Текст книги "Польские трупы (сборник)"

Артур Гурский
Версия Чеслава

Чеслав Новак неподвижно лежал на земле. Лучше сказать – покоился, ибо, глядя на Чеслава, можно было подумать, что действие это, вернее бездействие, приносило ему очевидное удовольствие. На лице Новака отражалось то особое равнодушие, которое мы обычно приписываем состоянию блаженства, когда можно ничего не делать и никто не заставляет нас заниматься производственными, семейными и другими делами. Настоящий рай, по крайней мере, в версии для бедных и непритязательных.

Однако по выражению лица нашего героя было заметно: что-то нарушает идиллию. Может, дурной сон, может, смутное уже воспоминание о неприятной минуте. Тем не менее было понятно: все плохое – позади. Вид этого человека мог бы доставить прохожим удовольствие и даже вызвать зависть (ведь все мы куда-то спешим, что-то вечно нас подгоняет), если б не одна мелочь: на левом виске Чеслава Новака засохла тонкая струйка крови. И эта кровь, на первый взгляд исключительно она, свидетельствовала о том, что случилось нечто нехорошее. Что человек, с виду довольный жизнью, в сущности жизни лишился. Что он мертв. И что это – остывающий труп человека, жизненный путь которого, по крайней мере на последнем этапе, отнюдь не был усыпан розами.

Да, Чеслав уже два часа, как умер, и врач, прибывший на место, в этом не сомневался. Новак был мертв, и непохоже, чтобы он обладал сверхчеловеческой способностью воскресать без помощи Того, кто знал толк в этих делах. И все-таки именно самому Чеславу Новаку, пребывающему в состоянии вечного покоя, предстояло разрешить загадку собственной смерти и навести полицию на след убийцы.

Ведь (это обстоятельство мы можем открыть читателю) несчастный покинул сей мир не по своей воле, а по желанию убийцы, который два часа назад подошел к нему, приставил дуло к виску и выстрелил из «вальтера» модели 1933 года. Однако то, что Чеслав был убит из почти антикварного оружия, такого же раритета, как довоенные плакированные столовые приборы или картины французских экспрессионистов, не доставило Новаку никакого, ну ни малейшего, удовлетворения. Честно говоря, он этого даже не заметил и, вероятно, до последнего вздоха был уверен, что его продырявила пуля, вылетевшая из стандартного ствола, произведенного совсем недавно. А впрочем, разве это важно? Гораздо важнее мотивы убийства.

Откуда взялась мысль, что бездыханный Чеслав должен сам распутать тайну собственной смерти? Да оттуда, что, когда на место убийства приехала полиция, старший по званию, комиссар, взглянув на покойника, твердо сказал:

– Будем закрывать дело.

– Это почему же? – спросил младший полицейский, относящийся к своим обязанностям чересчур идеалистически. Он еще считал, что, раз произошло преступление, должно быть и наказание. Если есть труп, необходимо как можно скорее найти убийцу. Старший же, опытный и давно не питающий иллюзий комиссар (когда причина преступления неизвестна, считай, она связана с деньгами и низким общественным статусом преступника), знал одно: если дело будет закрыто, то и хлопот не будет. И с некоторых пор последовательно этого правила придерживался.

– Потому что нет ни следов, ни улик, ничего не известно о мотивах убийства и о прошлом покойного, – объяснил он.

Младший коллега удивленно посмотрел на него.

– Не прошло и минуты, а вы уже знаете, что нет никаких следов? И даже не пытаетесь разобраться в прошлом покойника?

– Какой смысл ходить вокруг да около, гадать… Труп уже ничего не скажет, и даже если бы он мог говорить, то наверняка ничего не видел и не слышал. Кроме выстрела, разумеется.

– Без причины не убивают…

Комиссар саркастически улыбнулся и процедил:

– Как ты догадался, Шерлок? Невероятно. А я-то считал, что убийство невинных людей вполне обычная вещь.

– Вы ошибались, – ответил младший с невинной улыбкой и наклонился над Чеславом. – Крупный калибр, наверное, с близкого расстояния.

