Текст книги "Польские трупы (сборник)"

– Как ему удалось убежать?

– Мы столпились у двери, перепуганные выстрелами. Он выскочил, как бешеный зверь, растолкал нас и исчез.

– И как же он убежал? Вы его не искали?

– Так же, как ты пришел, – насупился настоятель. – Через читальный зал в гостевые комнаты. У него, по-видимому, имелся ключ. А потом он выскользнул из монастыря. Привратник был с нами.

– Отец, послушай. Если мы сейчас же сообщим в полицию, еще можно будет его поймать, в любом случае вероятности больше!

– Когда выйдешь, звони куда угодно. Но сперва подумай хорошенько. Дело может быть чревато невообразимыми последствиями.

Дыдух стремительно вскочил на ноги. Однако сразу же сел – закружилась голова.

– Люди, да вы что, все ненормальные?! Не понимаете, что это убийца? Убийца! – отчеканил он настоятелю прямо в лицо.

– Успокойся. – Настоятель подбирал сложный аккорд на гладкой поверхности письменного стола. – То, что я не желаю присутствия на территории монастыря посторонних, не значит, что виновный избежит наказания. Понимаешь, я видел его лицо.

– Я тоже видел, совсем недавно, ну и что?! Мы будем ходить по городу, по всем городам и деревням и заглядывать людям в лицо, пока не найдем…

– Не понадобится. Я его хорошо знаю.

Дыдух глубоко втянул воздух, так глубоко, насколько смог. Почти до колен. Посмотрел на настоятеля выжидательно.

– Сначала ты, – сказал настоятель. – Расскажи мне эту историю. Расскажи, почему ты здесь оказался вооруженный, что ты хотел сделать? Всё мне расскажи.

Дыдух пытался справиться с возмущением. Иосиф Мария очень высоко ценил настоятеля. Еще во времена его монашества этот священник был для него образцом и светочем. А затем надеждой, когда мир разлетелся вдребезги. Но он ничего не может сказать. Лояльность по отношению к клиенту в его профессии превыше всего. А для него самого превыше всего честь.

– Простите, отец, я не могу этого открыть.

Настоятель покачался какое-то время на стуле. Перестал барабанить. Наконец посмотрел на Дыдуха ясными глазами. Передвинул стул на середину кельи и сказал мягко:

– Тогда иди сюда и исповедуйся. Тебе ведь это нужно, правда?

– Очень нужно.

* * *

Когда они выезжали из Кракова, рассвет уже занимался вовсю. В маленькую деревеньку – цель их поездки – было около получаса пути. В эту пору шоссе пустовало, и «субару» Дыдуха мчалась намного быстрей, чем дозволяли правила. Каждое нажатие на педаль газа причиняло Дыдуху боль, поэтому он старался сбавлять скорость как можно реже.

Настоятель сидел рядом и, казалось, полностью отключился. Он не шелохнулся с той минуты, как сел; Дыдух был уверен, что монах даже не моргает, только широко открытыми глазами глядит на дорогу. Необязательно на ту, на которой они находились.

Двое доминиканцев – оба завидного роста – на заднем сиденье также не подавали признаков жизни. Сжав губы, они думали о чем-то своем или молились. Настоятель выбрал их, поскольку они славились физической силой, их чаще, чем других братьев, можно было встретить в тренажерном зале. Оба, кроме того, были сторонниками жесткого курса на моральное обновление, который в монастыре символизировал отец Адам. Если бы они знали, что едут с его сыном, подумал Дыдух, разверзлись бы хляби небесные и навечно погребли их в сырости. Он наклонялся к зеркальцу заднего вида, чтобы рассмотреть, есть ли у кого-нибудь из них татуировка на шее, но ничего подобного не заметил.

– Помните, братья, – наконец заговорил настоятель, – месть не является нашей целью. Месть – чувство неблагодатное. Не нам вершить суд.

