Текст книги "Петербургские трущобы. Том 1"

– Ты, гляди, на исповеди не открывайся, – учат они своих новичков, – не равно потом беды какой не вышло бы: ведь он для того и наручников не надевает.

Вот и поди тут с ними!

А между тем какой-нибудь Аким Рамзя одним своим взглядом, одним своим словом, смело-прямым, хоть и негромко сказанным, сразу повлияет в тысячу раз более и благотворнее, чем всевозможные поучения и предупредительно-нравственные меры – «потому свой брат, а не начальство», говорят арестанты.

Но, повторяем, Рамзя – очень редкое исключение, и единственно благодаря его влиянию Иван Вересов не сделался негодяем и успел сохранить свои честные начала. Сама судьба как будто послала тут на выручку крепкого человека, Рамзю, а без того быть бы ему невинною жертвою нашей системы общего заключения. Впрочем, и наше одиночное вполне стоит общего, если даже не почище его, хотя, конечно, в другом совершенно роде.

Но об этом после. Настоящая, и без того уже длинная, глава приняла неподходящий к романам характер публицистической заметки. Я вижу, как хмурится лицо иного читателя, и потому спешу принести его благосклонности мое чистосердечное извинение.

XII
В СЛЕДСТВЕННОЙ КАМЕРЕ

Мы в следственной камере. Обстановка известна: это – обстановка любого присутственного места средней руки. Комнаты, оклеенные неопределенного цвета обоями, шкафы с бумагами. Столы с кипами дел и геморроидальными чиновничьими физиономиями, три-четыре солдата в касках и с ружьями, подле темных личностей с серо-затхлым, болезненным цветом лица, с которыми читатель познакомился уже в «дядином доме»; затем – всякого звания и состояния люди обоих полов и всех возрастов, от воришки и нищенки до элегантнейшего великосветского денди… Тут поэт смело мог бы воскликнуть:

 
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
 

И все это ждет очереди своего дела, все это притянуто к следствию: иной – как истец, другой – как ответчик, третий – как свидетель: всем есть место, до всех есть дело.

Вводят из передней комнаты мужичонку в арестантском сером костюме. Мужичонко на вид – маленького роста; волосы каштанового цвета, длинные, взбитые в беспорядке; безусое и безбородое лицо добродушно до того, что выражение его переходит даже во что-то детское, беспечное, во что-то бесконечно невинное и светлое.

– Кто таков? – раздается голос следователя.

– Из господских… – робко начинает, озираясь по углам, мужичонко.

– Как зовут, сказывай; какой губернии, уезда какого? – подшептывает ему сзади вольнонаемный писец, стоящий тут для того, чтобы выслушать допрос и после записать показание со слов мужичонки.

– Крестьянин… Калужской губернии, Козельского уезда. Иван Марков, – поправляется мужичонко, однако все еще робким голосом.

– Сколько лет? – спрашивает следователь.

– Двадцать три.

– За что взят?

– Милостыньку просил, вашеско благородие.

– По какому виду живешь?

Мужичонко заминается и молчит, уставя в следователя свои глаза, которые при этом вопросе вдруг сделались глупыми, бессмысленными и как бы ровно ничего не понимающими из того, что спрашивают у их обладателя. Вообще видно, что последний вопрос следователя больно ему не по нутру.

– Что ж молчишь-то, или без глаз ходишь[324]324
  Без глаз ходить – без паспорта; темный глаз – фальшивый паспорт.


[Закрыть]?

Мужичонко при этом вопросе вздрагивает и, словно очнувшись от забытья какого-то, встряхивается всем телом.

– Ну что же? точно? без глаз?

– Есть воля ваша, вашеско благородие!

– На исповеди и у святого причастия бываешь?

– Не, не бываю…

– Почему так?

– На исповедь не ходил, потому – раскаиваться не в чем, значит, коли пашпорта нет.

– Так что ж, что нет?

– Да как же без пашпорта каяться-то? Знамо дело, без пашпорта и каяться нельзя.

– Зачем в Петербург пришел?

– На заработки пришел… А как вышел срок пашпорту, домой собрался, – продолжал арестант, немного приободрившись и оправившись от первого смущения. – Двадцать пять рублев денег имел, да на серскасельской машине украли и мешок и деньги – я там жил, значит… Ну, домой вернуться не с чем – я так и остался…

– И давно без паспорта?