– Этому вас учат в ваших полицейских академиях? – спросил старший, однако в его голосе цинизма поубавилось. Он присмотрелся к Чеславу, протяжно свистнул и с удивлением подтвердил: – Действительно, убийца мог даже приставить дуло к виску. – Затем, повернувшись к коллеге, сказал серьезно: – Конечно, мы проверим всех, кто что-нибудь видел или слышал. И даже тех, кому почему-то кажется, что они имели к этому делу какое-то отношение. Пошарим в архивах, проанализируем наши черные списки…

– А у нас есть черные списки?

– У всех есть, в полиции тоже. И даже больше, чем где бы то ни было еще. Тебе бы следовало это знать.

– Вы о картотеке?

– Обо всем: о картотеке и не о картотеке. О зафиксированных и незафиксированных действиях и разговорах. На их основании складывается мозаика улик и доказательств.

– Если у нас так много всего, то почему надо закрывать дело?

Комиссар охотно бы рассказал всю правду, но промолчал. А правда была такова: близилось лето, и у него уже были выкуплены путевки в уютный дом отдыха у озера, славившегося чистой водой, крупной рыбой и живописными островками. И затянувшееся следствие – а для комиссара было очевидно, что тянуться оно будет бесконечно, то есть, самое малое, до осени, – перечеркнет его планы на отпуск. Старший не для того старший, чтобы рьяно выполнять каждое служебное задание, чтобы с упрямством, достойным лучшего применения, вслепую гоняться за преступником, не рассчитывая на денежную награду, а руководствуясь исключительно чувством служебного долга. Комиссар был сыт по горло этой возней в болоте, и единственное, чего ему не хватало, так именно озера. Разумеется, он тоже когда-то был молод и с горячечным румянцем на щеках зачитывался американскими и английскими шедеврами детективного жанра. Он мечтал стать таким же детективом или комиссаром, как созданные авторами первой половины двадцатого века элегантные, с безупречными манерами и необычайными аналитическими способностями, стражи общественного порядка. И верил, что так оно и будет; но когда в 1982 году (именно тогда он пришел на службу) ему вложили в одну руку палку, в другую – щит и дали команду: «Разогнать толпу!» (толпу, собравшуюся тогда у одного из варшавских костелов), он понял, что времена элегантных джентльменов безвозвратно прошли.

Зато на лице второго полицейского отразилось нечто наподобие мечты об увлекательном приключении. Понятное дело, профессиональном. Он пополнял свои знания, многократно пересматривая одни и те же сцены сериала «Экстрадиция». Он хотел быть таким, как комиссар Хальский, и, чтобы походить на него, даже начал проводить эксперименты с огненной водой. Взболтанной, но ни в коем случае не размешанной.

– Интересно, какова была причина этого жуткого преступления, – бросил он в пространство, надеясь, что более опытный товарищ рано или поздно услышит его слова.

– Может, он хотел продать фальшивого мальтийского сокола, – отозвался комиссар. Младший, не поняв, при чем здесь сокол, догадался, что тут есть какая-то связь с классикой. Скорее всего, с киноклассикой.

– Комиссар Коломбо, да? – спросил он, лукаво прищурив глаз.

– Нет, – прозвучал лаконичный ответ.

– А почему вы думаете, что из-за этого сокола можно плохо кончить?

– Потому что с коллекционерами не шутят. Когда платишь миллионы долларов за птицу, хочется быть уверенным, что подделка исключена.

Младший полицейский не поддержал тему, хотя ему не давала покоя мысль о том, что он не узнает, в чем там дело с мальтийским соколом. Едят его или ставят на полку рядом с хрусталем.

– Я бы так легко не сдавался, – сказал он тихо, опустив взгляд, как будто в этой фразе было что-то неприличное.

Комиссар покачал головой.

– Сдадимся, когда будет можно. Опросим всех, доктор изрежет труп вдоль и поперек, произведет тщательный интеллектуальный анализ покойного, ну и…

– Ну и…

– Слушай, – комиссар посмотрел на своего неопытного коллегу взглядом бывалого человека, который не даст втянуть себя в ненужную авантюру, – мы имеем дело с бандитскими разборками. Или с чем-то похожим. Все равно заказчика нам не найти, а наказывать исполнителя – пустая трата времени, его и так пристрелят. Бандитское правосудие на руку скоро, люди прекрасно об этом знают и не настаивают на проведении следствия. В принципе общество нас любит и заботится о нашей безопасности. И правильно делает, слава богу.