Ответом сзади была тишина, а Дыдух задал себе мысленно вопрос, вызвавший у него улыбку. Неужели убийство доминиканца не повлечет за собой столь же трагических последствий для преступника, как для иного – убийство копа? Ему не нравилось, что настоятель выбрал не лучшее из решений. Он сейчас едет, чтобы схватить по-настоящему опасного, чрезвычайно ловкого типа – хотя гораздо охотнее пригласил бы для этой цели антитеррористическую группу, – с настоятелем конвента, человеком святым, но немолодым, и двумя детинами, которые, вступив в орден, решили, что будут просто выполнять разные поручения, и даже не приняли рукоположение в сан. Он ничего не знает о них кроме того, что они обожали его отца и сделают все, чтобы виновный был наказан. И к ним в придачу он сам, смертельно усталый, бесхозный хромоногий пес. Доминиканские командос, лучше не придумаешь.

Когда детектив рассмеялся, настоятель взглянул на него с удивлением. Поэтому он подавил смех и извинился. Они снова мчались в молчании.

Дыдух уже немного пришел в себя. Шок, вызванный смертью отца и событиями в монастыре, прошел, сменившись отупением. Ведь для него этот человек умер много лет назад. И теперь он не понимал, как мог пойти в монастырь, чтобы его убить. Неужели он и в самом деле сумел бы это сделать? Минутная невменяемость. Странный и точный диагноз.

Исповедь-рассказ действительно была очищающей. Она не принесла ему бодрости, в которой он нуждался, а лишь вялость засыпающего человека, для которого сон – единственное время покоя. Вероятно, он даже заснул ненадолго. Да, наверное, он спал там, в настоятельской келье, но уже этого не помнит.

А потом рассказывал настоятель. И о том, кем был убийца, и об отце Адаме, отце Порембе, и они вместе собрали целиком этот паззл, и картинка, предложенная им жизнью, не была по-весеннему радужной. А была старой и грязной. Попахивала сточной канавой. Тем не менее все указывало на то, что никакой секты нет. Татуировка у отца Адама была всегда, и он никогда не объяснял ее происхождения. И сходство со старым крестом во внутренней галерее конвента скорее символически свидетельствовало о его «обручении с монастырем». Настоятель ничуть не удивлялся молодежи, которая тянулась к Адаму. Времена-то какие. Когда всё вокруг продажно, молодые ищут опоры. Но чтобы это переродилось в какое-то экстремистское движение? Абсурд. Иосиф, ты же был доминиканцем, как ты себе это представляешь? Э, всего лишь навсего свойственное молодости метание между бунтом и поисками лидера и гуру. Непоколебимого и харизматического. О причастности отца Адама к смерти Порембы, разумеется, и речи не шло. Именно Адам больше других уговаривал отца Болеслава выставить свою кандидатуру на должность настоятеля. Он простил ему слабость к спиртному, от чего, впрочем, тот вылечился. Он простил ему фантазии о либеральной и открытой Церкви. Они часто дискутировали в перерывах между занятиями, а молодежь слушала их с раскрытыми ртами, видя собственными глазами, как две церковные доктрины могут уживаться под одной крышей без обоюдного ущерба и ненависти.

После того, что Дыдух услышал о Порембе от отца каких-нибудь несколько часов назад, он без труда поверил этим словам. И ему полегчало. Сразу все упростилось.

Позже настоятель подробнее рассказал об убийце. Это был церковный сторож из прихода в Ч., хорошо известный доминиканцам чудак. Монахи часто ездили туда на духовные упражнения. Особенно отец Поремба и Адам. Еще в ту пору, когда приходским священником там был ксендз Матеуш, ныне личный капеллан митрополита. Ты знаешь ксендза Матеуша, Иосиф?

* * *

Солнце уже неспешно прохаживалось по тихой деревне, заглядывая в тенистые сады.

Костел они заметили издалека, и Дыдух свернул к нему; «субару» подпрыгивала на проселочной дороге.

– Думаю, сторож будет в костеле, – тихо сказал настоятель. – Вы знаете, как себя вести.

