Текст книги "Гения убить недостаточно"

Сны и ангелы Тютчева

Время, пространство и смерть он называл своими врагами. Рядом с ними Наполеон III, Папа Пий IX, европейские революции, всевозможные политики и министры, поселившиеся в его сознании в качестве враждебных образов, должны были бы неизбежно померкнуть. Слишком явственно его душа ощущала в смерти одухотворяющий ужас, в земном пространстве – «обнаженную бездну», а в будничном потоке времени – «страшное колдовство», перед которым призрачны любые образы и само человеческое я. Однако враги не меркли. Ни те, ни другие. В сражении с одними он обретал поэтические прозрения, приводившие его в состояние Будды: «Бесследно все – и так легко не быть!» В сражении с другими – превращался в яростного политика, одержимого грезой о некой всемирной греко-славянской империи с «православным Папой» в Риме и русским царем на троне.

Но главная борьба – между небесами и пеклом суеты – шла в сердце, о котором он сказал однажды: «О, как ты бьешься на пороге / Как бы двойного бытия!..» Эта борьба, продолжавшаяся до смертного часа, мало кому была заметна. Ярко виделось в нем другое – камергер Его Величества, чиновник МИДа, виртуозный публицист, жадный читатель политических новостей, сходивший с ума без свежих газет, неугомонный любовник, сотворивший под старость трех внебрачных детей, признанный «царь острословия», душа светских салонов… И самая загадочная душа русской поэзии. Он ронял стихи – и в переносном, и в буквальном смысле. Оставлял их там, где они нечаянно писались – на казенных листах в министерском заседании, на клочках бумаги в бальных залах, на дорожных документах в коляске. Поэзия прорастала в нем сквозь мысли о Восточном вопросе и политике Бисмарка, звучала рядом с громовыми проклятиями «Иуде Австрийскому эрцгерцогу», расцветала на руинах его политического трактата «Россия и Запад», где сооружалась «доктрина Империи».

Каким-то непостижимым образом в нем соединились две души, принадлежавшие к разным сферам бытия. Но поэтический дар, который ему заслужил в устах Афанасия Фета имя «одного из величайших лириков, существовавших на земле», был почти неприметен в то время, когда на европейских пространствах от Москвы до Мюнхена, от Петербурга до Турина был известен его превосходительство Федор Иванович Тютчев, Herr Tuttcheff или даже Le baron de Tutchef, как выразился однажды французский газетчик, приписав ему от избытка восхищения баронский титул.

Первый ангел и последняя рука

Тютчев не был бароном. Но принадлежал к одному из древнейших дворянских семейств. Его пращур, герой Никоновской летописи «хитрый муж Захарий Тутчев», посланный в Золотую Орду к Мамаю с дипломатической миссией, словно предначертал в XIV веке карьерный путь далекого потомка. Потомок появился на свет в Орловской губернии в родовом имении Овстуг 23 ноября 1803 года. Рос под присмотром сердобольного дядьки, мужского воплощения духа Великой Няни Писателей, витавшего над дворянскими усадьбами России. Гуляя однажды с дядькой по роще, он и сотворил свое первое произведение. Его вдохновил главный враг, показавший тогда только свою бледную тень. Но и этого было достаточно. Они нашли в траве мертвую горлицу. Впечатление было столь сильным, что дядьке Хлопову пришлось покорно участвовать в бережных похоронах птицы, затеянных баричем. Над ее могилой из уст маленького Феди вдруг вырвался стих, эпитафия – пролетел по овстугской роще ангел поэзии, нечаянно призванный на бой с ангелом смерти.

Позже поэзия призывалась уже под воздействием Горация и под наблюдением домашнего учителя – Семена Раича, поэта и переводчика античных авторов. Учитель вскоре нашел способности воспитанника столь развитыми, что считал его, по собственному признанию, за равного собеседника и друга. То же самое случилось и с профессорами Московского университета, где Тютчев учился с тринадцати лет.

В восемнадцать он – уже с университетским аттестатом – уехал в Петербург и там поступил на службу в Коллегию иностранных дел. Но в Петербурге в доме своего родственника графа Остермана-Толстого, славного полководца, потерявшего руку в сражении с французами, он не прожил и пяти месяцев. Произошло событие, которое перевернуло его жизнь. Летом 1822 года легкий на подъем граф, отправляясь за границу, посадил в свою карету юношу Тютчева. На козлах устроился неотлучный дядька Хлопов. В ту минуту, когда экипаж тронулся в путь, юноша и предположить не мог, что он вернется на жительство в Россию уже убеленный сединами, а для своих современников превратится в «почти иностранца». В старости он скажет об одноруком графе: «Судьбе угодно было вооружиться последнею рукою Толстого, чтоб переселить меня на чужбину».

