Текст книги "Завтра мы будем вместе"

Глава 13

Чувство нереальности не оставляло меня все те часы, непомерно длинные, но одновременно быстротечные, что отделяли меня от того мига, когда я встретила в африканском порту Островского и когда вступила на палубу диковинного судна. Судно уже готовилось к отплытию, и почему Островский задержался на причале под палящим солнцем, он и сам не мог объяснить. Позднее он сказал, что за минуту до нашей встречи ощутил какую-то потерянность или потерю. Такое чувство иногда охватывает нас после тщательных сборов, когда кажется, что какую-то очень важную мелочь мы упустили.

Он похлопал себя по карманам: бумажник с документами на месте. Даже потрогал пуговицу, на месте ли. «Все ли нужное я высказал на переговорах своим партнерам из Занзибара?» – вспоминал он.

Неловкое чувство не покидало его. Может, именно так, нелепо, странно выражаются предчувствия?

Врут те, кто говорит: «Я сразу подумал, догадался» и т, д. Не подумал, не догадался, но потерял себя в пространстве – вот что такое предчувствие!

Оказалось, Островский – член промысловой научной экспедиции, организованной рыбным концерном Англии. Частное судно, зафрахтованное ею, было переделано под свои цели. Оно мало походило на сейнер для ловли рыбы, а представляло собой гибрид промыслового судна и военного тральщика, вот почему я не распознала его. Островский не был рядовым членом команды, он возглавлял экспедицию. Он приказал капитану судна отклониться от курса на несколько румбов в сторону Восточного побережья. Из моего сбивчивого рассказа Островский понял главное, что надо спасать не только меня но и моего сына. Да, моряки умеют быстро принимать решения. Рыболовецкий гибрид вышел из Занзибара, прошел пару десятков миль и бросил якорь в небольшой бухте у скалы, со знакомым мне очертанием слона. Я была штурманом, указывающим курс. Шлюпка, спущенная с судна, доставила нас с Островским и еще одним матросом на узкую полоску пляжа у подножия скалы. Спустя еще три часа я в одиночку, не вызвав ничьих подозрений, добралась до племени. Мои спутники еще не вернулись в деревню, так что никто не знал о моем исчезновении. Возможно, они и вообще решили возвратиться на следующем рейсе, а пока безуспешно рыскали по городу в поисках меня. Я отыскала среди других детей своего сына и увела его за собой прочь из деревни. Назад мне было идти труднее, силы уже покидали меня. Двадцать километров туда и двадцать обратно. К счастью, навстречу мне на где-то добытом вездеходе уже мчалась группа моряков английского судна во главе с капитаном Островским. Они посадили нас с сыном в машину и уже без приключений довезли до ожидавшей нас на берегу шлюпки. Спустя еще четверть часа мы были на борту гостеприимного судна. У нас с Кокой не было паспорта и визы (все мои липовые документы хранились у моего танзанийского мужа), но я находилась в безопасном месте, на территории маленького государства, подвластного Британии. Следовательно, я была под защитой английской королевы. Значит, авторитет Островского в этой экспедиции был достаточно высок, так что командир поверил, что спасает пленницу, российскую гражданку. Или ему было все равно, главное – получить деньги? И еще я убедилась в том, что мудрый и прозорливый Нганг был не так уж всесилен. Ему легче было общаться с душами мертвых, чем предугадать намерения живых душ. Почему дремало его мистическое предчувствие? Ответ у меня мог быть только один – высшие силы были на моей стороне!

Как я уже сказала, это было иностранное исследовательское судно. Здесь были замечательные условия не только для работы, но и для жизни членов экспедиции. Ресторан с хорошей кухней, бассейн, сауна, оранжерея, великолепные каюты с видом на море. Как не похоже было мое возвращение на родину на трудное плавание в Африку, отягощенное изматывающей работой на камбузе. Теперь я ехала праздной пассажиркой, могла петь, пить и танцевать на верхней палубе. Могла… но не хотела.

