддай действительно выигрывает спор с изворотливым сатаной, вселившимся после двух своих неудач в трех друзей Иова. Богу яростная искренность и огонь обличительных речей Иова приходятся по Душе, по Духу. И это то, что исповедует поэт.

Автор самой загадочной ветхозаветной книги, приведя ее к невероятному финалу, наконец-таки ставит точку.

Дело Бренты

К расследованию дела, в которое впуталась Брента, я приступил не сразу. Поначалу она заинтересовала меня как таковая – как объект природы, вызывающий непосредственные ощущения. Поселившись однажды на ее берегах, у подножия Альп, в городе Бассано дель Граппа (в 70 километрах к северо-западу от Венеции), я лишь изредка развлекал себя мыслью, что Брента – самая русско-литературная речка на Апеннинском полуострове. Гораздо чаще я просто бездумно пользовался ее водно-каменным телом. Отдельная часть этого тела – между Альпами и Ponte Vecchio (Старым мостом), сработанным в 1568 году по проекту Палладио, – была для меня наиболее привлекательной. Там, недалеко от моста – главного сокровища Бассано дель Граппа – есть порог, где Брента, натыкаясь на огромные валуны, ревет, гудит, разбрасывает в воздухе клочки белой пены. Выглядит угрожающе. Но по мокрым валунам можно осторожно выйти на средину речки и привольно устроиться на выступающей каменной плите – с книгами, с ковриком, с бутылочкой красного. Что я и делал почти ежедневно. Книги очень скоро оказывались под затылком, а перед глазами вместо близких букв плыли далекие облака. Я с умом пользовался даже водной пылью, которую Брента поднимала вокруг меня. Я нарочно ложился ближе к краю плиты, зная, что эта пыль – надежное средство от перегрева; закутавшись в нее, можно смело спать под палящим солнцем. Мысли о причастности Бренты к русской литературе, о магическом воздействии этой речки на воображение, на писательскую работоспособность и т. д. приходили мне в голову лишь в той форме, которая не имеет ничего общего с бодрой деятельностью ума. Засыпая, я думал, что вот было бы неплохо поставить на эту плиту письменный стол, на стол – компьютер, по бокам – книжные шкафы, а у южного края плиты расположить зашторенное окно; представлялся даже (в качестве подручного) затяжной московский дождь за окном… Литературная речка сполна расплатилась со мной за то, что я не искал в ее струях литературы. Времени, которое утекло мимо меня вместе с водами Бренты, хватило бы на увесистый роман – я написал лишь два четверостишия. Одно – на самой реке:

По правое ухо Брента шумит,

По левое ухо цикада поет.

Беззвучны сосна и прибрежный гранит,

И селезня низкий полет.

Другое – в съемной квартире на via Petrarca, на узком балконе, который выходил в сторону казарменных зданий. Мне был хорошо виден плац. По утрам на нем выстраивались ратники в шляпах старинного покроя, украшенных длинными перьями. Это были alpini – солдаты горнострелковых войск Италии. Кроме снаряжения и оружия, старинным у них было все – и брусчатка на плацу, и пуговицы на мундирах, и медный горн, и служебные мелодии, выводимые на нем, и сама казарма, которая носила имя ближайшей горы – Caserma Monte Grappa. Звуки горна выталкивали меня из постели в 6:30 утра. Опущенные жалюзи и подушка на ухе были бессильны перед их бодрящей пронзительностью. Я отчаянно призывал на головы егерей всевозможные беды – высадку шпионов в горах, вторжение диверсантов, злую угрозу из татарской пустыни (где ты, Дино Буццати!). Однако я не дождался чрезвычайных событий, которые потребовали бы от казармы переброски в горы всех сил, включая горниста. Через месяц-другой я втянулся в солдатский режим. Результатом были ранние – чуть свет – походы к берегам Бренты и четыре строчки:

В казарме горных егерей трубят подъем.

На склонах Монте-Граппы снег вчерашний —

Так утро начинается, а днем

Над речкой колокол звонит с высокой башни.