Чеслав Новак (напомним, речь идет о лежащем на земле), услышав это и предчувствуя, что молодой идеалист в конце концов разделит точку зрения своего циничного наставника, всерьез забеспокоился. Тревогу вселяло все: мысли о правосудии, о морали стражей порядка, о безопасности поляков и европейцев, а также о собственном исчезновении из человеческой памяти уже в ближайшие дни.

Вы спросите, как труп мог все это слышать? У автора нет готового ответа, однако он исходит из того, что такой преступный подход к профессиональной этике может расшевелить даже камень. А тем более только-только покинувшую тело душу Новака.

Поэтому в тот миг, когда санитары переложили его на носилки, Чеслав решил действовать. Или же его телом воспользовалась некая высшая сила, о которой здесь не время и не место рассуждать. Достаточно того, что перед пикапом, предназначенным специально для транспортировки подобных Чеславу жмуриков, покойник взмахнул правой рукой. Проще говоря, рука упала с носилок, как бы указывая на что-то важное, находящееся на земле. Полицейские посмотрели вниз и сразу заметили след ботинка…

– Ого, взял след, – засмеялся комиссар.

– Да он сотрудничает с нами, – шепнул немного испуганный молодой полицейский.

– Наши этого не заметили, след не зафиксировали, – пробормотал старший, словно упрекая польскую полицию.

Вскоре оказалось, что след этот не единственный и определенно не принадлежит Новаку. Следы вели к кустам, потом сворачивали в сторону и обрывались. В момент крайнего отчаяния Новак повернул голову (по инерции, не беспокойтесь, метафизика здесь ни при чем) к другим кустам, находящимся примерно в пятидесяти метрах.

– Чудо какое-то, а? – спросил младший полицейский, чувствуя, что его начинает знобить от эмоций и страха. Комиссар, не зная, что на это ответить, направился в сторону кустов. Второй последовал за ним. Шествие замыкали заинтригованные санитары, которые оставили Чеслава лежать на земле, чтобы тот отдохнул после тяжелого труда.

– Кровь, несколько капель крови, – крикнул младший, заметив неопровержимое доказательство того, что здесь происходило что-то неладное.

– Вообще-то это может быть кровь не покойника, а убийцы, – вынес приговор комиссар, понимая, что отпуск у озера отодвигается бесповоротно, но на горизонте маячит награда и, возможно, даже повышение.

– Как это? Он сам себя подстрелил?

– Криминалистике известны подобные случаи. Преступник мог использовать собственную ладонь в качестве глушителя.

Младший полицейский недоверчиво посмотрел на начальника, чувствуя, что тот просто его дурачит.

– Что, серьезно?

– Какова страна, таков и профессионализм киллеров, – кратко ответил комиссар и достал мобильник, чтобы еще раз вызвать людей из лаборатории. – У нас есть ДНК, у нас есть убийца, – сказал он и вытащил пистолет.

– Да вы что? – испуганно спросил второй, тоже взявшись правой рукой за кобуру. Он не знал, что комиссар много раз видел подобную сцену в кино – легавый, который в поисках убийцы не хватается за оружие, ничем не отличается от сборщика налогов или лифтера. Впрочем, начальник тут же спрятал свой старенький пистолет.

Убийцу удалось задержать меньше чем через неделю. Им оказался неоднократно попадавший в поле зрения полиции коллекционер довоенного огнестрельного оружия – поэтому он и стрелял из «вальтера» 1933 года. Он регулярно снабжал оружием мелких бандитов. Чеслав ничего плохого ему не сделал, просто проходил мимо будущего преступника, когда тот заряжал пистолет – хотел проверить, действует ли купленный за несколько тысяч злотых раритет.

