Текст книги "Пресс-центр"

Глава 34

16.10.83 (19 часов 15 минут)

Комиссар Матэн подвинул Шору чашку кофе и, откинувшись на спинку вертящегося кресла, сказал:

– Соломон, я совершенно задерган, заместитель министра требует доклад по делу Грацио, пожалуйста, сформулируй сжато все, что ты обещал доложить, вооружи меня, иначе эти дилетанты не слезут, ты ж знаешь их интерес к сенсации, никакого профессионализма.

– Надо писать?

– Нет. Ты рассказываешь лучше, чем пишешь.

– Ты в курсе, что на пистолете нет отпечатков пальцев, я уже докладывал… Я кое с кем побеседовал, и это понудило меня побродить по чердаку отеля… Нашел там след одного пальца… На окне, которое выходит как раз на ту сторону, где расположен апартамент покойника…

– Этот палец есть в нашей картотеке?

– Нет.

– Слава богу.

– Я запросил Интерпол.

– Прекрасно… Пусть ищут… Дальше?

– Я нашел там же еще след, ботинок сорок пятого размера… Отправил химикам… Они полагают, что обувь итальянская… Ответят определенно завтра поутру…

– Дальше?

– Ну а что дальше? Дальше кто-то спустился по веревке – это научились хорошо делать после итальянских фильмов о мафии… Форточка в номере Грацио была открыта… Жахнули бедолагу, свертели бесшумную насадку и бросили револьверчик поближе к койке, возле которой он лежал…

– Дальше?

– Дальше химики ищут след от веревки с чердака. Что-то нашли, исследуют.

– А что тебе может дать исследование веревки?

– Многое. Профессионалы возят свои, отечественные. Выйдем на страну, уже зацепка.

– А что? Вполне. Опросил всех в отеле?

– Конечно. Папиньон передал мне допросы семнадцати служащих… Никто никого не видел… Я затребовал карточки всех проживавших и проживающих в отеле поныне… Изучаем…

– Когда получишь информацию?

– Ее уже обрабатывают, шеф. Думаю, завтра к вечеру будут исчерпывающие данные.

– Считаешь, что в нашем деле можно получить исчерпывающие данные? Завидный оптимизм. Дальше?

– Дальше хуже. Допустим, палец, ткань веревки, следы от ботинок и все такое прочее приводят нас в никуда. Как же нам в таком случае выяснить личность человека, посетившего Грацио вполне легально, через дверь?

– Не знаю.

– Я знаю, что войти мог только хорошо знакомый Грацио человек. Логично?

– Вполне.

– Таких здесь трое.

– Кто они?

– Сюда накануне прилета Грацио приехал Бланко; из Амстердама прискакал Уфер; и, наконец, мне только что стало известно, тут появился сосед Грацио по замку в Палермо, брат дона Валлоне, синьор Аурелио, вполне серьезный старичок из высшего круга мафиози.

– Ну и?..

– С Бланко я говорил, но на него жмут. За Уфером и Аурелио смотрю.

– Итак, если позволишь, я подытожу, Соломон… В номере «Континенталя» погиб Леопольдо Грацио… Никаких следов насилия, на ковре валяется пистолет, никто не слыхал выстрела, никто не видел человека, который направлялся в апартамент покойного… Вопрос был бы решенным, если бы на рукояти пистолета мы обнаружили пальцы нашего бедолаги. Когда ты пришел в номер, там до тебя уже находились директор, шеф охраны, портье, метрдотель, который привез каталку с завтраком, горничная и полицейский, что дежурит возле отеля. Я задаю себе вопрос: а если один из этих людей схватил – в ужасе, без злого умысла – пистолет, потом испугался, что обнаружат его следы, вытер рукоять полотенцем и положил на место? Такое допустимо?

Шор прищурился, рассеянно глянул на Матэна, полез за сигаретами, достал мятую пачку «Голуаз», закурил и, стремительно глянув на комиссара еще раз, ответил:

– Вообще-то если…

– Что «если»?

– Если очень хочется считать это дело самоубийством, то…

– Ты полагаешь, я подталкиваю тебя именно к такой точке зрения? Соломон, что с тобой? Ты выдвигаешь свою версию, но и я имею право на свою.

– Пресса берет в оборот не тебя, а меня, Луи.