Ни один из братьев не ответил. Они подъехали к костелу сзади. Монахи вышли и запросто перемахнули через невысокую ограду. Побежали по траве к мощеной дорожке с тыльной стороны костела. Дыдух свернул и поехал вдоль ограды к деревянным воротам. Ворота были открыты, а прямо от них дорожка вела к дверям храма. И эти двери тоже были распахнуты. Дыдух и настоятель медленно приблизились к ним, однако внутрь, где было темно, не вошли. Человек, которого они искали, ждал их в дверях. Глаза его выкатились из глубоких глазных впадин, а потемневший язык высунулся до подбородка, как у школяра. Ветра не было, поэтому он не покачивался. Висел спокойно.

Настоятель опустился на колени. А за ним и два монаха, которые примчались сюда с обеих сторон костела на его негромкий зов.

Дыдух похромал к двери. Теперь ты гадаешь Люциферу, Марцьян? На шее удавленника он заметил красное пятно от удаленной псевдотатуировки. Он подошел к одной из дверных створок с вырезанными изображениями ужасных дьявольских рож и сцен адских мук. Листок бумаги был пришпилен к ней ножом. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Пусть преисподняя поглотит грешных священников и монахов. Вот что я, Гжегож, прозванный Сиротой, или Гжесем-дурачком, органист и церковный сторож:, хочу сказать вам о том, как я стал орудием гнева Господнего…

Дыдух читал. Почувствовал, что за ним кто-то стоит. Настоятель тоже водил взглядом по строчкам текста. Наконец он, тяжело ступая, обойдя тело на порядочном расстоянии, исчез в сумраке храма. Там преклонил колена перед алтарем. В светлых лучах солнца, среди бесконечного множества пылинок, Дыдух видел, как его спина содрогалась от конвульсивных рыданий.

* * *

Было девять часов вечера, когда детектив позвонил в полицию. Попросил настоятеля остаться и дождаться полицейских.

– У меня встреча с клиентом, который, полагаю, обрадуется, что дело закончено. Если я не появлюсь, может подняться дым коромыслом, поскольку я говорил, что проведу ночь в монастыре.

Настоятель покивал и вновь исчез внутри храма, чтобы тихо помолиться вместе с послушниками.

Машина детектива сорвалась с места с визгом покрышек, разметав пыль, вернее, подняв такую тучу, что она обдала даже удавленника, хотя тот находился в конце дорожки. Дыдух пожалел, что у него нет мигалки, которую он мог бы положить на крышу, включив одновременно сирену. Увы, одинокая ищейка, бесхозный пес – лишь отчасти настоящий мужчина. Любой коп в сломанном «полонезе», стоящем на обочине, будет им в большей мере, потому что у него больше прибамбасов. Он засмеялся и почувствовал боль в челюсти. Долго же он будет отдыхать после этой истории! Возьмет Матильду, и они поедут на Тенериф посмотреть вулкан и пить местные крепкие напитки. Во всяком случае, счет, который он выставит Его Преосвященству, будет немалым.

Без пяти десять он прибыл в секретариат и ждал, когда его пригласят в кабинет архиепископа. Наконец пришло его время. Архиепископ сидел в кресле с левой стороны. В кресле с правой сидел его преподобие ксендз Матеуш. Дыдух не среагировал на предложение тоже сесть. Он хорошо себя чувствовал так, стоя посредине, как вестник на старинной картине.

– Извините за мой вид, я сегодня не спал. Хочу сообщить, что я нашел убийцу отца Порембы, но это – не отец Адам.

– Как это? – занервничав, с удивлением спросил личный капеллан Его Преосвященства, ксендз Матеуш.

– Убийца – церковный сторож и органист из подкраковской деревни, Гжегож, прозванный Сиротой.

Глаза Его Преосвященства сузились, а ксендз Матеуш резко вскочил. Архиепископ жестом приказал ему не вмешиваться.

– Да… и еще, – продолжил Дыдух, – отец Адам мертв. Сторож убил его на моих глазах.

Он наблюдал за реакцией священников. Архиепископ слушал с вежливым вниманием. А ксендз Матеуш стоял – взбешенный, побагровевший – и размахивал руками, но еще раз перебить не осмеливался.

– Сторож тоже мертв. Повесился в дверном проеме храма.