Действовал…

Вы спросите, откуда взялась кровь стрелявшего? Как раз перед выстрелом у него из носа потекла кровь – этим популярным, впрочем, недугом преступник страдал с детства, и проявлялся он в наиболее стрессовых ситуациях. А как иначе можно назвать состояние ума убийцы перед выстрелом из старого пистолета в голову человека еще совсем не старого? Бездушному коллекционеру следовало бы знать, что при склонности к кровотечениям нельзя браться за истребление представителей рода человеческого. Однако желание выстрелить из «вальтера» оказалось сильнее здравого смысла. К счастью для правосудия.

Перевод И. Киселевой

Яцек Дукай
Дьявол в структуре

Пожалуй, это лучший роман Иэна Бэнкса[32]32
  Иэн Бэнкс (Iain Menzies Banks) – шотландский писатель (р. 1954). Пишет как «реалистичные» (под именем Iain Banks), так и научно-фантастические произведения (под именем Iain M. Banks). Рассказ «Дьявол в структуре» – литературная шутка Яцека Дукая, имитация рецензии на несуществующий роман Иэна Бэнкса. Это не первый опыт Дукая в данном жанре. В 2002–2003 гг. на страницах журнала «Science Fiction» он вел постоянную рубрику «Альтернативная книжная лавка», где публиковал рассказы-рецензии на несуществующие книги.


[Закрыть], во всяком случае, лучший из тех, что я знаю. Иэна Бэнкса, а не Иэна М. Бэнкса, и, следовательно, здесь мы имеем дело не с science fiction и не с циклом статей о Культуре; это Бэнкс в мейнстримовском издании, без дополнительного инициала. Впрочем, в своих нефантастических книгах он обычно балансирует на грани хоррора, метафизики, темного психоанализа – и «Линии крови» не нарушают эту традицию.

Романы Бэнкса, как правило, имеют структуру рассказов, то есть девяносто процентов текста – завязка, а содержательная часть сосредоточена в конце, где раскрывается суть игры, каковую автор вел с читателем. Трюк может заключаться в повороте хода повествования (против течения времени), или ином изменении его порядка, или же в какой-то скрытой в сюжете тайне, столь существенной, что ее выявление разворачивает все ранее описанные события на 180 градусов. В кинематографе аналогом вышеизложенной литературной традиции является направление «закрученного кино», известное по таким фильмам, как «Обычные подозреваемые» или «Бойцовский клуб».

«Линии крови» сложны как на уровне композиции, так и на уровне сюжета, однако эта книга держится не на одной лишь Тайне. Роман делится на три части: в первой свою историю рассказывает инспектор Скотланд-Ярда Мэрион Уэсли; во второй – бизнесмен средних лет Джон Донован; в третьей – его сын-подросток Алан. Причем каждая часть в отдельности выдержана в своем литературном жанре.

Пока мы следим за работой Мэрион, мы имеем дело с классическим психологическим триллером в стиле «Молчания ягнят»: в Лондоне орудует серийный убийца, на счету которого уже пять трупов, и единственное, что отличает его от печально известных предшественников, – это, пожалуй, критерий выбора жертв. Все без исключения – белые мужчины старше шестидесяти, в хорошей форме, хорошо одетые, на вид – классические английские «пожилые джентльмены». Составляются различные психологические портреты преступника, но следствие идет главным образом по пути проработки гомосексуальной версии, что приводит в бешенство родственников жертв, а среди них есть люди весьма состоятельные и влиятельные. В результате запускается такая медиально-политико-бюрократическая мясорубка, что Мэрион сдается и – дабы успокоить издерганные нервы – берет отпуск, передав дела своему амбициозному заместителю. Как-то вечером, входя в ресторан, она чуть не сталкивается с мужчиной, в котором узнает сына одной из жертв: это Донован, разведенный красавец; между ними еще промелькнула какая-то искра во время беседы в Ярде. Минута неловкости, замешательства, болезненный укол одиночества – и Мэрион выходит следом за ним. Сцена как из пошлой романтической комедии: идти за практически незнакомым мужчиной по вечернему Лондону, чтобы инсценировать «случайную» встречу. Впрочем, Мэрион теряет его из виду, наткнувшись на давнюю приятельницу. Она даже не знает, сколько времени прошло за разговором, когда слышит полицейские сирены и видит спокойно выходящего из-за угла Джона Донована, снимающего и прячущего в карман перчатки. Они встречаются взглядами. Ни единого слова. Донован ловит такси. Мэрион достает мобильный телефон.