– Так было всегда, так будет и впредь, пока ты не сменишь меня в этом кресле, а на твое место не сядет Папи-ньон… Но я отнюдь не отвергаю твою версию. Имей в виду, я на твоей стороне, куда бы ты ни повернул дело… Как всегда, я стану прикрывать тебя. Копай, Соломон.

Через два часа, после мимолетной встречи с комиссаром Матэном в кафе, Джон Хоф нацелил резидентуру ЦРУ на то, чтобы журналисты, состоящие на связи со службой, побеседовали с работниками «Континенталя».

Подразделение, отвечавшее за выполнение специальных мероприятий, получило задание организовать такого человека в «Континентале», который вспомнит, что не далее как три дня назад, примерно за день до самоубийства Грацио, вызывали мастера по профилактике электропроводок на чердаке, в подвальных и складских помещениях; приходил мужчина средних лет, очень крупного телосложения, что-то около пяти часов пополудни; приглашение мастера было вызвано тем, что шли дожди, ужасная погода, что-то случилось с климатом, эти американцы и русские наверняка доведут мир до нового потопа с их космическими безрассудствами; мастер был из какой-то конторы, надо вспомнить, вероятно, где-то в бумагах есть телефон или соответствующая запись; нет, в день гибели Грацио этого человека в отеле не было, мы внимательно следим за всеми, кто входит в наш отель…

Через три часа, после соответствующей шифрограммы Хофа в Лэнгли, Майкл Вэлш отправил указание римской резидентуре ЦРУ предпринять все возможное, чтобы подействовать на соответствующих людей в кабинете и добиться отправки телеграммы в Берн с официальным запросом по поводу обстоятельств гибели итальянского гражданина Леопольдо Грацио; поскольку письмо должно исходить от секретной службы, то, естественно, на этот запрос должна ответить секретная служба Швейцарии. А отвечать на письмо, не затребовав в криминальной полиции все документы, допросы, заключения экспертов, невозможно.

Правдолюбцы – это хорошо, но Шор решил поиграть в это дело слишком уж серьезно. Не время.

Впрочем, осталась еще надежда на завтрашний контакт с Шором тех, кому резидентура в Берне верит безоговорочно.

Глава 35

Ретроспектива V

(месяц тому назад, осень 83-го)

Прием был устроен на английском газоне перед новым домом Дигона в Сарагоса-де-Вилья; пальмы подсвечивали лампами дневного света, и ночь поэтому казалась нереальной, пожалуй, слишком уж черно-белой, как у режиссеров первых фильмов раннего итальянского неореализма.

Дигон, как всегда, был в своем скромном черном костюме; он позволял себе только одну роскошь – шофер покупал ему невероятно дорогие туфли, невесомые, лайковые, в шикарнейшем магазине Нью-Йорка. Как и всякий состоявшийся человек, Дигон не придавал значения одежде, любил старые, привычные вещи; впрочем, в молодости, как и все ему подобные, рвавшиеся вверх, он заказывал себе изысканные костюмы, покупал самые большие машины, ибо человек, стремящийся состояться, должен уметь пускать пыль в глаза; чем меньше реальных денег, тем больше должно быть показного богатства; только купив три дома, более тысячи акров земли, богатой нефтью, завязав – через «третьи страны» – надежные связи с банками Саудовской Аравии, он перестал обращать внимание на внешнее, «жениховское», как шутил позднее, и стал, наоборот, играть в скромность; поначалу переигрывал, она выглядела ненатуральной. По прошествии лет, особенно после сорок пятого года, получив доступ в Западную Германию через концерн Дорнброка, он жил понятием дела – агрессивного, всепожирающего, беспощадного; всякое – со стороны – проявление богатства казалось ему теперь смешным и нелепым.

…Когда посол Никльберг подвел его к министру обороны, когда они обменялись прощупывающим, настороженным рукопожатием, кряжистый майор Лопес отчеканил:

– Наша революция против роскоши, но этот дом отмечен печатью достоинства; праздник не режет глаз излишествами, столь угодными сильным вашего мира; рад чести засвидетельствовать свое уважение, мистер Дигон, и выразить надежду, что вы не только поправите здоровье в благодатном климате Гариваса, но и поразмыслите на досуге, какую помощь можно оказать республике, развивающейся ныне столь динамично.