Немецкие Афины

Русское посольство в столице Баварского королевства Мюнхене не нуждалось в сверхштатном чиновнике. Но влияние именитого родственника было достаточным, чтобы при миссии появился «новый атташе г-н Федор Тютчев», как его отрекомендовали в депеше петербургскому начальству, посетовав, что занятий для него найдется мало. Однако шефу МИДа Карлу Нессельроде была обещана сердечная забота о прибывшем чиновнике – «чтобы он не зря потерял время».

Времени он не терял. Едва начав посольскую службу в Мюнхене, закружился в водовороте событий и чувств первой любви. Избранницу звали Амалия. Ей было – четырнадцать, когда восемнадцатилетний атташе впервые встретил ее и увлекся красавицей, происходившей из графского рода Лёрхенфельд. Она расцветала на его глазах. И не только он сходил по ней с ума. Был и соперник – секретарь посольства барон Александр Крюденер, метивший в мужья. Тютчеву грозила дуэль и было не до посольских депеш. А между тем встревоженный дядька Хлопов едва успевал слать свои депеши матушке барина – Екатерине Львовне. И среди прочих жалоб докладывал, что Федя, мол, обменялся с барышней цепочками – отдал ей золотую, а она ему – только шелковую. Амалия вернула «долг» чистым золотом поэзии. Русская литература обязана ей знаменитыми тютчевскими шедеврами – «Я помню время золотое…» и «Я встретил вас…». С баронессой Амалией Крюденер (она все-таки вышла замуж за соперника) у него было немало встреч на протяжении жизни, но первая, обернувшаяся бурным романом, сроднила его с чужбиной.

Островок отечества, состоявший из икон дядьки Хлопова, его хозяйствования на московский манер и заботливых причитаний на русском, вскоре исчез. Через три года дядька, поехав с барином в отпуск, умер в России. А Тютчев, вернувшись в Мюнхен на службу, женился на баварской аристократке, вдове Элеоноре Петерсон, урожденной графине Ботмер. У нее было три сына от первого брака и она была старше Тютчева на четыре года. Но это была счастливая семья. У них родились три дочери. Элеонора любила мужа самозабвенно – боготворила своего Теодора. Теодор же блистал в баварской столице, которую просвещенный король Людвиг I превратил, по словам современников, в «немецкие Афины», покровительствуя ученым, философам и писателям. В этом кругу Тютчев снискал себе репутацию умнейшего человека. Русские путешественники, приезжавшие в Мюнхен, немало удивлялись, когда находили второго секретаря посольства (такова была теперь его должность) гуляющим под аркадами Королевского сада со знаменитым философом Фридрихом Шеллингом, который говорил о нем как о «превосходнейшем и очень образованном» человеке. И еще более удивлялись, когда узнавали, что квартира Тютчевых на Karolinenplatz – известный в Мюнхене салон, где завсегдатаем был Генрих Гейне, называющий Тютчева лучшим другом.

Но кем был в это время сам Тютчев? Он переводил на русский стихи Гейне, а заодно и короля Людвига, часами вел философские споры с Шеллингом, покорял своими познаниями филолога Фридриха Триша. Да еще составлял служебные депеши, где положение дел в европейских монархиях иногда рисовал в таких сказочных выражениях – «злая фея», «благодетельные чары», «пагубное колдовство», – что глава миссии князь Григорий Гагарин не рисковал отправлять в Петербург эти посольские творения, мягко называя их «недостаточно серьезными».

О других творениях дипломата не знали ни в «немецких Афинах», ни в русских столицах. Они принадлежали невидимому существу, которое жило мгновенными озарениями и возносилось туда, где «Мотылька полет незримый… / Слышен в воздухе ночном… / Час тоски невыразимой!.. / Всё во мне и я во всем!..» И где нужно было иметь особое зрение, чтоб не ослепнуть от увиденных картин: «Когда пробьет последний час природы, / Состав частей разрушится земных: / Все зримое опять покроют воды, / И Божий лик изобразится в них!»