Дыдух надеялся, что это прозвучало в достаточной степени патетично. Лицо Его Преосвященства не дрогнуло. Ксендз Матеуш опустился в кресло и как будто бы немножко успокоился.

– Вот что еще весьма интересно, – добавил Дыдух. – Трудно поверить, что этот дикарь питал такую ненависть к доминиканцам, чтобы решиться перерезать их, как овец. И особенно странно то, что он слишком много знал. Например, откуда-то ему было известно, что я буду в монастыре этой ночью. Он также знал, где застанет отца Порембу, знал, как отменить визит стоматолога…

– Зачем вы нам все это рассказываете? – перебил его уже совсем спокойно ксендз Матеуш. – Его Преосвященство, ксендз архиепископ очень занят…

– Я говорю все это, потому что мне следовало раньше разобраться в том, что происходит.

– Идите-ка отсюда, пожалуйста!

– Сейчас, я еще не рассказал вам о письме, которое оставил сторож.

Ксендз Матеуш побелел. Иначе говоря, побледнел, и весьма сильно.

– Может, мне лучше выйти? – спросил архиепископ.

Ксендз Матеуш не ответил. Смотрел на Дыдуха, словно бы тот был духом, а не Дыдухом.

В эту минуту вошли они. Как всегда к месту и ко времени. Вошли учтиво, представились, замахали ксивами (удостоверениями – поправился Дыдух), извинились перед архиепископом и арестовали ксендза Матеуша, вменив ему в вину заказ на убийства. Матеуш, следуя между двумя полицейскими, гордо поднял голову. Уж этого Дыдух никак не мог снести.

– Как ты посмел убить, гнида! Мразь! То, что они знали о тебе и о стороже, еще не повод, чтобы убивать! Ты боялся за свою карьеру! А может, стыдно было, что тебя употребляет церковный сторож?

Матеуш остановился, не обращая внимания на полицейских. Ответил тихо:

– Дурак же ты, Дыдух. Они были опасны для Церкви. Гребаные авторитеты, которые мутят головы молодым. – Внезапно его лицо приобрело хитрое выражение. – И соглядатаи… Любили подглядывать, особенно папенька…

Один из полицейских заслонил собой ксендза Матеуша и остерегающе шикнул на Дыдуха, когда тот решительно шагнул к ним. И они вышли.

Митрополит сохранял полное спокойствие, а улыбка добродушной заинтересованности не сходила с его лица. Дыдух заговорил первым:

– Ваше Преосвященство, вы хотели бы узнать всю эту историю?

– Нет, – на лице архиепископа внезапно появилась страшная усталость, – нет. Ступайте уж, пожалуйста.

– Ну что ж, хорошо. Могу я рассчитывать на вознаграждение за проделанную работу? Непосредственный заказчик какое-то время, очень длительное, как я полагаю, будет неплатежеспособен…

– Нет.

И Дыдух, вконец измученный, потащился в свой Казимеж. Ему не давала покоя мысль, зачем ксендз Матеуш его нанял, ведь было бы лучше, если бы дело само собой сдохло. Или это архиепископ придумал расследование, или же тут просто отсутствует логика. А разве опасные преступники всегда должны поступать логично? Не должны.

Если кто-то и должен что-то – так это спать, спать…

Перевод О. Катречко

Рафал Групинский
Последнее дело следователя Гощинского

Мировой судья Гилярий Подневский устало смотрел на бестолково дающего показания свидетеля, счетовода лесничества Смоляры Государственной инспекции по надзору за лесами. Когда же он наконец закончит это свое «не припомню, даже если бы захотел, не мог бы предположить…». Свидетель Мента не подтвердил показаний представителя Управления общественной безопасности в Мендзыходе. Он не помнил, чтобы говорил тому о жалобах мужиков, выигравших аукцион на остатки древесины, которые ничего не получили, хотя и заплатили все, что с них причиталось. Разумеется, он беседовал с господином Гощинским – рассказывал он допрашивавшему его государственному обвинителю, – но скорее мимоходом и так, в общем, ну, что тяжко после войны, что и в лесах нелегко: «диверсантов боимся, пан Теодор». Нет-нет, это как раз правда, что они не получили своей древесины, но я не говорил об этом с… Обвиняемый сидел неподвижно, внимательно разглядывая дающего показания чиновника. Облик его не выдавал никаких эмоций. Обеими руками он опирался на трость с характерной серебряной рукоятью в виде лошадиной головы, слегка покачивая ею взад-вперед. Судья стряхнул с нарукавника невидимую пылинку: ничего у него не выйдет, возможно, он даже прав, однако ничего не докажет, так что надо будет подумать о размере штрафа. Оскорбление государственного служащего, нанесенное следователем, в наши все еще смутные времена – штука серьезная, я должен быть суров. Этот возмутительно спокойный человек, определенно, проиграет дело.