Возле майора стоял высокий холодноглазый полковник, начальник генерального штаба Диас, близкий друг премьер-министра; Дигон сразу вспомнил то, что говорил ему о Диасе Майкл Вэлш, когда они встретились на конспиративной квартире ЦРУ в Нью-Йорке, поэтому Дигон чопорно поклонился майору и ответил:

– Хотя я, не скрою, являюсь противником любой революции, кроме американской, но, тем не менее, господин Лопес, меня воодушевляет динамика вашего развития и то чувство стабильности, которое я здесь ощущаю… Не вижу поэтому оснований для того, чтобы хоть в какой-то мере бойкотировать деятельность вашего министра финансов… Думаю, коллеги по наблюдательному совету нашего концерна поддержат мое пожелание пойти навстречу вашим предложениям…

– Ну что ж, – сухо усмехнулся майор Лопес, – если они поддержат вас и ссудят нас займом, республика позволит им жить здесь, на берегу, как они того захотят… В роскоши так в роскоши.

Дигон пожевал губами.

– В какой-то книжке, мне сдается – переводной, я прочитал любопытный анекдот о моем юном друге Дэйве Рокфеллере… Будто бы он вспомнил, что в одной из соседних с вами стран его дед купил пару миль хорошего пляжа и дворец восемнадцатого века… Дэйв отправил туда нескольких своих помощников – цент любит счет, с него начинается доллар…

Лопес резко заметил:

– Две мили нашего побережья меряют не центом, мистер Дигон, а миллионом…

– Для Рокфеллера миллион и есть цент, – улыбнулся Дигон. – Так вот, его люди прибыли на двух вертолетах, увидели причудливый замок, пальмы на песчаном берегу, банановые рощи, вызвали управляющего и сказали: «Через неделю сюда прилетит большой босс. Поэтому, пожалуйста, снесите этот помпезный замок, мы пришлем строителей, и они сделают небольшой двухэтажный коттедж с хорошим бассейном, бомбоубежищем и радиоцентром; босс не любит пальм, надо засадить два километра крымской сосной. Песок следует посыпать красной галькой Средиземноморья, это мы доставим на самолетах… Теперь так, – продолжал самый доверенный помощник Рокфеллера, – какое созвездие появляется над домом, если сесть на пляже, опереться руками о землю и задрать голову?» Управляющий ответил, недоумевая: «Мне кажется, Южный Крест или что-то в этом роде». А помощник, посмотрев в свою записную книжку, отрезал: «Нет, он не любит это созвездие, пожалуйста, сделайте так, чтобы над головой у него был Козерог, мы уплатим любые деньги…» Через неделю прилетел Дэйв, вышел из своего сверхмощного вертолета – в поношенных белых джинсах, стоптанных кедах марки «Пума» и стираной фланелевой рубашке, – прошелся по берегу океана, усыпанному красной средиземноморской галькой, глубоко вдохнул сухой сосновый воздух, какой бывает, наверно, только в Крыму, сел, задрал голову, спросил управляющего, какая звезда загорается здесь в полночь, выслушал ответ, что тут появится Козерог, вздохнул горестно и направился в свой небольшой двухэтажный коттедж, бросив на ходу: «Какая благодать, боже ты мой! Жить бы здесь и думать о вечности… Кому нужны эти проклятые деньги?! А мы их все делаем и делаем… Для чего?!»

Начальник генерального штаба Диас рассмеялся; посол Никльберг тоже посмеялся и увлек его к столику, на котором стояли бутылки с легким розовым вином, привезенным с юга Франции; полковник Диас понял, что его ловко понудили оставить своего министра с глазу на глаз с Дигоном; он не хотел этого, однако не вырываться же.

Взяв майора Лопеса под руку, Дигон заговорил быстро, но не частя, так, чтобы каждое слово было литым:

– Если вы сможете взять власть и я буду осведомлен о точной дате, когда это произойдет, вы станете самым богатым человеком Латинской Америки, ибо я знаю биржу, цены на бобы какао и понимаю силу армии. Пусть в Нью-Йорк перебежит ваш человек, пусть он станет изменником – через него и его цепь я смогу координировать все наши шаги в будущем.

Дигон почувствовал, как закаменела рука майора, нажал:

– Детали обговорит ваш друг Луис, вы же верите ему, не так ли? Мне нужен определенный ответ, причем сейчас, здесь, иначе я продам это бунгало – и считайте, что нашего разговора в природе не было.