Я не плохой человек, – начинает свой рассказ во второй части Джон Донован, – ведь я не был способен убить отца – пока не обдумал детальный план. Он знает, что сейчас в его дом нагрянет инспектор Уэсли с сотней полицейских; исповедь совершается в спешке. У меня был прекрасный отец.

У него был такой прекрасный отец, что он ни минуты не мог думать о себе иначе как о его сыне. В этом признании нет, однако, ни малейшей иронии. Отец был фигурой родом из капиталистических эпосов Джеймса Клавелла[33]33
  Джеймс Клавелл (1924–1994) – американский писатель, сценарист, режиссер и продюсер. Автор романов «Король Крыс», «Тай-Пен», «Сёгун» и др.


[Закрыть]:

судостроительный магнат, начинавший как заводской рабочий и добившийся всего собственным трудом и смекалкой, он никак не решался передать свое дело в руки Джона, хотя самому было уже далеко за шестьдесят. Вместе с тем, он воспитал Джона в собственном духе неукротимых амбиций, и ОЖИДАЛ, что тот не удовлетворится не главной ролью в корпорации. Но мог ли он ожидать, что фрустрации сына закончатся таким вот образом? Должен же был быть в Джоне какой-то изъян, какой-то психологический изгиб, отличающий его от отца, – а может, как раз ничего подобного не было, он был точной отцовской копией, и единственное различие заключалось в том, что Доновану-старшему не довелось расти в столь густой тени родителя? Сыновьям не следует слишком сильно походить на своих отцов, дочерям – на матерей; каждое поколение должно иметь собственное лицо, необходим здоровый протест. В «Линиях» есть сцена праздничного ужина, во время которого Джон вступает с отцом в спор об экономике; вот как Джон потом вспоминает эту ситуацию: уступит – увидит в глазах отца хорошо знакомое презрение, если же не уступит, тот его все равно за это накажет, найдет способ выместить гнев – такой уж у старшего Донована характер, с успехом воспитанный им и в сыне. На том же ужине кто-то пошутил, что в былые времена, чтобы стать главой клана, наследник должен был убить своего отца.

У Джона не было такого намерения – но шутка запомнилась. Убить? Ха, если бы на меня пало хоть малейшее подозрение, я бы потерял право на наследство; а я всегда буду первым подозреваемым. Это стало чем-то вроде логической задачи: как убить его так, чтобы никто меня даже не заподозрил? Первая мысль: имитация несчастного случая или естественной смерти. Но у отца слишком много конкурентов, расследование в любом случае будет очень тщательным, хватит одного следа, одной улики – кто знает, на что способна современная судебная медицина? Тут дело даже не в доказательствах, надо в зародыше пресечь любой шум в прессе вокруг своей персоны. Вторая мысль: нанять кого-нибудь. О, так только навлечешь на себя беду! Что еще? Судя по всему, способа нет.

Пока однажды вечером, когда он смотрел по телевизору кровавый триллер о серийном убийце, его не осенило. Психопат! Первая, вторая жертва – еще ни в чем нет уверенности, еще ведется поиск вероятных мотивов преступления. Но третья, четвертая? Тогда остается только одна версия: серийный убийца. Проще всего скрыть правду в чрезмерном шуме.

Так как же следует это сделать? (Снова логическая задача.) Недостаточно просто убивать; надо действовать как настоящий серийный убийца. А какой серийный убийца избрал бы в качестве объекта расправы почти семидесятилетнего бизнесмена? Нужно выстроить психологический образ такого человека.

И он начал собирать в интернет-кафе материалы о серийных убийствах. Покупал учебники психиатрии и биографии маньяков-убийц; хранил их в анонимном сейфе. Изучал интервью с полицейскими психологами и репортажи с судебных процессов. Важен был некий особый знак, по которому следствие могло бы без сомнений установить авторство убийства, – поэтому он придумал кровавые мазки, следы свежей крови на лицах жертв: характерные и при этом многозначительные. Фигура убийцы стала приобретать в его воображении конкретные черты. Какое оружие тот выберет? Конечно, нож; с минуту рассматривал вариант бритвы, но нож более аристократичен. Как будет наносить удар? Пырнет сзади, в почки, или спереди, в сердце, а может, перережет горло? Сквозь глаз в мозг? Ему нужна была кровь для мазков, поэтому в конце концов победило горло.