* * *

Тишина вырвала Теодора Гощинского из глубокой задумчивости. Тридцать шесть тысяч марок штрафа – это немало. Однако все же лучше, чем шесть дней ареста. Судья, наверное, догадался, что я прав. Он внимательно осмотрелся: боже мой, где я, пора выходить, а то попаду на боковую ветку… Вскочил с лавки, схватил саквояж, защелкнул металлический замок, энергично потянулся за лежащим на полке котелком и быстро, решительно зашагал по длинной, обсаженной каштанами улице. В ночной тишине было слышно только жужжание сотен майских жуков в ветвях деревьев. Вот напасть, бедные деревья, подумал он, я должен написать в Управление, что окончательно ухожу с работы, одно дело – служить на границе во время восстания, и совсем другое – копаться в человеческих злоупотреблениях и подлостях.

– Довольно! – сказал он неожиданно громко и поспешно огляделся вокруг, испугавшись, что в ночной темноте кто-нибудь мог его услышать. – Надо наконец заняться своими делами. У меня новый дом, а я пока ничего в нем не сделал.

А кроме того, пора подумать о женитьбе, добавил он, на сей раз точно про себя. Стук его трости еще долго раздавался на опустевшей Вокзальной улице.

* * *

Он посмотрел в сворачивающую направо аллею. Это, вероятно, там, надо идти в ту сторону. Если это где-то за могилой тайного надворного советника Рутковского, то наверняка туда. Четвертый слева участок, вторая параллельная аллея, да, кажется, здесь, хотя нет, не может быть, это какая-то заброшенная, заросшая бурьяном могила, перевернутый вазон со старыми увядшими гладиолусами, которые когда-то были белыми, покрытая мхом надгробная плита… Теодор разгреб сухие листья. Лежат тут с прошлой осени, подумал он. Да, и все же это та могила. Ну, если вы, сударыня, так заботитесь о месте упокоения вашего первого супруга, мысленно обратился он к ней, замерев при виде представившегося его глазам зрелища, то нам не по пути. И, глядя на стелющийся среди сорняков вьюн, подумал об уже подаренном кольце и длинных шелковых перчатках. А потом лежать вот так, всеми забытым?

– Нет, ничего не выйдет, – добавил он уже громко и отчетливо, поднимаясь и стряхивая песок с коленей. – Ищи себе другого глупца, моя дорогая…

* * *

– Пан Теодор! Пан Теодор! Вставайте, убили дурачка Казика из Залесья!

Неужели послеобеденный сон придуман только затем, чтобы его всегда кто-то прерывал? Он неохотно снял черную бархатную повязку с глаз и посмотрел перед собой.

Разгоряченный, с побагровевшим лицом, советник Шумский нервно размахивал руками.

– Пан Мачей, я понял, что-то произошло, пожалуйста, расскажите обо всем спокойно и по порядку.

– Спокойно, как же, – пробурчал тот в ответ. – В лесу, у Чертова моста бандиты украли деньги, предназначенные на выплату жалованья работникам из Залесья! Убили беднягу Казика, который поехал с практикантом Мичинским в Заварче, а самого практиканта тяжело ранили!

– Откуда вам это известно, пан советник? – спросил Гощинский, запахивая халат и вставая с дивана.

– От коменданта Куны. Они почти все поехали в лес вести расследование, а сам практикант уже в больнице, в Бирнба… ой, простите, пан Теодор, в Мендзыходе, конечно.

