Текст книги "Гения убить недостаточно"

Призрак «Призрака Александра Вольфа»

Не случайно работу ночного парижского таксиста Гайто Газданов оставил после выхода в свет в 1947 году именно этого романа. Он уже был известен в эмигрантских кругах как писатель. Но «Призрак Александра Вольфа» принес ему, помимо резкого расширения известности (роман был переведен на множество европейских языков) и возможности бросить тяжелую и небезопасную работу, нечто другое. Может быть, самое важное. Эта вещь знаменует вершину газдановского мастерства. Выстрел в незнакомого всадника, сделанный героем-рассказчиком после боя на Юге России во время Гражданской войны, становится отправной точкой проникновенной и виртуозно написанной истории о судьбе и смерти. Можно обнаружить в «Призраке…» лермонтовский фатализм, пушкинскую способность находить мистическое в повседневном (и наоборот). Но все же эта вещь, в которой лиризм, поэтичность и неизбежная зыбкость образов, извлеченных из памяти, поразительно сочетаются с жестким и мастерски выверенным сюжетным рисунком, является эталоном, или волшебным концентратом, неповторимой газдановской интонации.

Тайна «Призрака…» в его сновидческой природе.

Многие фрагменты реальности в этом романе подобны сну. При этом сновидческие картины в тексте подаются как картины яви, странной, гипнотической, но всё же яви. Картины подобны наваждению (от старославянского навадити – обманывать). Образы призрачны, миражны. Грёзы вторгаются наплывами в реалистическое повествование. Определить, что перед нами – видение или реальность – невозможно; можно только указать, что вот тут происходящее приобретает сновидческий характер.

…Мне смертельно хотелось спать, мне казалось тогда, что самое большое счастье, какое только может быть, это остановиться, лечь на выжженную траву и мгновенно заснуть, забыв обо всем решительно. Но именно этого нельзя было делать, и я продолжал идти сквозь горячую и сонную муть, изредка глотая слюну и протирая время от времени воспаленные бессонницей и зноем глаза. Я помню, что, когда мы проходили через небольшую рощу, я на секунду, как мне показалось, прислонился к дереву и стоя заснул под звуки стрельбы, к которым я давно успел привыкнуть. Когда я открыл глаза, вокруг меня не было никого.

Прохождение сквозь «горячую и сонную муть» без-выходно и без-входно. В тексте нет никаких подсказывающих вех, отмечающих границы сна и яви. Герой открывает глаза – «когда я открыл глаза, вокруг меня не было никого» – он проснулся. Но он продолжает сомнамбулическое движение сквозь всё ту же «горячую и сонную муть», где физические параметры мира нарушаются так, что нельзя уловить различие между «быстро» и «медленно», между «мгновенно» и «долго»; и где вполне осуществимо характерное для сна безвредное падение в «мягкое и темное»:

Я пересек рощу и пошел по дороге, в том направлении, в котором, как я полагал, должны были уйти мои товарищи. Почти тотчас же меня перегнал казак на быстром гнедом коне, он махнул мне рукой и что-то невнятно прокричал. Через некоторое время мне посчастливилось найти худую вороную кобылу, хозяин которой был, по-видимому, убит. На ней были уздечка и казачье седло; она щипала траву и беспрестанно обмахивалась своим длинным и жидким хвостом. Когда я сел на нее, она сразу пошла довольно резвым карьером.

Я ехал по пустынной извивающейся дороге; изредка попадались небольшие рощицы, скрывавшие от меня некоторые ее изгибы. Солнце было высоко, воздух почти звенел от жары. Несмотря на то, что я ехал быстро, у меня сохранилось неверное воспоминание о медленности всего происходившего. Мне по-прежнему так же смертельно хотелось спать, это желание наполняло мое тело и мое сознание, и от этого все казалось мне томительным и долгим, хотя в действительности, конечно, не могло быть таким.

Боя больше не было, было тихо; ни позади, ни впереди меня я не видел никого. И вот на одном из поворотов дороги, загибавшейся в этом месте почти под прямым углом, моя лошадь тяжело и мгновенно упала на всем скаку. Я упал вместе с ней в мягкое и темное – потому что мои глаза были закрыты – пространство, но успел высвободить ногу из стремени и почти не пострадал при падении. Пуля попала ей в правое ухо и пробила голову. Поднявшись на ноги, я обернулся и увидел, что не очень далеко за мной тяжелым и медленным, как мне показалось, карьером ехал всадник на огромном белом коне. Я помню, что у меня давно не было винтовки…

Время неимоверно растянуто, оно умопомрачительно густое: «давно» – это несколько минут назад. Такие неуправляемые растяжения временных промежутков сочетаются с характерным для сна ощущением повышенной плотности внешней среды, которая сопротивляется любым движениям сновидца.

…я, наверное, забыл ее [винтовку] в роще, когда спал. Но у меня оставался револьвер, который я с трудом вытащил из новой и тугой кобуры.

Сновидческая трудность, тягучесть, медленность всех телесных действий неотступно преследуют газдановского героя в южнорусской степи, где разворачиваются исходные события романа. Это пространство словно теряет земную природу. Оно не подчиняется законам физики. Там не только слышатся странные звуки, но и вполне возможно медленное падение на землю, будто на планете с пониженной гравитацией:

Я простоял несколько секунд, держа его [револьвер] в руке; было так тихо, что я совершенно отчетливо слышал сухие всхлипывания копыт по растрескавшейся от жары земле, тяжелое дыхание лошади и еще какой-то звон, похожий на частое встряхивание маленькой связки металлических колец. Потом я увидел, как всадник бросил поводья и вскинул к плечу винтовку, которую до тех пор держал наперевес. В эту секунду я выстрелил. Он дернулся в седле, сполз с него и медленно упал на землю. Я оставался неподвижно там, где стоял, рядом с трупом моей лошади, две или три минуты. Мне все так же хотелось спать, и я продолжал ощущать ту же томительную усталость.