«Мадонна Мефистофеля»

«К стихам я питаю отвращение, в особенности к своим», – повторял Тютчев. И это не было позой – это было драмой. Он словно мстил горьким презрением ангелу поэзии за стремительные взлеты – «Как бы эфирною струею / По жилам небо протекло!» – и столь же стремительные падения в «утомительные сны», в действительность, где «не дано ничтожной пыли / Дышать божественным огнем». Следы этого дыхания – стихи – он называл «побрякушками» и «ненужными пустяками». Однажды, вернувшись в Мюнхен из служебной поездки в Грецию, принялся наводить порядок в бумагах и уничтожил «накопившийся ворох» – бо́льшую часть «вирш», написанных за десять лет. Это случилось незадолго до того, как о безвестном поэте, живущем в Баварском королевстве, узнал Пушкин, который уже находился на пороге дуэльных событий.

Племянник посла князь Иван Гагарин, мюнхенский друг Тютчева и единственный за границей ценитель его поэзии, был удивлен и раздосадован, когда летом 1836 года, вернувшись в Россию, убедился, что имя Тютчева как поэта и здесь пустой звук, хотя стихи его и печатались стараниями друзей в некоторых журналах. В письме он попросил его прислать с оказией рукописи. Равнодушие к написанным «виршам», вероятно, взяло бы в Тютчеве верх, если бы не случилась особенная оказия. Первая любовь, незабвенная Амалия Крюденер ехала с мужем в Петербург и привезла рукописи стихов с характерным распоряжением Тютчева: «Делайте с ними что хотите… они ваша собственность». Гагарин передал их князю Вяземскому. Вскоре зашел к нему в гости и обнаружил, что князь вместе с поэтом Жуковским читает сочинения Тютчева. Оба – в полном восхищении. На следующий же день тютчевские стихи уже читал Пушкин. Очевидцы утверждают, что он пришел в неописуемый восторг – «носился» с рукописями «целую неделю». В ближайшем номере своего «Современника» Пушкин опубликовал внушительное собрание произведений Тютчева под заглавием «Стихотворения, присланные из Германии». Публикации за подписью «Ф.Т.» продолжали появляться в знаменитом на всю Россию «Современнике» и после гибели Пушкина. Но происходило нечто удивительное: не происходило ничего. Не было ни критических статей, ни признания публики. Тютчев оставался в России не более известным поэтом, чем в Баварии.

Тем временем события в его жизни развиваются ярко и катастрофично.

На маскарадном балу в Мюнхене он знакомится с баронессой Эрнестиной Дёрнберг, дочерью баварского посланника в Париже барона Пфеффеля. Взрыв обоюдной страсти последовал незамедлительно. Эрнестина была женщиной не просто обворожительной, но мистически обворожительной. Русский интеллектуал-путешественник Александр Тургенев, которому она в это же время, как он записал в дневнике, «зашибла сердце», называл ее «Мадонной Мефистофеля». Нечто мефистофельское проявилось с первых же шагов этого романа. Муж «мадонны» барон Дёрнберг, почувствовав на одном из светских раутов недомогание, уезжает домой с галантными словами, обращенными к Тютчеву: «Поручаю вам мою жену». Слова оборачиваются пророчеством. Через несколько дней барон умирает от тифа. Двадцатитрехлетняя вдова становится тайной любовницей Тютчева. Но тайна открывается так громко, что эхо долетает до министерских кабинетов Петербурга. Известие о романе дипломата и вдовы проносится по Мюнхену вместе со слухами о ее беременности. Жену Тютчева Элеонору это приводит в состояние сильнейшего аффекта. Она несколько раз вонзает в грудь кинжал. Истекая кровью, выходит из дома, бежит по улицам Мюнхена… После попытки самоубийства Элеонора сутки находилась между жизнью и смертью. Ее спасли. Но загасить скандал в обществе и страсть в сердце Тютчева было непросто. Одновременно с женой, писавшей в письмах родным Тютчева в Россию, что Теодора спасет только возвращение вместе с семьей на родину, посланник Гагарин отправлял министру Нессельроде срочные депеши, обрисовывая «пагубно-ложное» положение Тютчева, и умолял «извлечь его отсюда».

Его «извлекли» на три месяца. Из отпуска, проведенного на родине, Тютчев возвращался осенью 1837 года с парадоксальным чувством, которое он выразил в словах «ностальгия по чужбине». Жену с детьми он оставил в России до своего обустройства на новом месте – в столице Сардинского королевства Турине, куда он был назначен старшим секретарем посольства.