– Когда бы вам хотелось видеть здесь перемены?

– Через месяц, пару… Я жду ответа, потому что времени у нас в обрез, дольше оставаться одним – значит навлечь на вас подозрения…

– Хорошо, я обговорю детали с Луисом.

– Тогда я пускаю в дело на бирже для начала миллионов сто, чтобы повалить цену на какао-бобы. Я должен быть уверен, что, когда к власти придете вы, ваша цена будет ниже, я выброшу на рынок скупленные акции, а вы на этом получите не менее двадцати пяти миллионов. О’кей?

Плечо Лопеса расслабилось, мышцы правой руки сделались дряблыми, и, усмехнувшись чему-то, он ответил:

– О’кей.

– Скажите Луису, куда перевести первый взнос, – закончил Дигон и, отпустив руку Лопеса, заторопился к полковнику Диасу и послу Никльбергу, начав на ходу еще рассказывать им смешную историю про скаредность Моргана-младшего.

Рассказывая, Дигон только два раза мельком глянул на ладную фигуру министра обороны, который сухо разговаривал с военным атташе США; отдал должное манере этого майора конспирировать, точно выстраивать линию поведения с разными представителями разных концепций северного соседа. «Чего-чего, а концепций у нас хоть отбавляй», – успел подумать Дигон, переходя к завершающей, самой смешной части своей новеллы; у него был набор такого рода новелл, проверенных в его особом бюро психологических разработок; он заранее знал, о чем говорить с азиатами, европейцами, латиноамериканцами; был утвержден также и набор рекомендаций для бесед на приемах, в самолетах, накануне заключения сделки, при первом зондаже, после того как партнер сломлен, во время острого душевного криза у человека, принужденного – во имя интересов концерна – преступить черту закона; впрочем, Дигон никогда не следовал рекомендациям слепо: заметив неловкость в беседе с контрагентом, магнат тут же ломал схему, которую ему заранее готовили помощники, и легко шел на экспромт. В данном случае, однако, он отдал должное Бэйзилу, Маку и Кроми, которые исследовали майора Лопеса последние три недели самым тщательным образом; поначалу Дигон возражал против той жесткой схемы, которую предложил его штаб; парни настаивали на своей правоте; Дигон уступал нехотя: «Вы предлагаете говорить с ним так, будто он прагматичный ирландец из Бостона или быстрый нью-йоркский еврей, принявший англиканство еще в прошлом веке! Но ведь он испанец! Может впасть в амбицию – и делу конец». Ему возражали: «Лопес – выпускник Вест-Пойнта, прожив среди наших “зеленых беретов” четыре года, он сделал ставку на премьера Санчеса, поняв, что к власти можно прийти только на гребне левого или хотя бы центристского движения; ничто иное невозможно на том континенте, где столь сильны антипатии к северному соседу; в бизнесе, в своем тайном бизнесе, он ведет себя как прагматичный ирландец и быстрый нью-йоркский еврей одновременно, а конспирирует эту свою деятельность подобно суперагенту ЦРУ. Он понимает, что мы знаем про него то, что нам надлежит знать, и поэтому хочет разговора скорого и предметного». – «А если фыркнет? – спросил тогда Дигон. – Возможность дела улетучится как дым, а мы на грани самого великого предприятия из тех, какие концерн проводил за последние годы. Обидно». – «Не фыркнет, – ответил Кроми. – Всю ответственность мы берем на себя. Лопес знает, что его заместитель по военно-воздушным силам пытается наладить контакты с государственным департаментом, он умеет считать возможности».

Глава 36

16.10.83 (23 часа 21 минута)

Сенатор Эдвардс прилетел в Гаривас рейсом «Эр Франс» с частным визитом; от пресс-конференции отказался, хотя в аэропорту его ждали более сорока журналистов.

– Пока еще не о чем беседовать, друзья, – улыбнулся сенатор. – О том, какой вкус у манго, говорят после того, как его отведают.

Он приехал в отель «Шератон», принял душ, позвонил в Вашингтон; секретарь рассказала о последних новостях; потом он поговорил с сыном, а уже после этого устроился возле телефона в мягком кресле, ожидая, когда с ним свяжется Санчес, – только ради этого он и оказался здесь.

