Текст книги "Агасфер. Вынужденная посадка. Том II"

Уверяли, например, что Охотник, в те времена еще молодой, был современником каторжного периода Сахалина. И даже якобы состоял при тюремной администрации то ли нештатным карателем, то ли следопытом: в случае побегов арестантов отправлялся в тайгу для их поимки.

Русско-японская война 1904–1905 годов положила Сахалинской каторге конец. Большая часть тюремного персонала была с острова эвакуирована еще до начала высадки японцев и оккупации острова, меньшая – мобилизована в народные дружины. Оставшиеся без охраны и без кормежки, предоставленные самим себе, каторжники хлынули было в поисках пропитания в немногочисленные поселки и посты, однако с нищего вольного населения взять было нечего. Арестанты разбрелись по окрестным лесам и занялись привычным делом – воровали, убивали и грабили.

Высадившиеся на Сахалин японские войска довольно быстро подавили бездарно организованную оборону местного гарнизона. Отбросы русского общества, сиречь каторжники, были оккупантам совершенно не нужны. И солдаты принялись просто отстреливать каторжан, пытавшихся христарадничать.

Война та закончилась отторжением в пользу Японии южной части Сахалина до 50-й параллели. Эвакуированное в Де-Кастри и Николаевск население начало было потихоньку возвращаться на северную половину острова и было «приветливо» встречено остатками арестантов, сумевшими отсидеться в лихую годину в тайге. Каторжники вполне добровольно возвращались в тюрьмы и остроги с единственным условием: жрать! Посадили? Кормите!..

Но кормить было нечем: ослабленная войной Россия не имела средств на восстановление каторжной инфраструктуры на самой восточной своей окраине. И охранять было некому: подавляющее большинство тюремщиков предпочло на остров не возвращаться. Гражданская администрация Сахалина не могла даже отправить каторжников для дальнейшего отбытия наказания на Кару или в Нерчинск: тюремные архивы были наполовину уничтожены самими каторжниками, и восстановить их возможным не представлялось. К тому же затеялась нешуточная финансовая свара между центральным правительством и местной администрацией: ни те ни другие не желали уступать и брать на себя расходы по содержанию и перемещению тюремного контингента.

Оставшийся не при делах в годы военного лихолетья Охотник вернулся к привычному кочевому образу жизни. Без оглядки на разделившую родной ему остров границу он ловил и заготавливал рыбу, ставил силки на соболей и охотился на медведя и кабаргу. Его периодически ловили – то советские красные пограничники, то японская жандармерия. Ловили, обвиняли в шпионаже, попеременно выбивали «признания» то в антияпонской, то в антисоветской деятельности, намеревались расстрелять.

Как он смог все это пережить?

Когда Охотника привезли после короткого боя с окруженцами в Отиай, никто из медперсонала районной больницы не верил, что пациента удастся выходить. Старик был крайне истощен, и к тому же взрыв на скале, видимо, отбросил его на каменную гряду.

Однако уже через пару недель усиленного питания, и главным образом сладкого чая, который старик поглощал в неимоверных количествах, он быстро пошел на поправку и только сильно скучал.

В шашки и домино, в отличие от прочих ходячих больных, он не играл, и почти все время проводил возле окна, разглядывая прохожих и что-то бормоча. Когда к нему обращались, Охотник отделывался односложными восклицаниями и лишь недоверчиво посматривал на окружающих – за долгую жизнь люди отучили его относиться к ним с доверием.

Не были в этом смысле исключением и больничные обитатели – почти все поголовно военнослужащие из расквартированных в райцентре частей. Попав в стационар из холодных казарм, молодые люди буквально благоденствовали здесь без осточертевшей им за годы войны казенщины, занятий по боевой и политической подготовке. Особым вниманием пользовались в больнице все сестрички, санитарки, поварихи и посудомойки – от молодых до пожилых. А еще молодые люди состязались в розыгрышах и всевозможных хохмах, легких и довольно жестоких порой розыгрышах. И конечно же, наивный старик-таежник, привыкший к тому, что распоряжения людей в форме лучше исполнять, частенько становился объектом для розыгрышей.

Слушая после очередного своего «препирательства» дружное ржание соседей по палате, старик тоже улыбался, качал лохматой головой, ложился на койку и отворачивался к стене, делая вид, что спит. Однако спать старик отчего-то предпочитал не ночью, как все люди, а днем. И Павленок, заметив эту его особенность, не велел пенять старику на нарушение больничного режима. И во время дежурств, когда весь стационар погружался в сон, часто заглядывал в палату Охотника и звал его почаевничать к себе в ординаторскую, чему гиляк был искренне рад.