– Поболе года уже… да год по пашпорту жил.

– Женат или холост?

– Женат… жену в деревне оставил.

– Как же она там без тебя живет? Поди, чай, избалуется?

– А пусть ее балуется!.. Мне же лучше!..

Этот ответ немало изумляет следователя.

– Как так? – спрашивает он. – Да коли она там с другим парнем слукавится?

– Что ж, в этом худа никакого нет. Пущай ее слукавится… по крайности, как ежели домой вернусь, так авось, Бог даст, работника лишнего в семью родит – мне же подспорье будет… Это ничего, это хорошо, коли слукавилась.

– Ну конечно, это твое дело!.. Как же ты без глаз-то больше года прожил? Чем занимался?

– В поденной работе жил… То у того, то у другого хозяина, пока держали, где день, где два, а где и неделю – так вот и жил.

– А милостыню зачем стал просить?

– А вот – летось жил я у хозяина на Обводной канаве; порядимшись были дрова к Берендяке на лесной двор таскать, да заболел я тут. Хозяин не стал держать на фатере; говорит: «Помрешь, пожалуй, а мне с тобой и тягайся тогда! – иди, благо, куда знаешь!..» Ну, я и пошел.

– Куда ж пошел-то?

– А в кусты…

– Как в кусты?

– А так, в кусты… за Московскую заставу – там и жил в кустах тех.

– Больной-то?

– Да, нездоровый; так и жил.

– А ночевал-то где?

– А все там же, в кустах… был на мне зипунчик такой в те поры; так вот им-то прикроешься от холоду и спишь себе.

– А кормился где и как?

– Да есть-то в ту пору оченно мало хотелось мне… Ну, деньжата кое-какие пустяшные были; выйдешь на дорогу – там лавочка была, – купишь себе булочку да и кормишься день, а ино и два… А то вот тоже травкой питался…

– Какой травкой?

– А кисленькой… Травка такая есть… щевелек прозывается – ею и питался… Ну, а там ягодка поспевать стала – так ино вот ягодки али бо листиков там разных пощиплешь – ну и ешь себе…

Мужичонко на минуту приостановился и о чем-то грустно раздумался.

– А потом в здоровье чуточку поправился, – продолжал он, – вышел из кустов, только в силу еще не взошел – работать не мог и места не сыскал себе, – по той причине и милостыньку стал просить.

– И долго в кустах ты прожил?

– Да за полтора месяца прожил-таки – не оченно долго!

– А ты не врешь?

Мужичонко остался очень удивлен этим последним вопросом. Действительно, он рассказывал все это столь простодушно и с такою детски наивной откровенностью, что трудно было тут подметить неискренность и ложь.

– Пошто врать! – заговорил он на вопрос следователя. – Я должон со всем усердием открываться; как это было, так и рассказываю… Уж соблаговолите, ваше благородие, отправить меня на родину! – прибавил он после некоторого размышления. – Надоскучило мне тутотко без глаз-то мотаться… Дома отец али бо мир хоть и всыплют сотню-другую, а все же оно легче, потому – дома; значит, в своей стороне. А чужая сторона, какая она? – без ветру сушит, без зимы знобит. Уж это самое последнее дело.

И мужичонку уводят в другую комнату – записывать его показание, а на место его появляются две новые личности.

– А!.. Божии страннички, мирские ходебщики! добро пожаловать! – приветствовал вошедших следователь.

Те по поклону.

Один из них – ражий, рыжебородый, длинноволосый и сопящий мужчина в послушническом подряснике, с черным стальным обручем вместо пояса. Другой – нечто ползущее, маленькое, низенькое, горбатенькое и на вид очень несчастненькое и смиренное. Вползло оно вместе с ражим своим сотоварищем и забилось в угол, как еж, откуда подозрительно поводило своими глазками, словно таракан усиками.

Читатель, конечно, узнал уже обоих.

– Кто таков? – обратился следователь с обычным форменным вопросом к Фомушке-блаженному.

– Кто? я-то?

– Да, ты-то!