Санчес позвонил, как об этом было заранее договорено, в полночь, сказал, что машина отправлена, можно спускаться, у выхода сенатора встретят.

Они увиделись через полчаса в загородной резиденции правительства, на берегу океана.

Знакомство Эдвардса и Санчеса, однако, началось не сегодня, а четыре года назад, когда молодой выпускник Боннского университета Санчес, возвращаясь на родину, сделал остановку в Вашингтоне. Он позвонил в сенат, в секретариат Эдвардса, представился и попросил о встрече. Эдвардс, загруженный делами сверх меры, вряд ли выбрал бы время для безвестного Мигеля Санчеса, но накануне во всех газетах Штатов были опубликованы сообщения о том, что гаривасский диктатор расстрелял двенадцать профессоров, обратившихся с призывом о либерализации режима и проведении муниципальных выборов.

Эдвардс передал секретарю, что он готов принять мистера Санчеса от семнадцати до семнадцати десяти; Санчес приехал загодя, походил по длинным коридорам сената, вдыхая сладкий воздух капитолийской свободы, без трех минут опять вошел в приемную; там было полно народу; двое сыновей Эдвардса в спортивных, довольно заношенных костюмах разбирали корреспонденцию; секретарь, на столе которой стояла бронзовая табличка с одним лишь словом «Смайл»[14]14
  Улыбайся (англ.).


[Закрыть], отвечала на бесконечные звонки стандартно учтивым вопросом:

– Мэй ай хэлп ю?[15]15
  Чем я могу вам помочь? (англ.).


[Закрыть]

И при этом строго следовала указанию, отчеканенному на бронзовой табличке, постоянно, совсем не деланно улыбаясь тем, с кем говорила, и каждому, кто заглядывал в комнату.

– Я Санчес, – представился Мигель, – сенатор назначил мне встречу.

– О да, мистер Санчес, он вас ждет, пожалуйста, проходите.

Кабинет был не очень большой, похож на декорацию из американских фильмов, где рассказывалось о банде богатых злодеев, противостоящем им бедном прокуроре и покровительствующем правде сенаторе; старинная мебель, фотографии с дарственными надписями, вполне домашние шторы на широком окне, закрытом металлическими жалюзи, и множество книг в застекленном шкафу – в основном по вопросам права и истории.

Эдвардс улыбнулся своей обычной белозубой улыбкой, пошел навстречу Санчесу, резко тряхнул его руку, предложил сесть, осведомился о профессии гостя, намерениях и цели визита в Штаты; Санчес ответил, что он правовед, мечтает свергнуть диктатора в Гаривасе и хочет просить сенатора оказать ему и его друзьям помощь в этом нелегком деле.

Эдвардс был осторожным прагматиком, и такой предельной открытости ему не приходилось встречать с той поры, как он вышел из колледжа.

– Я уложусь в шесть минут, сенатор, – продолжал между тем Санчес. – Передам вам список всех тех, кто томится в тюрьмах и концлагерях, скорбный лист, куда занесены фамилии расстрелянных без суда и следствия за то лишь, что они имели свою точку зрения на происходящее, я оставлю вам документы об уровне детской смертности, о количестве начальных школ в стране и коек в трех больницах. Вам, видимо, известно, что хранение такого рода данных карается в Гаривасе двадцатипятилетней каторгой, распространение – расстрелом, так что просил бы предупредить ваших сотрудников, которые, возможно, решат перепроверить мои материалы, чтобы не ссылались на меня, ибо моя гибель будет означать крах движения в стране…

Они беседовали сорок девять минут; через два месяца после этой встречи Эдвардс выступил в телевизионной передаче компании Си-би-эс и обвинил администрацию в том, что она поддерживает «откровенно фашистский режим, глава которого называет себя самым близким другом Соединенных Штатов. Назовите мне своих друзей, и я скажу, кто вы, гласит мудрость древних; это позор двадцатого века – кровавая, слепая тирания, боящаяся правды и мысли, провозглашающая себя при этом “самым надежным партнером Североатлантического сообщества в борьбе против сил агрессии и зла”. То, что мы поддерживаем дипломатические отношения с этим режимом, то, что там есть наши советники, то, что полиция диктатора вооружена нашими автоматами и минометами, а повстанцев расстреливают с “Фантомов”, отправленных нашими ВВС, недопустимо и безрассудно, бросает пятно позора на демократию».