Но вернемся к делу. Имена его главных участников, или, как принято говорить в таких случаях, фигурантов, чрезвычайно значительны – Пушкин, Набоков, Ходасевич. Дело берет начало в первой главе «Евгения Онегина», речка – в Доломитовых Альпах. Она вытекает из озер Кальдонаццо и Левико, которые питаются термальными источниками и лежат чуть южнее города Тренто на высоте 450 метров над уровнем моря в окружении заснеженных вершин. От озер река направляется на восток по долине Вальсугана, которую проложили в горах гигантские ледники четвертичного периода. Брента повторяет их путь. Достигнув ущелья Примолано, она резко сворачивает на юг и вблизи городка Чисмон дель Граппа принимает воды своего самого большого притока – реки Чисмон. Затем она прыгает, спускаясь все ниже и ниже, по каменистым порогам и устремляется, пересекая восточный край плато Азиаго, к горному селению Вальстанья. Там ее ждут еще два притока – один вытекает из озерца Субьёло, другой – из грота Ольеро. Взяв их воды, Брента продолжает бежать на юг по сумрачному каньону между горным массивом Монте-Граппа и плато Азиаго, пока наконец не вырывается на залитую светом Паданскую равнину. На границе горного и равнинного мира речку встречает город Бассано дель Граппа, возвышающийся на холме, образованном древней мореной. Четвертичные ледники, которые нагромоздили этот холм из обломков горных пород, вытолкнув их на край равнины, завершили здесь разрушительное движение. Брента же продолжает свой путь.

Перекатившись с ревом и грохотом через порог и огромные валуны (среди них та гостеприимная плита, о которой я упоминал), река спешит к холму, разделяет его пополам, протекает под Старым мостом Палладио, ощупывая опоры деревянного шедевра, затем струится под Новым мостом (Ponte Nuovo), сооруженным в Первую мировую войну, выходит из Бассано, достигает городка Фонтанива и плавно отклоняется на юго-восток, завершив ту часть своего пути, которая пролегает по так называемой Верхней равнине (L’alta pianura), имеющей значительный наклон. Перепад уровней между Бассано и Фонтанивой составляет 110 метров. Далее он уже не такой существенный – 30 метров на 50 километров.

В зоне Средней равнины (La media pianura) Брента отчаянно извивается; излучины следуют одна за другой; капризность течения доходит до крайности: перед мостом Кампо Сан Мартино река вдруг разворачивается на 180° и делает вид, что собирается течь назад, к своей юности и колыбели – к Альпам. Но новый поворот возвращает ее на прежний курс – в сторону Адриатического моря. Это повторяется несколько раз. В Лимене, на подступах к Падуе, Брента впервые обнаруживает на своем пути искусственный рукав – канал Брентелла, прорытый в начале XIV века и связывающий ее с южной соседкой – рекой Баккильёне. В восточных предместьях Падуи она вновь соединяется с Баккильёне через канал Пьёвего, возникший на столетие раньше.

За Падуей Бренту ждут Венецианская низменность (La bassa pianura veneziana), зона лагуны (zona lagunare) и море – загробный мир всех рек. На этой последней стадии своей жизни Брента не принадлежит себе, ибо она вступает в тот особый район Апеннинского полуострова, где со времен расцвета Венецианской республики лишаются собственной воли все воднотелые существа, способные угрожать покою лагуны и ее островам – хранилищу драгоценного города. Бренте, которая среди таких существ всегда стояла на первом месте, суждено пережить здесь множество метаморфоз и испытаний, уготовленных ей неумолимой гидротехникой… В Адриатическое море река уходит не своим путем – через искусственное устье близ Кьоджи. На своем, природном, пути все ее тело расчленено затворами шлюзов; ток ее жизни насильственно прерван на берегу лагуны – в городке Фузина напротив Венеции.

Таковы в самых общих чертах физико-географический портрет и гидрологическая история жизни Бренты.

Жизнь речки в русской литературе началась в 1823 году. Брента и здесь потекла с вершин. Высокогорным озером-источником была для нее XLIX строфа первой главы «Евгения Онегина». В самом начале строфы Пушкин вдруг воскликнул:

Адриатические волны,

О Брента! нет, увижу вас

И, вдохновенья снова полный,

Услышу ваш волшебный глас!