Так оно и шло. Никто ведь не останавливается на полпути, решая кроссворд.

Казалось бы, в какой-то момент он должен был принять конкретное решение, раз уж вышел в город и убил свою первую «типичную» жертву. А вот и нет. На весенней ярмарке, куда они отправились с сыном, он купил нож – поскольку, увидев его, подумал, что такой наверняка бы понравился вымышленному убийце. Стал этот нож носить при себе – поскольку прикосновение к нему было приятным. А первое убийство произошло так: Донован увидел мужчину, убийца в голове Донована крикнул, распознав объект своей безумной тяги, мужчина заметил заинтересованный взгляд Джона, завязался разговор, с каждой секундой приобретавший все более сюрреалистический характер, мужчина начал что-то подозревать, его внимание привлекли нервные движения руки Донована в кармане пальто, еще минута, две – и выхода не осталось, Джон должен был перерезать ему горло и измазать лицо.

Две следующие жертвы также были – должны были быть – случайными. Казалось, будто Провидение ведет его за руку: на пустой гостиничной парковке он СЛУЧАЙНО встретил отца. Нож был при нем. Убийца в голове орал. Отступить, отвести руку – это было немыслимо.

И, разумеется, серия не могла закончиться Донованом-старшим, это возбудило бы подозрения. Случай подводил под нож очередные жертвы. Пять? Шесть? Семь? В какой момент следует остановиться? Когда будет достаточно? Но Джон снова выхватывал из толпы лицо – и уже видел на нем красные линии. Ох, удался ему этот убийца, даже слишком удался.

Вот что успел рассказать Джон, пока его не арестовала инспектор Уэсли. Исповедовался, конечно, своему сыну, Алану. Алан застал его в минуту отчаяния, когда он, ожидая полицию, звонил адвокату и уничтожал компрометирующие записи; слова полились сами собой. Подросток слушал молча. Не произнес ни слова и когда отца забирал Скотланд-Ярд.

Третья часть – это, прежде всего, история взросления. У Алана уже и раньше не было нормальной семьи: единственный ребенок, он жил с разведенным отцом, который большую часть времени пропадал на работе. Как ему жить дальше и вести себя в ситуации, когда отец оказался серийным убийцей, да еще убийцей собственного отца? Его раздирают противоречивые чувства (серийные убийцы – cool); к тому же отношения Алана с дедом складывались не лучшим образом. Мы невольно стараемся приукрасить и облагородить каждую унизительную ситуацию, в которой оказываемся, чтобы вообще быть в состоянии ходить с поднятой головой. Алан – учитывая обстоятельства и возраст – адаптируется очень быстро. Уже на третий день он приходит в школу в футболке с надписью Я СЫН ЧУДОВИЩА. Сатаниста ведь не обидишь, бросая ему в лицо: «Ты, дьявол!»

Окружение только укрепляет его в правильности избранной роли. Приятели расспрашивают об отце и выпытывают подробности преступления, и Алан начинает изучать газетные отчеты, сравнивая их с рассказом Джона. Так рождается чисто эстетическое восхищение. В кровавых полосках есть красота – то есть Алан ее видит. Линии крови снятся ему по ночам.

Он навещает отца в следственном изоляторе. Дело против Донована лишено серьезных оснований: от ножа он успел избавиться, других вещественных доказательств не обнаружено, объекты биологического происхождения отсутствуют – он был осторожен: все-таки, в отличие от настоящих серийных убийц, ему подсознательно совсем не хотелось быть пойманным, а то, что у него нет алиби на время убийств и есть мотив устранить Донована-старшего – этого ведь недостаточно для обвинения. И какие показания могла дать инспектор Уэсли? О случайной встрече недалеко от места преступления и возникшем у нее предчувствии, ни о чем больше. Но чтобы замарать репутацию и вызвать проблемы с вступлением в права наследства, вполне достаточно. Когда тебя выпустят, папа? – Как сложится.