Обреченный на вынужденное безделье в больничном стационаре, он пристрастился разглядывать картинки и фотографии в журналах «Работница» и «Вокруг света», подшивки которых в изобилии были в больничной библиотеке. Несколько таких подшивок доктор держал у себя в ординаторской для Охотника. А однажды специально для него приволок богато иллюстрированное, еще дореволюционное издание «Всемирного обозревателя пушных аукционов», которое едва не сожгли в больничной котельной.

Раскрыв гигантский том, Охотник буквально замер от восхищения. Здесь были тщательно выписанные художником иллюстративные изображения обыкновенных, чернобурых и полярных лис, соболей, хорей, горностаев, бобров, каланов, медведей. С той поры «Работница» и даже «Вокруг света» были забыты, а старик на «Всемирного обозревателя» только что не молился. Надо ли говорить, что доктор Павленок мгновенно стал для Охотника самым авторитетным и обожаемым существом.

Надо сказать, что по-русски старик говорил скверно и, видимо, вообще по жизни, как и всякий таежный абориген, больше молчал. «Всемирный обозреватель» прорвал и эту «плотину», и гиляк теперь охотно отвечал на вопросы доктора о прошлой жизни. А стоило его спросить о любом пушистом таежном обитателе, чей рисунок был в справочнике, как он в лицах изображал его повадки и движения, давал краткие, но удивительно емкие характеристики животного.

То, что Охотник имеет самое непосредственное отношение к отстрелу японских окруженцев, доктор убедился вскоре после того, как выписал старика из больницы. Тот, покинув стационар, некоторое время часто навещал Павленка. Как тот подозревал, отнюдь не из дружеского к нему расположения. И даже не потому, что доктор, видя искреннее переживание Охотника по поводу исчезновения его охотничьего карабина, самолично отнес каптерщику в штабе литр спирта, и тот выдал доктору из своего НЗ списанную винтовку. Охотник приходил в больницу из-за чудесной книжки с картинками – хотя Павленок давно уже подарил ее гиляку.

Подарок тот принял с достоинством, однако с собой в тайгу не взял.

– Мой пока чум в тайга нет. Пусть книжка у тебя, однако, будет, нашалник! Лето придет, чум поставлю, баба найду – тогда книжку забирай, однако!

В один из его визитов в больницу доктору доложили о неожиданной встрече Охотника в больничном дворе.

Старика и в период его пребывания в стационаре часто привлекали к мелким хозяйственным работам, которых чурались красующиеся перед женским персоналом бравые летчики и пехотинцы. В частности, он часто носил в прачечную белье из операционной и больничных палат. По привычке его просили помочь и после выписки, если гиляк попадался медицинскому персоналу на глаза.

Вот и в тот день, семеня за дородной старшей медсестрой из хирургического отделения, Охотник в обнимку нес перед собой охапку перепачканных кровью простыней. На середине двора эта короткая процессия едва не столкнулась с другой – санитары волокли под руки на рентгеновское обследование сумасшедшего японского солдата, помещенного, за неимением в больнице психиатрического отделения, в отдельную кладовку.

Японец что-то весело мычал, пускал длинные слюни и вовсю мотал головой. На ходу он пытался достать руками собственные ботинки. Он поднял голову одновременно с тем, что Охотник выглянул из-за кипы простыней. Солдат на мгновение замер, а потом, испустив длинный пронзительный вопль, мгновенно вырвался из рук санитаров и рванулся к забору, потеряв по дороге один ботинок. По дороге к забору он споткнулся и свалился в снег, что и позволило санитарам догнать и насесть на него. Охотник тоже на мгновение остановился, потом, окликнутый медсестрой, послушно заковылял дальше.

Павленок пригласил старика на чаепитие. И, заперев дверь ординаторской и даже задернув отчего-то занавески на окнах, спросил:

– Ты видел японского солдата во дворе сегодня, Охотник?

Тот пожал плечами, восхищенно разглядывая картинку во «Всемирном обозревателе»:

– Однако видел солдат. Я не слепой, нашальник…

– И он тебя видел. И рванулся от тебя так, будто привидение увидел. Интересно почему? Ты не знаешь случайно?

– Привидение? Такой не знаю, – помотал головой Охотник. – А солдат знаю. Ошень проворный сволош тот солдат, однако. Там, тайга, быстро-быстро под дерево залез, сапсем как куница. Охотник даже промазал, ошень много стыдна, да… Тьфу, однако.