В отличие от географической, русско-литературная Брента имела канал в самом истоке. Название этого канала, который тянулся к туманному Альбиону, хорошо известно – Байрон. Во время южной ссылки Пушкин читал в оригинале «Странствования Чайльд Гарольда», где в XXVIII и XXIX строфах четвертой песни струились темные воды магической речки, отражавшие пурпур новорожденных роз, изменчивые краски заката и звезды венецианских небес. Оттуда, из байроновских строф, Пушкину ярко блеснуло само это имя – Брента (The deep-dyed Brenta). Но было в его мечтательном восклицании и нечто такое, что выходило за рамки явления, называемого «байронизмом в русской литературе». Была еще задорная, вдохновляющая уверенность – «нет, увижу вас», – выраженная в пику всем обстоятельствам жизни, вовсе не сулившим монаршего (иного для Пушкина быть не могло) разрешения на выезд за границу, без которого, говоря словами «Путешествия в Арзрум», нельзя было «вырваться из пределов необъятной России» и увидеть эту заведомо прекрасную Бренту, знакомую «по гордой лире Альбиона».

Из пушкинской строфы, сообщающейся с байроновской, итальянская речка быстро потекла дальше по континенту русской поэзии.

В 1825 году Брента уже серебрилась и благоухала в первой строфе «Венецианской ночи» Ивана Козлова:

Ночь весенняя дышала

Светло-южною красой;

Тихо Брента протекала,

Серебримая луной;

Отражен волной огнистой

Блеск прозрачных облаков,

И восходит пар душистый

От зеленых берегов.

В том же году Брента еще раз появляется в пределах поэтического мира «вдохновенного слепца», как называл Ивана Козлова Пушкин. Она заманчиво мерцает в стихотворении «К Италии», посвященном Жуковскому, – «Ты будешь зреть тех волн очарованье / И нежный блеск над Брентою луны», – и устремляется к новым мирам.

Пересекая в 1831 году владения музы Евдокии Ростопчиной, Брента из объекта безмятежного созерцания превращается в объект роскошно-томительного желания:

Вдоль Бренты счастливой хочу я плыть в гондоле,

И слышать Тассовых октав волшебный звук,

Напевы страстные его сердечных мук;

Иль в забытье внимать веселой баркароле, —

пишет Евдокия Петровна в стихотворении «Италия». Достигнув другой «Италии» – стихотворения, сочиненного в 1839 году Владимиром Бенедиктовым, Брента вновь становится предметом чистого восторга, без примеси личностных побуждений:

Страна Любви! Сребристой пены

Живой каймой обведена

Поет, и голосом сирены

Чарует внемлющих она.

Красавица! – Вот волны Бренты:

У ней на персях дан им бег;

По этим персям вьются ленты

Жемчужно сыплющихся рек.

В 1864 году река заворачивает в стих Петра Вяземского, который, побывав на берегах знаменитой лагуны (и, может быть, вспомнив там о великом друге), восклицает:

Прелестный край! Над светлой Брентой

Пестреют гнезда свежих вилл,

И виноградник злачной лентой

Деревья стройные обвил.

Полей и рощей безмятежность,

Сады улыбчиво глядят,

Цветов обилье, блеск и нежность

Земною радугой горят.

И, наконец, в 1923 году речка обретает в русской литературе отдельное произведение, названное ее именем. Владислав Ходасевич заканчивает в немецком городке Сааров стихотворение «Брента», начатое им в Москве тремя годами раньше. Эпиграфом Ходасевич берет пушкинские строки: «Адриатические волны, / О Брента! нет, увижу вас…» Стихотворение очень значительное. Ключевое в деле Бренты. Оно как бы перечеркивает все поэтические восторги, адресованные Бренте, и ставит беспощадный диагноз этой речке, которую Ходасевич, – это нужно отметить особо, – в отличие от Пушкина, видел:

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты —

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.

Спустя сорок лет Набоков публикует в Нью-Йорке свой грандиозный четырехтомный комментарий к «Евгению Онегину»[36]36
  Eugene Onegin. A novel in verse Aleksandr Pushkin / Translated from Russian, with a commentary, by Vladimir Nabokow. In 4 vol. New York, 1964.