Тени и призраки

О пожаре на пароходе «Николай I» Тютчев узнал июньским полднем 1838 года, сидя в своем посольском кабинете в Турине, куда он вернулся после романтических свиданий в Италии с баронессой Эрнестиной Дёрнберг. Газеты сообщали, что судно сгорело ночью в море, сев на мель недалеко от Любека. Тютчеву было известно, что на этом пароходе к нему возвращались из Петербурга его жена и дочери.

Примчавшись в Германию, он узнал, что жена и дочери живы, и испытал острое ощущение счастья и покоя. Благодарил Бога и еще больше – жену, которая в давке и панике сумела спасти себя и детей. Цену этого спасения судьба открыла через три месяца. Нервное потрясение от пережитой катастрофы обернулось для Элеоноры тяжелой болезнью. Она умерла в Турине на руках у Тютчева. За несколько часов у гроба жены он поседел. С этого времени в своих письмах он беспрестанно повторял в различных словах два незыблемых постулата. Смерть – ужасна. Жизнь – сон. Жуковский нашел его через месяц после похорон жены в полном разладе с внешними образами. «Горе и воображение», – описал он его состояние. На следующий день, когда они катались на пароходе по озеру Комо на севере Италии, Тютчев, глядя в сторону Альп, с тоскою сказал: «За этими горами Германия». Жуковский правильно понял эти слова и поразился: «Он горюет о жене, которая умерла мученической смертью, а говорят, что он влюблен в Мюнхене».

Тютчев не только горевал о жене, но и продолжал любить ее – писал, обращаясь к ней, спустя многие годы: «Еще томлюсь тоской желаний, / Еще стремлюсь к тебе душой». Это было одно из свойств его странного существа. Любимая женщина оставалась любимой навсегда, даже когда он влюблялся в другую. Непостоянство соединялось в нем с парадоксальной преданностью. Ни один драгоценный образ он не уступал разрушительному потоку времени. Такова была воля ангела поэзии.

За горами, в Германии он очутился очень скоро. Весной 1839 года, будучи уже главой миссии в Турине, он обращается к Нессельроде с просьбой дать разрешение на второй брак и на отпуск. Брак министр разрешил. В отпуске отказал, что было нелогично, – отпуск нужен был именно для женитьбы. Но Тютчева этот отказ не остановил. Он запер посольство на ключ и покинул Турин вместе с баронессой Дёрнберг, приехавшей к нему из Германии. После путешествия по Италии и Швейцарии они обвенчались. «Мадонна Мефистофеля», с которой он год назад распрощался в Генуе, стала Эрнестиной Федоровной Тютчевой. Она дожила с ним до его смерти. Их брак был полон драматических событий. Одно из них – крушение карьеры – не заставило себя ждать. Самовольное оставление государственного поста повлекло отстранение от службы и лишение камергерского звания. Но Тютчев был счастлив. Он был с любимой женщиной и снова – в «родном Мюнхене», где русское правительство позволило ему оставаться в качестве частного лица.

В Россию после двадцати двух лет жизни за границей он возвращался в 1844 году, чувствуя себя, как он выразился, «присяжным туристом». Жену он шутя пугал пространствами «скифской равнины». Но страх охватил его самого. На родине он вдруг с необыкновенной силой ощутил «власть недуга, именуемого временем». Он увидел «сморщенные, поблекшие лица и беззубые рты» университетских друзей, учителей, родных, которые перед ним «всплывали как призраки». Увидел – «как во сне» – свой старый московский дом. Все предстало «неузнаваемым от разрушений времени». Он был потрясен. Не уставая, повторял: «Что за ужас! Какое отвратительное колдовство!» Родовое гнездо Овстуг он и вовсе назвал «царством теней». Но призраки, по его выражению, «мало-помалу снова приняли обличье и оттенки действительности».

В петербургском свете Тютчев заблистал так же ослепительно, как некогда в мюнхенском. Князь Вяземский, назвавший его «львом сезона», ошибался. Он стал львом эпохи – неугасимой звездой аристократических салонов Северной столицы, где всерьез помышляли издать собрание его острот. Скоро были налажены связи с императорским двором и сановниками. Ему возвратили камергерское звание и назначили чиновником особых поручений при государственном канцлере, а позднее и председателем Комитета иностранной цензуры. «Наше положение в обществе таково, – писала жена в Германию, – что ни о чем подобном я и мечтать не могла бы».