Та-ак, Бирнбаум, вот почему он согласился остаться в следователях. Не потому, что давили в Управлении, а потому, что до него доходили слухи о попытках подкупа его сородичей прежними жителями городка, основавшими в Берлине Verein Ehemalige Birnbaum, Общество бывшего Бирнбаума. У пруссаков были свои методы: тех, кто поселился в их домах либо получил после восстания какой-либо скарб беженцев, запугивали или шантажировали, требуя заплатить за брошенное имущество.

– Все время что-то происходит, пан Мачей, правда? Надо немедленно ехать к Чертову мосту. Пожалуйста, подождите, через пять минут я буду готов!

* * *

Протоколист спустился между густыми зарослями дрока в глубокую придорожную канаву.

– Все ясно, – сказал он. – Пан комендант, следы подтверждают слова практиканта. Повезло парню, что жив остался! Видать, очень тихо лежал. Если б не эти заросли, бандит его бы добил.

– А как все произошло? – Теодор остановился и соскочил с велосипеда, мимоходом пожав руку Леону Куне.

– Видите ли, уважаемый пан Теодор, практикант Мичинский вез, впрочем, как обычно, жалованье работникам в лес, в Заварче. А этот Казик, или как его там, увязался за ним, похоже, он повсюду за Мичинским таскался, ну и сегодня тоже, только в этот раз на свою беду… Молодой человек, несмотря на тяжелое ранение в грудь, успел опознать убийцу, мы ищем его с самого утра. И, видит Бог, скоро найдем.

– И кто же это?

– Пан Теодор, может, вы его и знаете, лудильщик, за рекой живет, Новаком звать, его уже ловили на какой-то контрабанде, он тогда выкрутился, но после этого за ним дурная молва ходила…

– Молва дурная, это точно, – почти весело отозвался со дна канавы склонившийся над каким-то стеблем юный протоколист. – Кажется, у него есть сестра, еще совсем девчонка, а он уже ее всем в любовницы предлагает.

– Да что вы такое говорите?! – Теодор едва сдержал возмущение.

– Ну, так люди болтают, – поправился протоколист. – Я сам не знаю, в постели ее ни кем не видел. Она и впрямь очень молоденькая…

* * *

Как это было? Как было… значится, как все началось? Вы об этом, пани, спрашиваете? Ой, придется сейчас за все стыда хлебнуть, ну да чего уж там, он на нас давно глаз положил, на Каську, значится, не на меня, упаси Боже, она такая бойкая была и уверенная в себе, всегда знала, чего хочет, правду вам говорю, она знала, чего хочет, не то, что я, ну, а я тогда еще в начальную школу ходила, спасибо барышне из Ковно, ну, той, из имения над озером. Хотя он, подлец, давно на меня посматривал, нехорошо так, хитро, будто хотел сказать что-то, ну да я тогда не обращала на это никакого внимания, а Каська, похоже, сама на него запала – как в сенях мимо него проходила, всегда перед ним подолом крутила, что твоя лиса хвостом, а едва пан старший лесничий в дверях появлялся, сразу весело так напевать начинала, только недобрый он был человек, и взгляд у него был недобрый, хитрый, а как в мундир вырядится, то и не подходи, мы тогда носа с кухни не высовывали, только со Смолибоцкой сидели, помогали ей… А почему недобрый – это вы Каську спрашивайте, не меня, мне-то он леденцы давал и даже ликером угощал, тем, из черного буфета, который держал для особых случаев, потом сильно в голове шумело, даже песни хотелось во всю глотку петь… Но он этого не понимал, у него только обжиманцы были на уме…

* * *

– Обжиманцы? – удивился и как будто даже испугался Теодор. – И это вы мне, почтенному гражданину нашего города, говорите, тьфу, черт, о каких-то обжиманцах?

– Точно так, пан Теодор, я вынужден, нет другого выхода. Вы-то человек старых правил… и, наверное, не поверите, но, кажется – и это хуже всего, – что во всем виновата та, вторая Каська, она с самого начала готовила девчонку для этого развратника!