Целыми днями я не выходила из каюты люкс из трех комнат, принадлежащей Островскому. Целыми днями, не переставая, я плакала, и плакала так, что соль от слез проела даже кожу на моем задубевшем на солнце лице. Почти десять лет я не позволяла себе слез, чувств, эмоций. Я бы не выжила в плену, если бы позволила себе расслабиться. Но теперь что-то внутри меня оборвалось. Я стала ничем, никем, я стала вечным слезным источником. Кока на удивление легко освоился на новом месте. Он бегал, лазал по корабельным помещениям, как выпущенная на свободу обезьянка. На палубе он развлекал членов экспедиции, вытанцовывая необычные африканские танцы. Часто и засыпал там же, на месте, утомившись от неистовых движений. Тогда Островский приносил его на руках и бережно укладывал на верхнюю запасную койку в каюте. Мы же лежали с Островским на широкой двуспальной постели внизу, лежали под разными одеялами, но рядом. Островский хотел оставить мне каюту в полное распоряжение, сказав, что может найти себе место на судне, но я остановила его порыв. Я боялась остаться без него, боялась, что дивный сон закончится и темные силы опять унесут меня в африканский тропический лес, к добрым, но невежественным людям племени.

Поскольку спала я урывками, путая день с ночью, а путь наш к родным берегам был долог, постепенно я узнала обо всем, что произошло за эти годы с самим Островским и моими друзьями. Его рассказ о жизни был чуть ироничен, будто он посмеивался над самим собой и жизнью, в гуще которой оказался. На мое замечание, что жизнь в его пересказе выглядит странной, будто в спектакле, он отреагировал немедленно:

– Понимаешь, Катюша, это не в моем пересказе, это в жизни так. Тебе трудно понять, ты пропустила самое интересное, все эти перемены-перевороты, одним словом, водевиль под названием «Перестройка».

Хотя, – добавил он, – для кого-то жизненный спектакль стал водевилем, для кого-то обернулся трагедией, а кто-то впервые почувствовал себя человеком.

Воздух свободы – страшная штука: кого-то наполняет силой, других – опьяняет, а некоторых вообще в ступор вгоняет, не привыкли люди брать на себя ответственность за свою жизнь.

Мне были непонятны пространные рассуждения Островского. Да, я уехала из страны в восемьдесят седьмом, а теперь – девяносто шестой. Почти десятилетие, но десятилетие знаковое, судьбоносное, как говорит Валерий Валерьевич. Неужели все так резко изменилось? Во всяком случае, история его жизни выглядела фантастической.

Начало резким изменениям в жизни Островского положила, как это ни странно, история с кражей магнитной ленты, к которой я была причастна. Тогда Островского простили, но «поставили на вид».

Вскоре он оказался замешан в бытовую историю.

Всплыла его связь со старшиной Колокольцевой.

Жена Островского, узнав об измене мужа, пыталась покончить жизнь самоубийством каким-то диким способом: сделала харакири его кортиком. Разумеется, осталась жива, но попала в психбольницу.

В результате руководство части предложило Островскому уйти со службы добровольно. Но, как считал сам Валерий Валерьевич, дело было не в бытовухе, а в его должности, которая приглянулась его напарнику Серову, тому самому, которого когда-то обожала Тишка. Кстати, о Тишке. Ее любовное приключение имело вполне осязаемое последствие.

Через положенное время она родила вне брака дочку, которой теперь шел девятый год.

Так вот, Островского отчислили из военно-морских сил, и, как оказалось, очень вовремя. Спустя три года их часть в Прибалтике, как и многие другие по стране, расформировали, и тысячи офицеров остались не у дел (включая и капитана Серова, зарившегося на должность начальника). А Островскому, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Он имел возможность выбора, которого не оказалось у его товарищей по несчастью, уволенных с флота позднее. В результате, когда массы неприкаянных бывших офицеров с топориками за поясом нанимались строить дачи новых русских (я еще не понимала, кто это такие – новые русские), Островский уже был при деле. Бывший капитан второго ранга через своих однокашников устроился научным сотрудником в НИИ рыбного хозяйства. На мой удивленный вопрос, почему он попал в рыбный институт, а, скажем, не в кораблестроительный, он пояснил:

– Во-первых, у меня послужной список оказался нечист, так что к секретным работам мне путь был заказан. А флотская наука, сама понимаешь, вся засекречена. Во-вторых, мои знания в акустике пришлись кстати в рыбном деле. Ты, может быть, еще помнишь из курса техникума: военно-морские тральщики вылавливают мины на искусственный шум, как щуку на приманку. И в рыбном деле тот же принцип используется: генерируется инфразвук, для рыб привлекательный, на который они косяком в сеть сами лезут.

Карьера Островского в новом месте складывалась удачно: он защитил диссертацию, наполовину подготовленную еще на полигоне. Он только применил свои выводы не к военным целям, а к абсолютно мирному лову. Потом работал над совместным русско-британским проектом рыбного промысла. Но тут события в стране подкосили отечественную науку.