Только один призрак – ангел поэзии, «воздушный житель», – не принимал обличия и находился за пределами действительности. К нему обращал мольбы камергер и статский советник, окруженный почетом и блеском светской славы: «Лишь ты, волшебный призрак мой, / Лишь ты не покидай меня!..»

Крушение империи

Когда известный поэт и критик Николай Некрасов вдруг взялся восхищенно разбирать в статье «Русские второстепенные поэты» стихи некоего «г-на Ф.Т.»., опубликованные полтора десятка лет назад в пушкинском «Современнике», господин этот жил на расстоянии пешей прогулки от него и даже мог, полагают биографы, встречаться с ним в петербургских гостиных. Но «волшебный призрак» поэзии, обитавший в его превосходительстве, оставался до такой степени неразличимым, что Некрасов строил догадки об авторе стихов как о покойном. Он доказывал на основании различных умозаключений, что «автор их был русский», уверял, что «имя его навсегда останется в памяти», и сожалел, что «поэтическая деятельность г-на Ф.Т. продолжалась только пять лет».

К этому времени поэтические озарения Тютчева обрели ту предельную степень яркости, при которой вещественный мир виделся как «Покров, накинутый над бездной», а личность как иллюзия: «О, нашей мысли обольщенье, / Ты, человеческое Я».

Чем ярче становились озарения, тем отчаяннее, словно скрываясь от их ослепительного света, он погружался в политику. Одну за другой он пишет в конце 40-х годов статьи в форме писем на французском языке – «Россия и Германия», «Россия и Революция», «Папство и Римский вопрос». Они печатаются в газетах и журналах Европы. С ней он и ведет политическую борьбу за «христианскую империю Россию», которая противостоит «крестовому походу безбожия, предпринятому Революцией». Статьи эти были только видимой частью айсберга – они входили в состав задуманного грандиозного трактата «Россия и Запад», за который он принялся, по свидетельству жены, с убежденностью, что «мир обрушится, если он не напишет труд». Россия здесь уже превращалась в «окончательную империю» – наследницу всех империй мира, от Ассирийской до Византийской. Помимо «славянского племени», она уже включала в себя как «имперские земли» Италию и Германию. Она заполняла его сознание. И однажды явилась ему в видении среди белого дня. Он стоял в Кремле на площади. Ждал выхода царя из собора. «Меня вдруг вновь охватило чувство сна», – написал он жене. Ему «пригрезилось», что «Великая империя основана…»

Из всех его снов политика была самым лихорадочным. Он не мог и двух недель прожить в деревне. Нервная потребность, которую он испытывал в политических новостях, беседах, газетах, доходила до того, что он просто обижался на мир, когда тот не мог сообщить ему никаких известий. «Бедняга угнетен мертвым штилем, – писала жена, – и я бы хотела ради него, чтобы в мире политики произошло какое-нибудь событие». Старшая дочь Анна обрисовала картину еще более поразительную. Это случилось во время Крымской войны, когда англо-французский флот стоял в Кронштадте. Тютчев обрушивал на противников стихотворные и устные тирады. Вооружившись подзорной трубой, он поехал с дочерью в Ораниенбаум смотреть на вражеские корабли, угрожающие Петербургу. Но вот угроза исчезает на глазах. «Флот покидает Кронштадт, – писала Анна сестре Дарье, – Папа́, который находился здесь только ради впечатлений, считает, что его обкрадывают».

В письме к брату барону Карлу Пфеффелю, который восхищался публицистикой Тютчева, Эрнестина Федоровна сообщила в 1850 году, что муж вдруг забросил трактат «Россия и Запад» так же поспешно, как и начал. Тогда она еще не знала истинную причину крушения труда. Летом этого года в жизнь Тютчева ворвалась, затмевая сны об империи, яркая комета – новая и последняя любовь. Это была двадцатичетырехлетняя воспитанница Смольного института Елена Александровна Денисьева – Леля, как он ее назвал.