– Сам по себе! – отрывисто прошамкал блаженный, с нахальством глядя своими быстрыми плутовскими глазами прямо в глаза следователю.

– Вижу, что сам по себе; да каков ты человек-то есть?

– Божий.

– Все мы Божьи; а ты мне объявись, кто ты-то собственно?

– Я-то?

– Да, ты-то!

– Я – птица.

– Гм… вот оно что!.. Какая же птица?

– Немалая!..

– Однако какая же?

– Да высокого таки полета…

– А какого бы, желательно знать?

– А по крайности будет – соколиного…

– Ого, как важно!.. Ну так вот, ваша милость, желательно бы знать чин, имя и фамилию.

– Чью фамилию, мою?

– Ну, разумеется!

– У меня фамилия важная…

– Тем-то вот оно и интереснее.

– Да антерес не антерес, а только важная. При всех посторонних не объявлюсь, а на секрете – пожалуй, уж так и есть, уважу!

– Ну, это положим, вздор вы изволите говорить. А вы, мой милый, без штук: фамилия!

– Сказано раз, что важная… А впрочем – ну их! пущай все знают! – тотчас же раздумал блаженный.

– Вот эдак-то лучше!.. Ну, так какая же?

– Князь Волконский! – дерзко и громко брякнул Фомушка и с самодовольством окинул всю комнату, как бы желая поглядеть, какой это эффект произвело на присутствующих.

– Ну а паспорт ваш где, князь Волконский? – с улыбкой допытывает его следователь.

– А нешто у князьев есть пашпорты? – с уверенностью стойкого и законного права вздумал вдруг авторитетно диспутировать Фомушка, заложив руки за спину. – Нас каждый знает! Какие у нас пашпорты? Никаких таких пашпортов мы не знаем, да и знать не должны! Мы странным житием занимаемся, потому как мы это самое странное житие возлюбили, так по нем и ходим… А что касается звания и фамилии, то так и пиши: князь, мол, Волконский!

– Ну а товарищ-то твой, – спросил следователь, кивнув головой на ежа, крестившегося и копошившегося в углу, – тот, уж верно, князь Трубецкой?

– Это уж пущай он сам объявляется, – ответил странник, лихо встряхнув своею рыжею гривою, и отступил в сторону как человек, сознающий, что вполне покончил свое дело и ждать от него больше нечего. Фомушка явно бил на изображение из себя юродивого, сумасшедшего, не без основания полагая, что это поможет ему от беды отвертеться.

– Ну, отвечай, кто таков? – следует тот же вопрос к горбатому ежу.

– Господи Исусе!.. – слышится из угла, вместо ответа, какой-то свистящий фистуловый шепот, причем искалеченная рука как-то тревожно и торопливо мотается, творя крестное знамение.

– Да отвечай же, кто таков? – понукая, подсказывает ему рядом стоящий писец.

– Не знаю, батенька, не могу знать совсем, – скорбно ответствует еж.

– Ну а имя как? – допрашивает следователь, которого, очевидно, развлекательным образом занимают эти два интересных субъекта.

– Не знаю, батюшка, ничего не знаю… Люди зовут Касьянчиком-старчиком, а сам я не знаю, отец мой… Господи Исусе, помилуй нас, грешных! Мати пресвятая!..

И опять та же история.

– Так не знаешь, как тебя зовут?

– Не знаю, батюшка, запамятовал!.. Вот те Христос – запамятовал!

– Говоришь, что Касьяном? а?

– Сказывают людишки добрые, что надобно быть Касьяном; сказывают, словно бы так, родненький…

– А может, и не Касьяном, а по-другому как? – играет с улыбкой следователь.

– Может, и не Касьяном, родимый, все может! – охотно соглашается старчик. – Может, и по-другому как, а мы об эфтим безвестны… безвестны, родненький!..

– На исповеди и у святого причащения бываешь?

– Бываю, батюшко, бываю, четырежды в год бываю… По монастырям, отец мой…

– Сколько лет тебе?

– Не знаю, отец мой, ничего не знаю. И где хрещен, и где рожон – и того не знаю!

А на вид старчику лет около пятидесяти, если не больше.

– Где же ты проживал, чем занимался, этого не упомнишь ли?