– А почему ты в него стрелял?

– Японская солдат – большой сволош, нашальник. Он мой баба, моя детишка бах-бах – убил, однако. Пошто? Что ему мой баба плохой делал? Детишка почему скрадывал? Пока живой буду, ни одна японска солдат моя тайга гулять не будет…

Охотник говорил об этом совершенно спокойно, не переставая разглядывать картинки в книге. Помолчав, Павленок сел перед Охотником, взял его ладонями за небритые щеки и заставил поглядеть себе в глаза:

– Слушай меня внимательно, старик! Никому – слышишь, никому! – не говори о том, что сказал мне сейчас! Ты дитя природы, и живешь по ее законам. Но властям не нравится, когда кто-то берет на себя функции судьи и палача! Тьфу, о чем это я? Ты этого не поймешь все равно… В общем, никому и никогда не говори, что это ты застрелил тех солдат! Понял? Так нельзя делать! Тебя посадят в тюрьму, и ты умрешь там! Ты хочешь умереть в тюрьме, Охотник?

– Турма? Нет, туда не хочу, однако! А пошто нельзя плохой солдат стрелять? Пошто он мог мой баба и детишка, пять штук, однако – стреляй?

– Это власти решают – кого наказывать, Охотник! Не я, не ты! И меня в тюрьму из-за твоего донкихотства посадят – это же я дал тебе винтовку!

– Тебя в турма? – искренне удивился Охотник. – Ты, однако, людей как шаман хороший лечишь. Нельзя твой в турма! Люди без хороший шаман сдохнут, однако. Сам власть маленько сдохнет без шаман.

– Потому что законы такие, старик! – Павленок торопливо сложил в мешок Охотника несколько банок американских консервов, буханку черного хлеба и два кулька с чаем и сахаром – весь свой месячный паек. – Уходи, Охотник! И книжку забирай! Не надо тебе сюда пока приходить, слышишь? Меня не посадят, конечно, я пошутил. А вот тебя точно посадят! Медсестре я не велю болтать, а санитары не больничные, они из комендатуры, по разнарядке! Растреплют – и заберут тебя в тюрьму, понял?

– Как скажешь, нашалник…

– Скажи только – где тебя искать, если что? Больше никому не говори, Охотник!

– Сам не знай, где завтра мой кочевать будет, однако. Но если я тебе шибка нужен – найди Сашка Горбатый. Он деревня Курокава живет, однако. Сашка – он наша кровь, гиляка. Сашка знай, где Охотник найти…

– Иди, старик! И не смей больше никого убивать, понял? Уймись!

Но старик явно не унялся: об этом свидетельствовало медленное, но неуклонное пополнение покойницкой, в которую комендантский «студебекер» нет-нет да и подвозил в райбольницу очередной «холодный груз» из тайги.

В мае 1946 года главврач районной больницы Павленок, следуя указаниям медицинского начальства из Хабаровска, организовал большой врачебный «десант» по окрестным деревням района. По раскисшим весенним дорогам, еще с прошлого года донельзя разбитым танками и тяжелой военной техникой при победном марше освободителей с севера на юг острова, мог пройти только полноприводной «студебекер», позаимствованный ради такого случая у коменданта Отиайя.

Полуторка, в фанерной будке которой была оборудована медицинская «летучка» с походной операционной, безнадежно застряла в ржавой глинистой грязи сразу после выхода из райцентра. И была до завершения «медицинской операции» взята на постоянный буксир «студером», отчего «личный состав десанта», шесть врачей-добровольцев, добирались до очередной деревни полуживыми от усталости и диких бросков по ухабам. А там, спрыгнув на негнущихся от усталости ногах с высокого кузова, медики были вынуждены по несколько часов до приема населения приходить в себя.

Жизнь у населения освобожденного юга острова была, надо прямо сказать, невеселая. Приехав на Карафуто в начале XX века обживать, по приказу своего правительства, новые северные территории, трудолюбивые японцы не ждали, пока им все организуют. Отрыли на первое время землянки, построили шалаши и принялись заниматься привычным им трудом – распахивали целину и лесные опушки, пахали и сеяли то, что могло вырасти и успеть вызреть в условиях короткого сахалинского лета. Выращивали скот, организовывали трудовые артели, ловили рыбу.

Дети первых японских переселенцев, выросшие в землянках и шалашах, постепенно переселялись в добротные дома и трудились так же, как и их родители – от темна до темна. Без громких лозунгов они построили железную дорогу, доведя ее с юга острова почти до 50-й параллели. Выкопали шахты, обустроили карьеры и заводы по разведению рыбы.