Эдвардс был первым человеком, который узнал о перевороте в Гаривасе; он сразу же послал поздравительную телеграмму Санчесу, и, хотя ряд его коллег, не говоря уже об аппарате государственного секретаря, выразил глубокое сожаление по поводу столь неосмотрительного жеста сенатора, Эдвардс стоял на своем и поддерживал открытые контакты с посланцами полковника.

…Санчес и Эдвардс обменялись рукопожатием, а потом неожиданно для них самих обнялись, похлопали друг друга по спинам.

– Ну что, – сказал Эдвардс, – сильно пахнет порохом?

– Очень, – ответил Санчес.

– Я знаю… Меня восхищает ваше спокойствие в создавшейся ситуации… Я читал, что вас обвиняют в бесхребетности, в неумении и нежелании стукнуть кулаком по столу, но я считаю вашу линию единственно правильной… Прежде чем задать ряд вопросов, связанных с экономическими проблемами, я хотел бы выяснить главный… В случае если ваш энергопроект окажется заблокированным – финансы, таким образом, полетят к чертовой матери, возникнет кризисная ситуация, – вы намерены пустить сюда кубинцев или русских в обмен на их экономическую поддержку?

– Если мы очутимся в безвыходном положении и все откажут нам в помощи, мы вынуждены будем принять помощь марсиан, не то что кубинцев.

– Полковник, я имею в виду их военное присутствие.

– С правыми ультра, обстреливающими нас из сельвы, мы справимся, народ ненавидит их… Но с американским флотом тягаться нам не под силу.

– Я пока не имею данных о такого рода выходе из кризиса. А вы?

– Мы помним Гватемалу и Санто-Доминго.

– Как это говорил Маркс? – Сенатор нахмурился, память у него была завидная. – История повторяется дважды: один раз в виде трагедии, другой раз в виде фарса.

– Жизнь вносит коррективы, – заметил Санчес. – Сначала была трагедия в Гватемале, потом в Доминиканской Республике; не фарс, еще более страшная резня… А после Чили… А потом Уругвай…

– Как правило, Белый дом оказывался втянутым в ситуацию…

– Кто же говорит в таком случае «а»?

– Те, кто заинтересован в кризисе. Те из наших крупных финансистов, кому вы и Грацио наступили на мозоль… А бедной администрации ничего не остается делать, как покрывать случившееся.

– У нас есть основания предполагать, что Белый дом уже давно готов покрыть то, что готовится в Гаривасе, – усмехнулся Санчес.

– Основания? – Эдвардс недовольно поморщился. – Мы люди одной профессии, полковник… Дайте мне факты, и я обещаю вам начать драку, когда вернусь в Вашингтон.

– Хорошо, фактов нет, но я могу заверить вас, что правительство пока что не обсуждало возможность заключения военного союза ни с Гаваной, ни с Москвой. Я готов заверить вас, сенатор, что мы не пойдем на то, чтобы благословить военное присутствие тех, кто гарантирует Гаривас от интервенции с севера, до самого последнего момента. Если же мы получим заверения вашего правительства в том, что нам будет оказана помощь в реализации энергопроекта, то кризис, очевидно, будет погашен.

– Тут дело не в правительстве, полковник… Ваши люди испробовали все возможности на Уолл-стрит?

– Насколько мне известно, да.

– Не убежден. В конечном счете далеко не все наши бизнесмены завязаны на военно-промышленный комплекс… Большинство действуют именно в мирных отраслях экономики.

– Сенатор, мы готовы пробовать еще и еще раз, но, согласитесь, терпение – не мое, я умею терпеть, но моих коллег, которые выражают мнение большинства нации, – отнюдь не безгранично. Согласитесь и с тем, что вопрос престижа в нашем испаноговорящем мире имеет особый, обескоженный, что ли, характер… У меня создается впечатление, что Вашингтон намеренно подталкивает нас к повороту на восток, чтоб иметь развязанные руки. Не находите?

– С точки зрения формальной логики, не могу не согласиться с вами, но я требую фактов… Я готов оказать вам посильное содействие в контактах с Японией, это был бы оптимальный, полагаю, вариант выхода из сложившейся ситуации…

– А почему не Бонн?

Эдвардс вздохнул.