– Ничего не помню, родненький, ничевошеньки! А вот с измалолетствия, как себя только запомню, так все больше по монастырям да по обителям честным в странном житии подвизался; а что до всего остального – ничего не помню.

– Ну а как же вы, голубчик, за всенощной, на паперти, у купца Верхобрюхова из кармана бумажник вытащили? Как он у тебя очутился за пазухой да как его тебе товарищ твой – его-то сиятельство – передал? Это как случилось, расскажи-ка ты мне?

– Ничего не знаем, родители вы наши, ничевошеньки!.. Это все по извету злых людей, от диавола, иже плевелы посевает, внушенному на нас, странных людей, честным и сподобливым житием изукрашенных…

– Ого, каким книжником заговорил!.. Впрочем, друг любезный, ведь ничего не поделаешь: свидетели есть… с поличным пойманы.

– Ничего не знаем, ничевошеньки, отец мой! А что если лжесвидетельством – так это можно! И супротив апостоли эллини нечестивии лжесвидетельствовали; так это нам же душе своей ко спасению… А мы как есть ничего и знать не знаем, и ведать не ведаем – хоть под присягу святую идти!

– Да как же бумажник-то за пазухой вдруг очутился?

– Зол человек подсунул, нарочно подсунул, по злобе своей лютой, чтобы нас-то, странных людей, лихой пагубой погубить. Я знаю, кто и подсунул-то: это молодец верхобрюховский, приказчик его, с ним рядом выходил, и пока, значит, его степенство милостыню честную творил нам, молодец мне и сунь – толпа-то ведь большая, – а сам схватись за меня с товарищем вкупе, а товарищ-то мой – Христа ради юродивый, блаженный, он и воды не замутит об оную пору, не токмо что… А теперь этот самый молодец лжесвидетелем супротив нас поставлен. Он мало ли чего наскажет! потому у него супротив нас злоба – злоба, родитель мой, лютая!

Таким образом Фомушка, в качестве сумасшедшего, сопит да отмалчивается, а Касьянчик-старчик, невзирая на все очевидности, упорно стоит на своем «ничевошеньки» и делает отвод свидетеля, потому знает и ведает он, что с помощью этих двух закорюк – пусть будет дело ясно, как дважды два – четыре, – он все-таки выйдет сух из воды.

Начинается затем очный свод со свидетелями кражи, причем, конечно, обе стороны остаются при своих показаниях.

На сцену выступил привезенный из тюрьмы для неоднократно повторяющихся допросов Иван Вересов и с ним Осип Гречка, который пока еще содержался при части в секретной. Гречка не отступался от первых своих показаний, данных при составлении полицейского акта на месте преступления. Он все еще надеялся, что Морденко одумается, что в нем прорвется кровное чувство отца, которое не допустит его довести дело до уголовной палаты. А Морденко меж тем упорно стоял на своем убеждении в виновности Вересова, доказывая, что он давно уже подозревал «в приемном сыне своем» злостные умыслы против себя, что этот приемный сын всегда был груб, дерзок, непочтителен и безнравствен.

Показания свидетелей точно так же говорили далеко не в пользу Вересова – все это составляло явные улики против него, так что для окончательного обвинения недоставало только собственного сознания его в преступлении.