В НИИ, как и на флоте, пошли сокращения, стали задерживать выплату зарплаты. Но Островский к этому времени зарекомендовал себя с лучшей стороны в британском проекте, так что был приглашен, среди немногих, в частную фирму, учрежденную в Питере британцами. В последние годы он много месяцев проводил в научных иностранных экспедициях, сожалея только об одном: о застое в отечественной науке. Так, вкратце, сложилась его судьба. Но если в общественном положении он поднялся высоко, ныне был начальником экспедиции, то в личной жизни позавидовать ему было трудно. Жена выписалась из больницы после нервного срыва и уехала в Псковскую область, на родину, где устроилась учительницей в сельскую школу. Это время совпало с тем периодом, когда Островский только начал работать в НИИ и получал гроши. Однако даже из своих скромных заработков он выделял суммы повзрослевшим детям, чтобы они могли продолжить образование. Оба поступили в институты, оба карабкались по жизни, в упорстве подражая отцу. Сейчас его дети от законного брака, Максим и Марина, которых я видела на морской базе, уже выросли, стали самостоятельными.

Максим закончил Финансово-экономический университет и работал в банке. Островский заметил, что ныне половина молодежи безработная, а другая служит в банках и разных фондах. Марина вот-вот должна защитить диплом. Она – журналистка. До настоящего времени Островский материально помогал только Светлане Колокольцевой, растившей сына, ныне пятиклассника, в одиночку. И лишь жена, с которой он долгое время жил врозь, от его помощи отказалась. Почему они не оформили развод, я так и не поняла. Островский сказал что-то невнятное о своей работе с иностранцами, при которой статус женатого человека был предпочтительнее.

Мой осторожный вопрос о судьбе Юры вызвал у Островского добрую улыбку. Он сказал, что узнал обо всей истории с моим бегством из письма матери Юры, Маргариты Алексеевны. Юрка, после того как повариха Галя сообщила из Сухуми о моей отправке в дальние края, совсем отбился от рук. Сблизился со своим дружком, Витьком, известным своим пристрастием к алкоголю. И Юрка, спортсмен и почти отличник, едва сумел подготовить дипломный проект, так как несколько месяцев не просыхал и даже на защиту пришел навеселе, на что комиссия прикрыла глаза. Маргарита Алексеевна умоляла Островского спасти мальчика, дать ему вызов в часть, где он проходил практику. Видимо, Юра был откровенен с матерью, с восторгом рассказывая о морской службе и об офицерах. Упоминал и фамилию Островского.

К счастью, Островский до своего увольнения успел сделать Юре вызов из части. Юра Нежданов попал в это элитное подразделение, куда посылали своих детей морские начальники. Правда, вскоре они с Островским расстались, после увольнения того с флота, но Юра прослужил в части большую часть своего срока, до распада Союза. А там и дембель был не за горами, несколько месяцев на другой морской базе уже погоды не делали. За годы службы его душевная боль поутихла, и он вновь приобрел привычное равновесие. Он даже сумел вместе с мужем Эльки, мичманом Задорожным («Помнишь, мичмана?» – спросил Островский) затеять небольшое личное предприятие – прогулки на катерах по рекам и каналам Петербурга.

(«Запомни, Катя, теперь ты жительница Петербурга.

Ленинград остался только в истории)». Так вот, ребята отыскали старую посудину, пожарный катер столетней давности, сами отремонтировали, подкрасили, подновили. Теперь у них семейный подряд.

Маргарита Алексеевна – за экскурсовода.

Особенно меня удивило упоминание о Кате-дурочке. Матросы-предприниматели и Катю приставили к делу. Ее должность гардеробщицы сократили в библиотеке первой, и поначалу Катя-дурочка собирала и сдавала пустые бутылки, но не выдержала конкуренции в этой области. Побирушкам требовались хитрые мозги и крепкие локти, но ни тем, ни другим бедная дурочка не обладала. Катя бедствовала и голодала, опекунша держала ее в черном теле. Но не зря говорят, дуракам везет. Повезло и Кате. Однажды бывшему мичману, Ивану Задорожному, напарнику Юры по прогулочному катеру, пришла в голову светлая мысль предложить ей работать человеком-бутербродом – так называют людей, таскающих на себе двухсторонние фанерные щиты-рекламки. По словам Островского, бедная женщина в этой роли смотрелась неплохо. Ей обрезали косы, в которые она любила вплетать разноцветные ленты. Теперь седые волосы пятидесятилетней женщины были украшены черным бархатным обручем, а на приплюснутое одутловатое лицо ее никто не смотрел. Зато красочный плакат с лодочкой, вздыбленной на волне, привлекал взгляды прохожих. Вскоре Катю оснастили мегафоном, и она громко призывала жителей и гостей города совершить прогулку на катере. Видимо, Кате-дурочке ее новая работа пришлась по нраву. Она не болела и никогда не пропускала своих дежурств.