Лето, ночи теплые, душные, упитанная луна висит над предместьями Лондона. Невозможно заснуть. И даже если Алан засыпает, ему снится только одно. Ждет ли Джон от него этого? Таким ли был его ПЛАН? Так или иначе, это лишь вопрос времени. Однажды ночью Алан выходит в город. На следующий день газеты на первых полосах обсуждают содеянное им.

Убийца не схвачен, убийца по-прежнему на свободе.

Когда спустя несколько месяцев инспектор Уэсли посещает Джона Донована в его новом особняке – она одна ЗНАЕТ, что Джон виновен, – и после разговора (это, notabene, психологический шедевр Бэнкса) выходит, к дому на своем новехоньком «феррари» как раз подъезжает Алан. Подарок на день рождения? – Отец ни в чем не может мне отказать. И пусть лучше не пробует.

Смысл названия книги двойственен: оно отсылает и к ритуальным мазкам на лицах жертв, и – возможно, в первую очередь – к генеалогии темного начала, иерархии наследования зла: как оно переходит от деда к отцу, а от отца к сыну. Это не проклятие – здесь нет фатальной неизбежности, решающее значение имеют гены и воспитание; а поскольку все дело в генах и воспитании, вероятность наследования данных черт в семье особенно высока. Так же, как существует «структурная безработица» (никогда не работавшие родители формируют у детей такой менталитет и прививают такие ценности, что каждому последующему поколению все сложнее представить себе жизнь работающего человека, а это приводит к психологической неспособности работать), существует и «структурное зло».

В свое время в христианскую теологию было введено понятие «структурного греха», которое относят, в частности, к тоталитарным системам (а так называемыми теологами освобождения – и к капиталистическим системам тоже), где сама организация социальной жизни если не вынуждает, то в значительной степени способствует массовому совершению некоторых грехов. Вина грешника тогда меньше, подобно тому, как меньшей считается вина человека, грешащего по неведению или при отсутствии альтернативы греховному поступку. Кто тогда является настоящим преступником? Создатель структуры? Вот только не часто удается определить ее точное начало и автора; как правило, структуры самопроизвольно эволюционируют от форм совершенно невинных, и все участники процесса тогда могут поклясться, что действовали из самых лучших побуждений. Откуда в таком случае берется зло – в государстве, в семье, в человеке?

Теологи ведут по этому вопросу ожесточенные дискуссии. С одной стороны, левые теологи, те, что сидят под пятой южноамериканского олигархического капитализма и глядят на мир сквозь марксистские очки, говорят о «социальном грехе» и присущей свободному рынку несправедливости, о зле безличном и всеобщем, пронизывающем все сферы и нормы жизни в государстве, построенном на фундаменте подлостей и обид; таким образом, здесь наличествует грех, но нет грешника, есть зло, но дьявол кроется в структуре, люди – продукт побочный. С другой стороны, Иоанн Павел II и теологи-традиционалисты с уверенностью утверждают, что не может быть греха без грешника, так же, как не может быть мысли без мыслящего; у падающего с неба камня не может быть цели, а значит, нет и вины; если из мира удалить людей, мораль станет пустой абстракцией, не существует этики математики или аксиологии морских приливов.

История, описанная в «Линиях крови», занимает в этом споре срединное положение, хотя, впрочем, в большей степени подтверждает верность первого варианта, поскольку у читателя после нее остается впечатление, что Джон Донован, по сути, «призвал» зло, как оккультисты призывают демонов и проклятых духов. Зло пришло «извне», вошло в него, овладело им; он передал его сыну, так колдуньи из поколения в поколение передают свою магическую силу. Разница лишь в средствах и ритуалах: вместо пентаграмм, свечей из человеческого жира и латыни – психология патологии, эстетика убийства и монографии по криминологии. Но черная кислота зла разъедает разум с той же неотвратимостью.

Иэн Бэнкс «Линии крови»

перев. Аркадиуш Наконечник

Prоszynski i S-ka 2002

Цена: 33 злотых

Перевод Е. Верниковской