– Я попрошу не разводить здесь спекуляции и не говорить каждую секунду «кажется» – я хочу наконец выяснить, что здесь происходило! Речь идет об авторитете государственного служащего и чести Управления, и даже о добром имени всего нашего общества… Дорогой мой, мы должны спасти то, что еще осталось от нашей репутации, в конце концов, для того мы здесь. Ты говоришь, юноша, что та приезжая сейчас беседует с прислугой старшего лесничего? Это все вы от нее узнали или от коменданта?

Теодор явно помрачнел. Протоколист Миллер с тревогой на него покосился. Что случилось с вице-бургомистром? – подумал он. То, что одна девка гуляла и приучала к этому другую – что ж, это не новость, в деревне они и так обычно черт-те как рано выходят замуж, почему же он так сокрушается, в конце концов, сам уже в годах? Лучше бы жену себе поискал, ведь человек с достатком, только что двухэтажный каменный дом купил, и не одна бы охотно его приветила, только позови.

А еще у нас полтора трупа, и, может, ты этим наконец займешься, – чуть ли не добавил он вслух.

* * *

Ну, прям не знаю, как вам, пани, об этом рассказать. Он, то есть старший лесничий, иногда вел себя просто как дикарь какой-то, нервный такой делался, с ним даже заговорить нельзя было, и близко не смей подойти, вот так! Метался по конторе, точно пес по мясной лавке. И тогда Каська меня к нему посылала, это его успокоит, говорила, вроде я такое влияние на него имею. Но он только меня в кровать каждый раз тащил и приказывал его разминать, я и привыкла, почему бы и нет, если потом он мне денежку мог дать, тут он не скупился, а еще бусы красивые или какую другую цацку…

* * *

«Ваша честь!» – эти слова чернели на чистом листе как два одиноких выстрела. Теодор выглядел крайне взволнованным, он как лев метался по комнате в своей «наполеоновской», как ее называли его друзья, светло-зеленой домашней тужурке.

Я не могу допустить, чтобы мое имя связывали с этой грязью – шептал он – не могу, не могу, пусть лучше эти марки пропадут ко всем чертям… Что с того, что я был прав! Мы имеем не только воровство и мошенничество, не только ложь государственного служащего, но вдобавок заговор и преступление – он схватился за голову – и еще скандал, общественный скандал! Кто знает, может, это и есть самое страшное. Решительно слишком много в последнее время на меня свалилось… В любом случае, я должен написать мировому судье, что, хотя суд и обязан выплатить мне компенсацию, добиваться ее я не намерен и причины своего решения открыть не могу. Потому что не смогу – добавил он – за все золото мира не смогу.

* * *

Он точно исповедоваться пришел. Шептал ей что-то горячо на ухо, легонько гладил по волосам, обнимал. Они сидели в потемках, она в его спальне, испуганная и в то же время горячо надеясь, что наконец-то в ее жизни произойдет что-то важное. Он завел граммофон и поставил венский вальс. Это черное чудо издавало мелодичные звуки, заглушая напряженную тишину. Он велел ей сесть на кровать и начал целовать ее стопы, она машинально погрузила руку в его волосы и стала безотчетно их ерошить, словно боясь собственного бездействия и беспомощности.

– Может, вы проверите, Смолибоцкая уже ушла? – шепнула она стоящему перед ней на коленях мужчине, окончательно соглашаясь, таким образом, на участие в неком безмолвном заговоре.

Он прикоснулся к ее колену. Она инстинктивно сжала бедра, а ее рука замерла на его голове.

– Спокойно, милая моя Кася, я только посмотрю и поглажу, мне так нравится смотреть на твои аппетитные округлости, – шепнул он. – Впрочем, – добавил, – плохо тебе со мной не будет, увидишь.

Его руки деликатно развели ее колени – только слегка, на ширину шершавой ладони, которая затем проскользнула между ними и начала медленное, но безостановочное путешествие вверх.