Следователь решительно становился в тупик. С одной стороны, эта полная гармония в показаниях кухарки, Христины Ютсола, домового дворника и мелочного сидельца, подкрепляемая «чистосердечным» сознанием самого Гречки и доводами Морденки, казалось, ясно указывала на слишком очевидные тесные отношения молодого человека с преступником, а следственно, и на участие его в преступном замысле. С другой же стороны, один взгляд на честное, открытое лицо обвиненного, на ту неподдельную искренность, которая звучала в его словах, на ту кроткую, безропотную покорность, с которой склонялся он перед постигшей его бедой, невольно поселяли в душе следователя какое-то безотчетное убеждение в его невинности. Он свел его на очную ставку с Зеленьковым, Зеленьков показал, что хотя и видал Вересова раза два у Морденки, в прежнее еще время, но что он, сколько ему известно, в замысле на убийство не участвовал – даже имени его почти не было произнесено в Сухаревке, где происходила при Зеленькове первая стачка. Следователь думал было ухватиться за это показание, видя в нем факт, говорящий в пользу обвиненного, но все-таки должен был тотчас же прийти к убеждению, что показание Зеленькова при настоящем положении дела не имеет ни малейшего значения, так как, по его словам, первая сухаревская стачка происходила в пятницу, а Гречка настаивал на том, что, встретясь случайно с Вересовым, держал с ним уговор в субботу, и уговор этот держал внизу на лестнице Морденкиной квартиры. Спросили еще у Зеленькова, упоминал ли Гречка имя Вересова в субботу, когда после заклада жилетки вернулся в Сухаревку доложить о своей рекогносцировке. Оказалось, что не упоминал. Но и это обстоятельство могло только указывать на возможность того факта, что Гречка нашел более удобным и выгодным для себя сделать преступление в сообществе Вересова, чем в сообществе Фомки-блаженного и Зеленькова, – поэтому, быть может, он так настойчиво и отклонял при допросах всякую солидарность этих двух людей с совершенным преступлением. Так думал следователь. Гречка же, в сущности, не запутывал их потому, во-первых, что дал слово блаженному в случае неудачи принять все дело исключительно на себя, а во-вторых – если не забыл еще читатель, – он, возвращаясь из Сухаревки, пришел к соблазнительному заключению, что лучше одному, без раздела, воспользоваться плодами убийства, тем более что, по условию, отвечать-то все-таки одному придется. Наконец, донос Зеленькова оставался для Гречки полнейшею тайной: он мог иметь подозрение столько же на него, сколько и на Фомушку, и на всякого другого, кто бы как-нибудь случайно подслушал их уговор и потом донес полиции. У Гречки был все-таки своего рода гонор, воровской point d’honneur[325]325
  Дело чести (фр.). – Ред.


[Закрыть]: коли уж раз на стачке дал такое слово – не выдавать, так держись, значит, крепко этого самого слова, чтобы и напредки всякий другой товарищ веру в тебя имел.

– Вы соглашаетесь с показаниями кухарки, дворника и сидельца? – спрашивал следователь у Вересова.

– Вполне.

– Эти показания почти несомненно доказывают ваше прямое соучастие в деле.

– Я знаю, и их, может быть, достаточно для суда, чтобы приговорить меня, – сказал Вересов с тем кротким, покорным спокойствием, которое является следствием глубокого и безысходного горя. – Может быть, меня и действительно приговорят как тяжкого преступника, – добавил он с тихой улыбкой, в которой сказывалась все та же безропотная покорность.

Следователь поглядел на него с участием.

– Но, Бога ради, сообразите, что можете вы сказать в свое оправдание! – предложил он.

Вересов только пожал плечами.

– Я уже сказал, как в действительности было дело. Но… у меня ведь нет свидетелей; слова мои бессильны… Все – против меня. Что же мне делать?!

В комнату вошел священник и поклонился следователю, мягко разглаживая свою бороду.

– Вы меня оповещали. Не опоздал?

– Нет, батюшка, в пору. Вот – стул. Увещание одному молодцу сделать нужно; потрудитесь, пожалуйста.

– Могу! – поднял брови свои батюшка, опускаясь на предложенный стул. – Могу… А какого рода увещание-то?

– Да вот, кажется, понапрасну оговаривает в сообществе.

– Неповинного?

– Кажется, что так.

– Вот оно что!.. Могу, могу! А где же молодец-то?

В комнату привели Гречку. Конвойный солдат, с ружьем у ноги, остался в дверях; священник отодвинул свой стул на другой конец комнаты, подозвал к себе арестанта и, с расстановкой, методически понюхав табаку, начал вполголоса свое пастырское увещание.

– Сын мой – нехорошо… надо покаяться, надо… покаяние душу очищает… десять праведников не столь угодны Господу, сколь один раскаивающийся грешник.

В этом роде длилась его назидательная беседа, но Гречка слушал с каким-то бессмысленным видом – да и слушал ли еще! – он тупо устанавливал свои глаза то на угол изразцовой печки, столь же тупо переводил их на окно, сдерживал зевоту, переминался с ноги на ногу и видимо скучал и тяготился продолжительностью своего стоячего положения. Вотще употреблял батюшка весь запас своего красноречия, стараясь текстом, примерами и назиданием пронять его до самого сердца: сердце Гречки – увы! – осталось непронятым.