Внуки первых переселенцев на Сахалине никогда не видели своей исторической родины и считали таковой этот остров, похожий на рыбу.

Потом Япония вступила в войну на Тихом океане, и многие из японцев, родившихся на «острове-рыбе», надели военную форму и ушли воевать за свою родину. А те, кто остался на южной половине острова, со страхом ждали – что будет с ними?

Развязка наступила в августе 1945 года. Самолеты с красными звездами на крыльях начали бомбить порты и военные объекты Карафуто. Поскольку разведка у армии-победительницы гитлеровских полчищ в Европе здесь, на краешке Азии, была поставлена из рук вон плохо, то бомбили на всякий случай не только военные объекты. Тем более что Москва торопила с военной операцией по освобождению юга Сахалина.

Потом с севера на юг острова прокатилась волна танков и бронемашин с пехотой. Японские захватчики были сметены. Но кем были в таком случае мирные японцы, которые больше сорока лет работали на этой земле? Тоже захватчиками?

Им заявили: Советский Союз не воюет с мирным населением. Но это не ваша земля, готовьтесь к репатриации, к возвращению на свою родину. Но кто на этой родине ждал сахалинских японцев? Здесь у них был дом, был клочок земли, была работа. Там не было ничего.

У каждого – своя правда. И вряд ли кто сможет отрицать, что и русские, и японцы считали друг друга захватчиками своей земли без оснований…

На бескрайних просторах России еще не была запущена на полные обороты вербовка трудоспособного населения в переселению на Сахалин. А на Дальнем Востоке партийные и советские власти спешно, выполняя московские разнарядки, формировали «костяк» гражданского управления «острова-рыбы». Мандаты руководителей среднего и высшего звена выдавались вчерашним офицерам Советской армии, в подавляющем большинстве не имеющим соответствующего образования и опыта мирного строительства. И, что гораздо серьезнее – не умеющими мыслить иначе, как военными категориями.

Но был у поспешного латания кадровых дыр и гораздо худший аспект. Значительная часть вчерашних лейтенантов, капитанов и майоров вполне искренне полагала, что честно отвоевав и пролив кровь за Родину, они имеют право на мирный «кусок хлеба с маслом». «Масло» же можно было здесь отнять только у «захватчиков». У японцев.

С благословения старших командиров по деревням и поселкам разъезжали группы «заготовителей». У японцев отбирали или выкупали по мизерным ценам скот, зерно, продукты. Параллельно с официальными заготовителями рыскали откровенные мародеры из расквартированных в населенных пунктах воинских частей – эти просто грабили. Отбирали не только продукты, но и домашние вещи, утварь, накопленные ценности. Попытки сопротивления карались побоями, а то и смертью.

Никто не удосуживался разъяснить смоленским или курским мужикам, надевшим военную форму, что наличие в доме велосипеда, фотоаппарата нельзя считать безусловным признаком «буржуйской роскоши». Выросшие в нищете российских деревень, где единственная пара сапог надевалась по очереди или переходила по наследству, они со злобой и ненавистью глядели на «японских буржуев». И поступали так, как диктовало им пролетарско-крестьянское самосознание: отнимали.

…В деревушке Курокава доктор Павленок, закончив хлопоты по организации медицинского приема граждан, разыскал хибару гиляцкого полукровки Сашки, о котором ему говорил Охотник.

Первыми редкого гостя встретили, разумеется, дети, высыпавшие в пустой двор, обнесенный по периметру кривым низким заборчиком. Сгрудившись у дверей, они молча уставились на немолодого мужчину в военном френче без погон и выцветших галифе. Придерживая рукой наброшенный на плечи белый халат, доктор устало улыбнулся и спросил, есть ли дома взрослые. Младшие продолжали глазеть на посетителя, засунув в рот грязные пальцы, и лишь двое старших, то ли уразумев вопрос, то ли на всякий случай, нырнули в дверь, откуда спустя малое время вышел хозяин.

Сашка действительно обладал внушительным горбом, криво топорщившим его меховой жилет. Цыкнув на детей, он немедленно поклонился и искательно ощерил в улыбке желтые редкие зубы. Да, его имя Сашка, подтвердил он. И старого Охотника он знает – это его дальний родственник. Только Охотник здесь не живет, господин начальник. И вообще он здесь очень давно не был. Если он чем-то провинился перед властями, то он, Сашка, тут вовсе не при чем.