Слушая рассказы Островского, я на переставала лить слезы. Жизнь, о которой он рассказывал, казалась настолько невероятной, что походила на кинофильм. Какое место обрету я в том мире, где, как сказал Островский, все ниши уже заполнены? Кто не успел – тот проиграл.

Непонятны были и наши новые отношения с Островским. Он больше не был моим руководителем, наставником. Больше я не искала в нем отца. Вообще затея с поисками отца теперь казалась мне взбалмошным капризом сироты-подростка. Теперь я сама была матерью, и судьба сына заботила меня больше, чем моя собственная. Любопытство, что привело меня на край света, теперь уснуло или умерло. Более того, немолодые мужчины, с которыми я повстречалась на жизненном пути, – и старпом на сухогрузе, и мой негритянский муж Нганг – более не были для меня загадкой. Все они пытались продлить свою молодость за счет моей. Их опыт и жизненная умудренность, когда-то восхитившие меня в Островском, стали понятными и прозрачными, когда я приобрела опыт собственный. Теперь Островского не окружал ореол необыкновенности и возвышенности. Даже его высокое положение в этой экспедиции не могло поразить меня. Да, красив, да, умен, да, благороден. Ну и что? Теперь я сама хотела свободной жизни – той, о которой так красочно говорил Островский. И не важно, какую нишу я займу: человека-бутерброда или… Да, представить себя на приличном месте в новом российском мире я пока не могла. У меня не было ни специальности, ни образования, ни денег. К счастью, как я узнала, сохранилась моя квартира, в которой жил и которую оплачивал все эти годы Юра.

Будет крыша над головой. Но у меня не было даже документов!

Хотя Островский не был моим наставником или любимым, он оказался моим спасителем. И за это я всегда буду перед ним в неоплатном долгу. Я была готова, если он потребует, отдаться ему. Временами мне казалось, что именно этого он и захочет.

Но кому нужна плачущая женщина! Островский выжидал.

В один из вечеров, как всегда после работы, Островский вернулся в каюту. В его кабинете часто проводились совещания, консультации, тогда я скрывалась в спальне, но сегодня мы остались в каюте вдвоем. Кока, как обычно, забавлял публику в танцевальном холле. Валерий Валерьевич присел у моего изголовья (я лежала) и склонил голову к моему лбу. Затем тихо и нежно поцеловал. От неожиданности я вздрогнула. Я ожидала, что ему потребуется мое тело, но не ожидала нежности от своего спасителя. Затем он стал покрывать легкими поцелуями мое лицо, приближаясь к моим губам.

Когда наши губы встретились, я затаила дыхание, но не ответила ему взаимностью. Почему? Сама не знаю. Он отстранился. Затем встал, отошел к рундуку, открыл его и вытащил оттуда зачехленный аккордеон. Не спеша извлек старомодный инструмент из чехла и широко растянул меха, пробегая пальцами по клавишам. Сильный протяжный аккорд наполнил своим звучанием каюту.

– Без инструмента я бы не выдержал четырехмесячного заточения в этой каюте. Таскаю по морям с собою этот реликт, – как бы оправдываясь, проговорил Островский. – Ты, Катя, извини за мой порыв. Мы с тобой в одной каюте уже три недели, разве тут устоишь? Ты даже сама не представляешь, насколько ты привлекательна – черная богиня! Головка точеная, идеальной формы, тебе идет стрижка наголо. Ну а груди твои, бронзовые от загара, просто сводят меня с ума.

Я торопливо запахнула на груди халат. За годы, что я прожила в племени, у меня исчезла привычка прятать груди. Они, как и лицо, почти десять лет гуляли на свободе, хотя я сама находилась в плену. Я привстала с кровати и села, опираясь на подушки.

– Играй, – сказала я, – впервые обращаясь к нему «на ты». Глупо «выкать» мужчине, три недели соблазняя его открытыми сиськами. – Давай что-нибудь старинное. На аккордеоне ведь ничего другого и не сыграешь.

– Ошибаешься, Катюша. Этот друг, – Островский положил голову на инструмент, – многое может. Ему и классика по силам, и современные ритмы. Но ты права, когда я учился играть, в моем репертуаре были военные песни. – Островский снова растянул меха и, сжимая их четкими движениями, заиграл «Вьется в тихой печурке огонь».