[Закрыть] – результат «кабинетного подвига», по выражению автора. В какую-то минуту этого подвига, длившегося пятнадцать лет (труд был начат в 1949 году), Набоков доходит до той строфы «Онегина», где берет начало русско-литературная Брента. Он тут же вспоминает «Бренту» Ходасевича и отсылает читателя к «живительному шоку», то есть к реальному образу Бренты, нарисованному поэтом. И всё. Дело можно закрыть.

Но дело не поддается такому халатному закрытию, – эта мысль подняла меня однажды, словно звонкий военный горн, с каменной плиты – моей полуденной постели близ Ponte Vecchio – и заставила немедленно приступить к следственным действиям. Они продолжались несколько месяцев.

В разные сезоны, где пешком, где на автомобиле, я исследовал все течение реки от Альп до Адриатического моря и установил, что ни на одном участке и ни в одно время года ее нельзя сопоставить со стихотворением Ходасевича. В долине Вальсугана Брента обладает всеми характеристиками горной реки. Бурное течение, многочисленные пороги, гроты, пещеры, заводи, водопады, сияние водного потока – лазурного, аквамаринового, цвета альпийских небес – делают эту речку объектом природы столь впечатляющим, что о «живительном шоке» здесь нужно говорить в прямом смысле. В пределах Вальсуганы река шокирующе красива. В районе Бассано дель Граппа, в зоне Верхней равнины, течение Бренты хоть и не столь стремительно, как в горах, но обладает затаенной мощью. Палладио не случайно спроектировал для Бассано деревянный мост – каменный, существовавший до 1525 года, Брента безжалостно снесла во время паводка, воспользовавшись твердостью материала. Весной, в период таяния снега в горах река действительно приобретает здесь рыжий оттенок, но вместе с тем превращается в существо совершенно свирепое. В остальное время она изумрудно-прозрачная, сверкает и вспыхивает ярко-белой пеной на перекатах. Выражение «лживый образ красоты» к ней можно применить здесь только насильственно, закрыв глаза. В пределах Средней равнины Брента не широка – но ее живописные излучины и прозрачные воды не вяжутся с образом мутной и неказистой речки. Между Падуей и берегами Адриатического моря, на Венецианской низменности, где развернута грандиозная и сложнейшая гидросистема, сложившаяся задолго до того, как Ходасевич написал свою «Бренту», «звонкого имени» Брента в чистом виде (без определения) не существует. Брента здесь раздваивается. Это происходит в предместьях Падуи, у городка Стра. На юго-восток от него течет Brenta Cunetta, т. е. Сточная Брента – та самая Брента, которая помимо своей воли уходит в Венецианский залив Адриатического моря по искусственному руслу, прорытому в 1858 году для предохранения лагуны от паводков и наносов речного грунта. При определенной погоде Брента Кунетта может показаться «рыжей», но ни при каких обстоятельствах ее нельзя вообразить «речонкой». По ширине, особенно вблизи рукотворного устья в Кьоджи, она сравнима с Доном в районе Ростова. Однако к «пурпурным розам», к плаванию на гондолах, к «напеву Торкватовых октав», к венецианским пышным празднествам – словом, к поэтическим явлениям, которые излучает город на островах лагуны, эта, так сказать, служебно-техническая Брента никакого отношения не имеет. К ним имеет отношение другая Брента – та, что течет на северо-восток от Стра в сторону лагуны и носит название Naviglio Brenta – Судоходная Брента. Именно она продолжает естественный путь Бренты, неестественно перекрытый в Фузине. Участок между Стра и Фузиной, где Навильо Брента регулируется системой старинных шлюзов, называется Брентской Ривьерой (Riviera del Brenta). Чтобы различить здесь «лживый образ красоты», нужно устранить из поля зрения очень многое: более пятидесяти пышных дворцов и вилл, созданных на живописных берегах для венецианских патрициев великими архитекторами Италии (Палладио, Скамоцци, Фриджимелика, Прети), регулярные парки, сады, цветники, скульптуры, причалы, расположенные вдоль медленно текущих вод, устранить гондолы, буркеллы, все нарядные корабли на водах и сами воды, разнообразно окрашенные фейерверком предметов и явлений, отраженных в них…