Павленок объяснился: он не начальник, он доктор, врач. Если по-гиляцки, то шаман. С Охотником он хорошо знаком, он лечил Охотника, когда тот долго лежал в больнице. Знает ли Сашка, что его родственник сильно болел и долго пробыл в русской больнице?

Сашка снова неопределенно ощерился и опять принялся оправдываться тем, что он тут совершенно не при чем. Махнув рукой, Павленок попросил передать Охотнику: когда он появится, пусть придет в Отиай, к доктору в больницу. Только не днем, чтобы его в городе никто не видел, понятно?

Провожаемый поклонами и желтозубой улыбкой, доктор Павленок отправился обратно к дом старосты, где была развернута временная дислокация медицинского «десанта». Он совершенно не был уверен в том, что Сашка Горбатый понял суть его просьбы.

Однако Сашка оказался гораздо сообразительнее, чем на вид. И уже через неделю в низкое окошко снимаемой доктором комнаты неподалеку от больницы осторожно постучали. Привыкший к ночным побудкам Леонид Петрович мгновенно проснулся, посветил фонариком в сторону отчаянно тикавшего на тумбочке будильника и, накинув на плечи старую солдатскую шинель вместо халата, отодвинул занавеску. За окном был Охотник.

Павленок отпер дверь и впустил ночного гостя, тащившего за собой внушительный мешок. Затеплил свечу, всмотрелся в знакомое невыразительное лицо, покрытое частой сетью глубоких морщин. Указал рукой на табурет:

– Садись. Ты как меня нашел, старик? И как прошел по городу? Третий час ночи, в городе комендантский час.

Охотник пренебрежительно махнул рукой: подумаешь, мол, велика хитрость для таежного жителя – пройти незаметно мимо патрулей! И выразительно покосился в сторону керосинки, украшенной закопченным чайником.

Павленок рассмеялся, покрутил головой: хочешь чаю, Охотник? Наверное, сладкого, да еще и с сахаром вприкуску? Сейчас, будет тебе чай…

Пока доктор возился с керосинкой, Охотник вытряхнул из мешка трех крупных неощипанных тетерок:

– Многа извиняй, нашальник, нынче в тайга вкусный мяса другой нет! Медведь только-только проснулся, тощий после зимовка. Мяса у него горький, однако, тьфу! Кабарга гон наступил, мяса тоже многа вонючий, только гиляк такой мяса есть может. А тетерка вся зима кедровый орешка кормился, он урусу пойдет, однако…

– Спасибо, старик… Ну, рассказывай, как ты живешь? Голова болит? Не кашляешь?

Охотник только рукой махнул: голова болит – значит, живой еще Охотник. Вот когда совсем все болеть перестанет, тогда совсем дохлый старый человек становится. Тогда страшно!

Еще раз подивившись нехитрой, но верной философии таежного обитателя, Павленок все же заставил старика снять меховую кухлянку и далеко не белую нижнюю солдатскую рубашку, выданную Охотнику еще в больнице. Послушал грудь, спину, вытащил из вещмешка чистую запасную рубашку:

– Эту надевай, старик! А твою старую я выброшу – ее ни одна прачечная не возьмет в работу. Ты, я смотрю, бабу не нашел? Некому стирать?

– Баба нашел, однако, – улыбнулся старик, цепко обхватив пальцами горячую эмалированную кружку с чаем и блаженно щурясь при каждом глотке. – Стирать гилячка не хочет, собака… Говорит: пусть урус баба стирает, у гиляцкий баба другая работа есть.

Выпоив старику три кружки горячего приторного чая, Павленок снова подступился к нему с прежним делом.

– Кончай безобразничать, Охотник! – строго приказал он. – Японские окруженцы, которые зиму в тайге пережили, и так выходят из леса, сдаются властям. Не надо их убивать больше. За свою семью ты с лихвой отомстил, хватит! Ищут тебя уже солдаты, все знают: ты японцев скрадываешь в тайге! И из этих краев уходи от греха, пока не поймали! Остров большой!

– Хорошо, нашалник, моя скоро кочевать на юг, – согласился Охотник. – Лето, осенью кочевать буду, потом вернусь. Помирать тут буду зимой, однако. Не знай – успею для твоя пушнина для гостинца заготовить.

– Ты чего несешь, старик? Чего помирать собрался? Женился только…

– Нет, нашалник, однако зимой пора будет…

– У тебя болит что-то?

– Нет, время мой приходит, нашалник… Приду осень, вся свой жизнь тебе расскажу, однако…