Исход ангела

В Смольном институте учились дочери Тютчева – будущие фрейлины двора Анна и Дарья. Навещая их, он и познакомился с Денисьевой. Ее тетка была инспектрисой института и руководила классом его дочерей. Племянница жила вместе с ней в институтских апартаментах, куда Тютчев захаживал для беседы за чаем. Он увлекся Лелей полушутя. Жена поначалу даже поощряла это увлечение, полагая, что оно отведет от него других соперниц – львиц большого света. Денисьева соперницей не представлялась. Она была полусиротой, рано потерявшей мать. Отец – отставной майор – безвестно жил в провинции. Но душа Лели обладала той способностью к взрывной страсти, которая таилась в самом Тютчеве. В июльский день, который он потом назвал «блаженно-роковым», она ответила на его легкую влюбленность безоглядной и самозабвенной любовью. Родственные свойства их душ открылись вполне. «Буйная слепость страстей» охватила Тютчева в такой же степени, как и Лелю. Его поэтическое существо, как никогда раньше, обнаружило свое присутствие в мире действительности. Из тютчевской поэзии, относящейся к этому периоду, исчезают зарифмованные политические манифесты и тирады. Любовь, смерть, судьба, «древний хаос» мироздания, сновидческая природа бытия, тайна времени и пространства – все, что пробуждало в нем вдохновение, ангел поэзии соединил и выразил в этой точке земного пути камергера.

Сами события действительности были проникнуты поэтическим безрассудством. Для любовных свиданий с Денисьевой Тютчев нанимает квартиру неподалеку от Смольного института. Но весной 1851 года, незадолго до выпускных торжеств, после которых Леля должна была стать фрейлиной двора, приметливый институтский эконом выследил ее. Тайная квартира была обнаружена, имена любовников – разглашены. В петербургском свете, как некогда в мюнхенском, разразился грандиозный скандал. Однако все презрение обрушилось только на Лелю – его свет слишком ценил.

В ту же весну Денисьева родила первого ребенка от Тютчева – дочь Елену. С этого времени его семейная жизнь раздвоилась, словно отображая глубинную раздвоенность всего его существа.

Он не порывал со своей законной семьей. Как и прежде, жил с Эрнестиной Федоровной на Невском проспекте. И продолжал любить жену («милую кисаньку» его писем), тосковал по ней, сходил с ума во время разлук, писал ей стихи, исполненные обожания. Но в другом доме, в другой семье, где впоследствии появились два сына, были тоже – и любовь, и обожание. Впрочем, к любви Денисьевой примешивалась религиозная экзальтация. Она считала себя его истинной женой – «от Бога». Страдала, что не может владеть им безраздельно, и возмещала эту невозможность по-своему. Временами создавалась полная иллюзия законного брака. Лето и осень Денисьева проводила с ним за границей. В отелях во время этих поездок она подписывалась: M-r et m-me Tutcheff (Г-н и г-жа Тютчевы). Детей регистрировала в церкви под его фамилией, хотя никаких родовых прав им это не давало. Она своеобразно относилась к его стихам – жадно ценила только те, которые были посвящены ей; литературоведы потом соберут их в «Денисьевский цикл».

В течение четырнадцати лет Эрнестина Федоровна стоически переносила драму этой «убийственной любви». Она дольше обычного оставалась в деревне, чаще уезжала за границу. Позволяла себе только грустную иронию. «Чаровник», – дала она мужу прозвище. Да еще сожгла все свои письма к нему.

Драма завершилась трагически. Летом 1864 года в Петербурге Денисьева умерла от чахотки на руках у Тютчева, видевшего ее агонию. Это был час, когда ангел смерти показал ему всю свою силу. «Что это такое? Что случилось? – писал он. – Во мне все убито: мысль, чувство, память, всё…» По свидетельству его родных, отчаяние довело его до состояния, близкого к помешательству. Меньше чем через год, в один и тот же майский день умерли дети Денисьевой и Тютчева: четырнадцатилетняя дочь и младенец сын. Другие утраты – дочери Марии и сына Дмитрия, рожденных в браке с Эрнестиной Федоровной, любимого брата Николая, матери – приводили его уже не в отчаяние, а в состояние душевного оцепенения: «В моем существе сокрушено чувство бунта против смерти».

Политика в последние годы жизни стала занимать его все больше и больше. Враги «греко-славянской империи» нахлынули в душу спасительным войском. Но как и прежде, ангел его поэзии продолжал «дышать божественным огнем», пока однажды не покинул камергера, оставив его наедине с действительностью.

Это случилось в период его предсмертной болезни, начавшейся в декабре 1872 года. Жена заметила, что Тютчев вынашивает какой-то стих. Наконец он начал диктовать его. Стих был о Наполеоне III. Но впервые в жизни Тютчеву не подчинялись ни рифмы, ни размер, хотя ум его был абсолютно ясен. Ясность ума не уменьшалась, а стремительно нарастала с приближением смерти, последовавшей 15 июля 1873 года.