На нее нахлынули волны дрожи, одна за другой, в низу живота стало горячо, и она вдруг почувствовала, что как будто обмочилась. Резко вздрогнула от стыда и внезапно поняла: ей откроется прекрасный новый мир, все будет так, как хозяин ей шепчет, а она, глупая, и без того не может сопротивляться, а значит, будь, что будет, а потом…

– Хочешь на меня посмотреть? – хрипло прошептал он. – Хочешь, золотце, посмотреть на моего сладкого толкача?

* * *

– Пан комендант, это какое-то неслыханное недоразумение! – Старший лесничий даже привстал с кресла, чтобы перевести дух. – Этот проклятый Гощинский уже однажды вменял мне какие-то подлости, нарушения и даже кражу, я обвинил его в клевете на государственного служащего – и что? Он с треском проиграл дело! А теперь-то зачем снова лезет?

– Пожалуйста, не волнуйтесь, хорошо? Погиб один гражданин, а другой, ваш работник, лежит в больнице, тяжело раненный… Я только хочу, чтобы вы ответили на несколько вопросов, не более того.

– Ну, не будем преувеличивать… какой гражданин из дурачка Казика, это все знают, – отмахнулся Магдзинский.

– Даже не говорите так. – На этот раз Куна повысил голос настолько, что сам удивился собственной решительности. Ведь у этого красавчика большие связи. Какой-то родственник в Инспекции по надзору за лесами или что-то в этом роде, даже бургомистру он оказался не по зубам. Не успел тот представить свой доклад в Познань, как он уже обвинил его в клевете. Само собой, я бы такой штраф не потянул, хотя сегодня это уже не так много, как пару месяцев назад, проклятая инфляция пускает людей по миру, будь здоров как…

– Вы, кажется, не до конца отдаете себе отчет, в какой ситуации оказалось ваше лесничество. И вы сами, – добавил он уже скорее про себя.

* * *

– Откуда стрелял преступник? С дороги или с тропинки? – Теодор указал на светлую линию, которая вилась между соснами параллельно дороге.

– С дороги, – комендант подошел к не видимому в зарослях краю откоса, – и это спасло жизнь практиканту, револьвер с такого расстояния бьет не слишком метко. А парень скатился в ручей и сверху наверняка походил на лежащий в грязи труп. Ловкий малый! Лежал не шелохнувшись долго, очень долго…

– Мы допросим его, пан Леон?

– Можно, хотя Шумский уже разговаривал с ним в больнице и только что вручил мне протокол. Но вы правы, мы должны сами с ним побеседовать, тем более что нам известно уже больше, чем нашему дорогому советнику.

– Знаете, мне так же, как и вам, начинает не нравиться этот Магдзинский. Он сам и его поведение – это какой-то ужас, пан Теодор. Вчера, во время допроса, он при мне почти смеялся над тем, что погиб этот малый, Казик, потому что какой из него гражданин, – тут Куна попробовал передразнить вчерашнего свидетеля, – ну, можете себе представить что-то подобное?

– К сожалению, могу и даже представляю вещи пострашнее, если речь идет о человеческой натуре… Но суть в том, что в данном случае не важно, нравится мне этот человек или нет. У меня были обоснованные подозрения, что он, будучи государственным служащим, совершил растрату, и даже если не он лично украл у мужиков древесину, то как минимум потворствовал краже… И до определенного момента у меня ведь даже был свидетель, этот не слишком смышленый счетовод Мента, который выставил меня перед судьей совершенным мальчишкой, впервые гоняющим тряпичный мячик на спортплощадке.

– Они были в сговоре?

– Возможно да, действительно были, – необычайно серьезным тоном закончил Теодор. – Я, однако, думаю, что причина кроется скорее в недопустимом давлении со стороны непосредственного начальника.

* * *

Смолибоцкая сливала в ведра сыворотку и что-то гневно ворчала себе под нос.

– Чего это вы сегодня злая как оса? – Кася подняла полные ведра, собираясь выйти во двор. – Не были, что ли, вчера на своих посиделках?

– Ты обо мне не беспокойся, потаскуха, – фыркнула Смолибоцкая, – я тебя твоим бездельем не попрекаю. Позаботься лучше о своем кавалере, – тут она понизила голос почти до театрального шепота, – а то им уже полиция интересуется…