Хотя и я, и даже Островский, которому скоро стукнет полтинник, родились уже после той, большой войны, песня заворожила и объединила нас.

А главное, она наполнила меня каким-то чудесным чувством или ощущением, что я – частица великой страны России. А недавно я казалась себе человеком без роду и племени. Я слушала эту песню как будто впервые. Девчонкой я заходилась в экстазе от рока, потом – вынужденно жила среди негритянских ритмов, и вот – возвращение к истокам. Еще не поздно все начать сначала, ведь мне еще не исполнилось и тридцати. Островскому я, наверное, кажусь девчонкой, но испытания, выпавшие на мою долю, сделали меня мудрее моих сверстников.

Звуки протяжной лирической мелодии продолжали звучать в каюте. Они вырывались через раскрытый иллюминатор на океанский простор и неслись в непроглядную тьму волн. Потом Островский заиграл веселые мелодии, затем снова печальные и, наконец, плотно сжал аккордеон. Раздался последний вздох инструмента, и в каюте повисла тишина. Ее нарушали только неясный рокот убегающих в кильватере волн да праздничные звуки из ресторана.

– Теперь, Катя, ты понимаешь, что я один и тоскую без любви. Ни деньги, ни даже научное вдохновение не могут заменить мне душевного тепла родной женщины.

Я не нашлась сразу что ответить. Поверить, что у такого мужчины не было дамы сердца, я не могла.

В то же время разоблачать его, ехидничать по этому поводу я тоже была не вправе. Подумав, я сказала:

– Валерий, я твоя. Я всегда буду тебе благодарна за свое спасение, я буду счастлива принадлежать тебе.

По его горестно искривленным губам я поняла, что ляпнула не то.

– Я думал, ты поняла, о каком одиночестве я говорю. Разумеется, найти женщину для постели для меня не проблема. И не о чувстве благодарности, которое ты так откровенно высказала, я размечтался. Ты, наверно, не поверишь, Катюша, но ты зацепила мою душу еще там, на морской базе, когда искала во мне отца. Кстати, в то время я чувствовал себя старше, чем теперь, хотя мне сорока еще не было. Тот возраст называют кризисом середины жизни. Кажется, ты всего достиг, за все в ответе.

Чувствуешь себя таким старым, умудренным. Тогда я не посмел дать простор несмелому ростку своего чувства. Я и впрямь держал себя с тобой как наставник, как названный отец. А теперь.

– Теперь и я не девочка, Валера. Я понимаю, чего тебе не хватает. И не обижайся на слова о благодарности. Но я не могу дать той любви, в которой ты нуждаешься. Я истощена, пуста. Слишком тяжелые переживания выпали на мою долю.

И слишком рано. Буду откровенна с тобой, Валера. Конечно, жизнь меня многому научила, помогла узнать настоящие ценности, но многое и отняла. У меня осталось единственное живое чувство – любовь к своему мальчику, к родимому Коке. Он к тому же болен, глухонемой.

– Не расстраивайся, Катюша. Я найду специалистов для Коки. Кстати, дома уместнее будет называть его Колей. Ты имей в виду, когда будешь документы на него оформлять. А глухонемые неплохо адаптируются к жизни, если с ними вовремя начать заниматься. К сожалению, несколько лет упущено, Коке уже седьмой год пошел. Я думаю, наверстаем.

А то, что ты говоришь о своей опустошенности, это не правда. Ты не знаешь, какие резервы в нас заложены. Просто я думал, что воспоминания о том прибалтийском лете живы и для тебя. Ты тогда так тянулась ко мне, что мне нелегко было держать дистанцию. А сейчас – сейчас совсем невозможно.

Островский стремительно шагнул ко мне и, вопреки своим умным разговорам, крепко меня обнял.

В ту ночь он впервые овладел мною. И было в его объятиях столько неистовой силы, что даже океан не выдержал. Он вздыбился, накренил наше судно, и соленые морские брызги холодным обжигающим душем влетели в каюту.

На этот раз курс судна лежал через Южную Африку. Мы обогнули самый остроконечный мыс континента, он так и назывался – мыс Игольный, и затем повернули на север Долго шли Атлантикой.

Прошли долгие месяцы, прежде чем судно бросило якорь в Санкт-Петербургском порту.

После девяти лет своих вынужденных приключений я вновь, теперь уже вместе с сыном, оказалась в родном городе. Но город стал не тот, и другой была я.