Взгляд на это же происшествие со стороны другого его участника – того самого Александра Вольфа, который чудом выжил после, казалось бы, смертельного выстрела и который впоследствии вдохновенно описал в своей книге, изданной в Лондоне, странное происшествие, – этот взгляд в еще большей степени обнаруживает сновидческую природу события:

…Я сделал нечеловеческое усилие, чтобы открыть глаза и увидеть, наконец, мою смерть. Мне столько раз снилось ее страшное, железное лицо, что я не мог бы ошибиться, я узнал бы всегда эти черты, знакомые мне до мельчайших подробностей. Но теперь я с удивлением увидел над собой юношеское и бледное, совершенно мне неизвестное лицо с далекими и сонными, как мне показалось, глазами. Это был мальчик, наверное, четырнадцати или пятнадцати лет, с обыкновенной и некрасивой физиономией, которая не выражала ничего, кроме явной усталости. Он простоял так несколько секунд, потом положил свой револьвер в кобуру и отошел. Когда я снова открыл глаза и в последнем усилии повернул голову, я увидел его верхом на моем жеребце.

Совершенно ошеломляющим по своему смыслу является диалог директора лондонского издательства и героя-повествователя – парижского журналиста родом из России, того самого «мальчика с обыкновенной физиономией», которому не удалось когда-то убить точным выстрелом одинокого всадника, повстречавшегося ему в южнорусских степях. В Лондон журналиста привели поиски загадочного писателя Александра Вольфа, автора рассказа «Приключение в степи», где детально изображено всё то, что мучительно хранится в памяти русского парижанина. «Насколько я понимаю, это должен быть ваш соотечественник?» – спрашивает его издатель, опубликовавший рассказ Вольфа. «Это было бы вероятнее всего», – предполагает журналист, догадываясь, что именно Александр Вольф и был тем всадником, в которого ему случилось выстрелить много лет назад. В ответ он слышит вещи немыслимые, размывающие всякие границы реальности:

– В таком случае это совершенно исключено. Мистер Вольф англичанин, я знаю его много лет и могу за это поручиться. К тому же он никогда не покидал Англии больше чем на две или три недели, которые он проводил чаще всего во Франции или в Италии. Дальше он не ездил, я знаю это наверное.

– Значит, все это недоразумение, хотя меня это удивляет, – сказал я.

– Что же касается рассказа «Приключение в степи», то он вымышлен с первой до последней строки.

– В конце концов, это не невозможно.

В течение последних минут разговора я стоял, собираясь уходить. Директор тоже поднялся с кресла и вдруг сказал, особенно понизив голос:

– Конечно, «Приключение в степи» вымышлено. Но если бы это была правда, то я не могу вам не сказать, что вы поступили с непростительной небрежностью. Вы должны были целиться лучше. Это бы избавило от ненужных осложнений и мистера Вольфа, и некоторых других лиц.

Я с удивлением смотрел на него. Он улыбнулся очень натянутой улыбкой, которая показалась мне абсолютно неуместной.

– Правда, вы были слишком молоды и обстоятельства извиняют неточность вашего прицела. И потом, все это, конечно, – со стороны мистера Вольфа – только работа воображения, так случайно совпавшая с вашей действительностью. Желаю вам всего хорошего.

Надо только вдуматься в это. Работа воображения писателя Александра Вольфа случайно совпала с действительностью героя-рассказчика. Лондонский издатель, в сущности, заявляет нашему повествователю следующее. Его жизнь, его действительность, его память, хранящая странный случай в степи, – всё это призрачно. И сам он всего лишь призрак. Призрак призрака Александра Вольфа.

В этом коротком фрагменте – ключ к разгадке тайны самого гипнотического романа русской литературы.

Кто кому пригрезился? Кто кого вообразил? Газдановский «Призрак…» не предполагает ответа на эти вопросы. Он живет по сновидческим законам, которые таковы, что сновидящий никогда не задает во сне вопросы по поводу реальности происходящего.

Прощай, Музиль!

У писателей человечества больше никогда не будет возможности, сил и умения писать так, как писал «Человека без свойств» (Der Mann ohne Eigenschaften, 1930) австриец Роберт Музиль.

Не будет той невозмутимости, уверенности и внутреннего покоя, с которыми он двадцать лет, пока смерть не разлучила его с письменным столом, строил на совершенно фантомном сюжете – подготовка к празднованию юбилея царствования правителя империи, исчезнувшей с карты мира, – свою грандиозную эпопею.

Не будет такой вдумчивости, последовательности и художественного размаха, с какими он создавал своего Ульриха – не «героя нашего времени», а героя вне времени.

Не будет такой околдовывающей неторопливости пера, рисующего до умопомрачения абсурдные ситуации, и такого чувствования прочной призрачности мира, с какими он возвращал из небытия в небытие же – в жизнь достоверного вымысла – рухнувшую Австро-Венгерскую монархию.

Он превратил ее в Каканию (от аббревиатуры «к. к.» – Кайзеровско-Королевская) – страну, «где ты был (вчитайтесь в это!) негативно свободен, постоянно испытывал чувство недостаточности причин для собственного существования, и великая фантазия неслучившегося, или случившегося не раз навсегда, омывала тебя, как дыхание океанов, из которых вышло человечество».

Слишком жалко, что в мире нет Музиля и миру не до Музиля.