– Да вы, батюшка, это насчет чего ж говорите мне прокламацию эту всю? – перебил он наконец увещателя. – Я ведь уж все как есть, по совести, показал их благородию. А их благородие это, значит, пристрастные допросы делать желают; так опять же насчет этого будьте, батюшка, свидетелем; а я стряпчему за эдакое пристрастие на их благородие жалиться могу! Чай, сам знаете, по закону-то духовое увещание – прежняя пытка!

– Зачерствелое сердце, зачерствелое… соболезную, – покачал головой священник, подымаясь с места и не относясь, собственно, ни к кому с этим последним замечанием. – Мой пастырский долг, по силе возможности, исполнен: извольте начинать ваш юридический, гражданский, – прибавил он, с любезной улыбкой обращаясь к следователю, и, отдав поклон, удалился из камеры так же, как и вошел, мягко разглаживая бородку.

Началась очная ставка. Гречка, с наглым бесстыдством, в глаза уличал Вересова в его соучастии.

– Что же, друг любезный, врешь? Где же у тебя совесть-то, бесстыжие твои глаза? – говорил он, горячо жестикулируя перед его физиономией. – Вместе уговор держали, а теперь на попятный? Это уж нечестно; добрый вор так не виляет. Ведь ты же встренул меня внизу на лестнице!

– Да, – подтвердил Вересов.

– Ведь я же сидел и плакался на батьку-то твоего?

– Да, – повторил Вересов.

– И ты же стал меня расспрашивать, что это, дескать, со мною?

– Да, расспрашивал.

– А я же тебе говорил, что спасите, мол, меня – с голоду помираю, с моста в воду броситься хочу?

– Говорил…

– А ты мне что сказал на это?.. Нукася, припомни!

– Я к отцу позвал; сказал, что выручу.

– Ну да! это правильно! Только прежде, чем к отцу-то звать, ты сказал, что выручишь, буде помогу тебе ограбить, а не то, добрым часом, и убить его. Вот оно как было! Ты же мне рассказал, что и фатера у него завсегда при замках на запоре состоит, и что деньги он при себе на теле содержит.

– Это ложь, – вступился Вересов.

– А!.. теперь вот ложь! – перебил Гречка. – Ах ты, Иуда иудейская! Аспид ты каинский!.. Ишь ведь святошей-то каким суздальским прикидывается, сирота казанская!.. А откуда ж я могу знать, что деньги-то батька твой в кожаном поясе под сорочкой носит? Кто ж, окромя тебя, сына евойного, сказать бы мне мог про это?.. Что? замолчал, небойсь?.. Пишите, ваше благородие, – обратился он к следователю, – что остались, мол, оба при своих показаниях. Видите, замолчал! Сказать-то ему больше нечего.

Вересов отвернулся к окну, чтобы скрыть от посторонних глаз навернувшиеся слезы – тихие, но горькие слезы безысходного, беспомощного, придавленного горя.

– Что ж вы скажете на это, Вересов? – участливо отнесся к нему следователь.

– Видит Бог – не виноват я!.. Ну да что ж… от судьбы не уйдешь ведь!.. – с безнадежным отчаянием махнул он рукою, и голос его не выдержал, трепетно порвался. Он еще больше отвернулся к окну, чтобы скрыть свою новую слезу, невольную и жгучую.

– Позвольте мне, ваше благородие, в тюрьму! – стал между тем просить Гречка. – Что ж меня теперича занапрасно в секретной держать? Я ведь во всем, как быть должно, со всем усердием моим открылся вашему благородию: начальство к нам тоже ведь навещать наезжает, я могу начальству сказать, потому – лишний народ, сами знаете, без дела содержать по частям в секретных не приказано; а я открылся… так уж, стало быть, позвольте в тюрьму.

Следователь махнул рукою – и конвойный увел Гречку с его мнимым сотоварищем.

В тот же день черный фургон привез в подворотню Тюремного замка новых обитателей. Это были: Осип Гречка, Фомушка-блаженный и Касьянчик-старчик.