– Какая разница, Италия или Федеративная Республика? И та, и другая в Европе… Я согласен с вами: гибель Грацио была слишком угодна вашим противникам, чтобы считать это самоубийством… У нас довольно сильны сейчас те группы, которые весьма ревниво относятся к «западноевропейской тенденции» экономической модели… Впрочем, политической тоже – в первую голову я имею в виду контакты Европы с Кремлем… Бонн вряд ли займет открытую позицию в нынешних условиях. Они будут ждать. Токио может решиться на то, чтобы сразу же войти в ваш энергопроект…

– Мы были бы глубоко вам признательны, сенатор, если бы вы оказали нам содействие…

– Я приложу все силы. Вы даете мне возможность выступить в Вашингтоне перед прессой и сказать о вашей позиции по поводу вероятного присутствия русских и кубинцев?

– Бесспорно…

– Хорошо… И вот что, полковник… Наши сообщения о разобщенности в вашем правительстве соответствуют действительности?

Санчес достал сигареты, протянул сенатору, закурил сам, ответил нехотя:

– Я бы считал недостойным ни себя, ни вас лгать… Поэтому я отвечу вашим же вопросом: у вас есть факты?

– Нет.

Санчес пригласил сенатора к столу. Ужин был скромным, на американский манер – два куска мяса, много овощей, вино.

Именно здесь, поливая острым соусом салат, огурцы и помидоры, Санчес и спросил:

– А как вам кажется, тем у вас, кому не нравится эксперимент, проводимый в Гаривасе, угоден разброд в правительстве?

– Конечно, – ответил Эдвардс. – Салат чертовски вкусен, назовите мне этот соус, дома будут счастливы, если я смогу привезти две или три банки.

– Считайте, что я подарил вам эти три банки.

– Спасибо. – Эдвардс поднял бокал и сказал: – Я желаю вам успеха в ваших начинаниях, полковник. Я отношусь к вам с откровенной симпатией… Мне импонирует ваша сдержанность, и я буду говорить в Вашингтоне о том, что неразумно провоцировать ситуацию, именно так, провоцировать, обещаю вам это. Но не торопитесь, используйте все, чтобы заручиться поддержкой нашего бизнеса. Если вы повернетесь к Москве, мне станет трудно защищать вас и впредь… Я обещаю вам также использовать свое влияние на администрацию, чтобы удержать наши горячие головы от неразумной активности…

Президент, выслушав сенатора Эдвардса, когда тот назавтра возвратился в Вашингтон, заметил:

– А не кажется ли вам, что все, что происходит в этой несчастной стране, есть следствие интриг противников наших с ними добрых отношений?

– Я допускаю такую вероятность.

– Не мы, не американская пресса, но Кремль нагнетает кризисные настроения…

– Я не располагаю фактами такого рода, господин президент. Я располагаю иными фактами: в целом ряде наших изданий Санчеса прямо обвиняют в антиамериканской активности, тогда как это не соответствует действительности. Он заверил меня, что вопрос о военном присутствии русских и кубинцев не стоит на повестке дня, он сказал, что больше всего надеется на нашу помощь, но все его попытки договориться наталкиваются на сдержанную стену непонимания… Я мягко выразился, господин президент, я отношу себя к числу тех, кто чтит корректность в политике.

– Благодарю вас, сенатор, за то, что вы побывали в Гаривасе. Ваша информация носит исключительный характер. Я немедленно поручу моим коллегам еще раз самым тщательным образом изучить наши возможности нормализовать положение в Гаривасе…

– Положение там вполне нормальное.

– Вы пробыли там одну ночь, сенатор, – заметил президент, – а ночь не та пора, когда все можно увидеть… Я бы рекомендовал вам найти время для директора адвокатской фирмы Роберта Кара, ему поручено следить за ситуацией в Гаривасе, соотнося ее с тем, что творится на ведущих биржах мира… Думаю, ваша информация поможет ему выполнить возложенную на него миссию…

– Я это сделаю непременно, господин президент, но, со своей стороны, хочу спросить вас: а нет ли смысла предложить кому-либо из ваших помощников выступить и успокоить общественность по поводу «гаривасских страхов»? Это было бы высоко оценено Санчесом и его коллегами.

Президент кивнул, улыбнувшись чему-то, и поинтересовался:

– Всеми? Или только определенной их частью?