Текст книги "Пресс-центр"

Глава 60

21.10.83 (16 часов 09 минут)

– Но, господин Уфер, это просто-напросто невероятно! – Мари беспомощно всплеснула руками. – Вы работали с Грацио семь последних лет, вы отвечали за связь его концерна с биржами. Это ведь значится в справочнике «Кто есть кто»! Как же вы ничего о нем не знаете?! Вы боитесь говорить со мной? Но я готова дать вам слово! Я не напечатаю ничего из того, что вы мне расскажете, без вашей на то санкции!

– Тогда зачем вам со мной говорить, если вы не станете этого печатать? – Уфер пожал плечами и еще больше съежился в своем большом кожаном кресле, став похожим на маленького гномика. – Вы ставите вопросы, на которые трудно ответить, фрейлейн Кровс. Вы спрашиваете, кому была нужна смерть Грацио… Неужели вы не понимаете, что мой ответ на ваш вопрос означает появление таких врагов, которые меня вотрут в асфальт?

– Таким образом, вы ответили мне, что кому-то его смерть была угодна, господин Уфер… Если бы я не дала вам слова, этого было бы мне достаточно.

– И мне, фрейлейн Кровс, тоже. Для того чтобы привлечь вас к суду за диффамацию. И посадить за решетку.

– Мне говорили, что вас связывала дружба с Грацио, господин Уфер… Неужели вы способны так легко предать память друга?

– Выбирайте выражения, фрейлейн Кровс! – Уфер стукнул маленькой ладошкой по полированному столу; потный след от нее был похож на отпечаток руки первобытного человека. – Если вы считаете, что Леопольдо действительно убит, извольте привести факты. Тогда, в случае если факты будут серьезными, я стану говорить с вами. Тогда стану, – словно бы кому-то другому повторил Уфер. – Однако до тех пор, пока вы представляете вторую древнейшую профессию, которая профитирует на чужом горе, я предпочту молчать.

– Значит, вы верите в самоубийство Грацио?

– Мы начинаем прежнюю песню. Я уже ответил вам на этот вопрос. Ничего нового добавить не могу.

– Хорошо, но вы можете хотя бы рассказать о последней встрече Грацио и Санчеса? Вы же были при их последней встрече, один вы.

– А почему вас интересуют их отношения? Вы из разведки?

– Именно потому, что я не из разведки и очень… хорошо знаю Санчеса, уже пять лет его знаю, меня интересует это… Не как журналистку даже, поверьте, просто как человека…

Уфер открыл ящик стола, достал длинную пачку сигарет «Мор», долго открывал ее, столь же долго прикуривал, потом резко спросил:

– Вас интересует это как человека или как женщину?

Мари ответила горестно:

– Как женщину, господин Уфер, вы верно почувствовали.

– Я ничего никогда не чувствую. Я знаю или не знаю. Я знал это и ждал, что вы мне ответите.

– Как вы могли знать это? Донесли службы?

– Нет. Мне службы не доносят, я боюсь излишнего знания, оно обязывает к слишком многому, а взамен дает мало, но жизнь может поломать в два счета… Просто я видел ваши фотографии в доме Санчеса…

– Он вам говорил что-нибудь обо мне?

Уфер неожиданно улыбнулся, и эта быстрая улыбка изменила его лицо – оно, оказывается, могло быть живым, а глаза грустными и складочка между бровями резкой, взлетной.

– Нет, он ничего не говорил, хотя, мне кажется, хотел сказать что-то очень нежное.

– Почему вы так решили?

– Потому что я начинал брокером на бирже и должен был видеть глаза всех своих конкурентов, а их более трехсот, мне надо было в долю секунды понять, чего хотят они и что нужно той фирме, которой я служу. У него очень выразительные глаза, у этого полковника, ему бы не военным быть и не лидером правительства, а литератором или живописцем… Так вот, Санчес звонил мне позавчера… И сегодня тоже… Мой аппарат прослушивается, следовательно, особой тайны я вам не открываю… Он просил прилететь к нему в связи с тем, что творится на бирже… Вы же читаете бюллетени вашего пресс-центра, знаете поэтому, что началась игра против Гариваса…

– Но кто?! Кто играет?!

– Кто? Кто играет? – повторил Уфер. – Скажите мне, фрейлейн Кровс, кто играет против Санчеса?! Я уплачу вам хороший гонорар, потому что пойму, как надлежит в этой сумятице поступать мне. Я не знаю! Меня пока еще не перекупили… Я не лидер, не Грацио, не Санчес, не Рокфеллер… Я просто-напросто компетентный специалист и умею четко выполнять указания тех, с кем подписал контракт. Если бы вы сказали мне, что намерены – в серьезном, понятно, органе прессы – обвинить того-то и того-то в том-то и том-то, если бы начался скандал и я получил реальную возможность продумать свои ходы хотя бы на неделю вперед, я мог бы войти с вами во временный альянс, ибо это поможет мне предложить свои услуги серьезному клиенту, который, подобно Леопольдо, сумеет гарантировать мне обеспечение… А с чем вы пришли ко мне? Я согласился на беседу лишь потому, что вы дочь Вернье, который знает все, но никому об этом своем знании не говорит. Я согласился на встречу оттого, что вас любит Санчес. И, наконец, поскольку вы были первой, кто выразил несогласие с официальной версией гибели Леопольдо. Я ждал от вас информации. Вы мне ее не дали, вы требовали информации от меня… Фрейлейн Кровс, я биржевой дилер, я все делаю на основе взаимности, выверяя ценность полученного конъюнктурой сегодняшнего дня… Я живу по принципу: Бог даст день, Бог даст пищу. Не браните меня за цинизм, но я не хочу лгать вам…

– Господин Уфер, – устало сказала Мари, – вам были звонки с угрозами? На этот вопрос вы можете мне ответить?

– В моем мире нет наивных простаков, фрейлейн Кровс. У нас не угрожают. У нас открыто говорят, что моя позиция, если она станет такой-то и такой-то, мешает некой силе; если вы убеждены, говорят мне, что сила, которой вы служите, мощнее, можете сражаться, если же нет, посторонитесь. После того как ушел Леопольдо, за мной не оказалось силы. Я жду предложений.

И Мари заплакала… Лицо ее было обычным, прежним, только по щекам лились слезы, безутешные, воистину детские. «Я не должна, – внушала она себе, – я не смею говорить ему про то, что мне сказал Санчес о Дигоне, этот Уфер такой маленький и беспомощный, он предаст, если на него нажмут проклятые брокеры, он прячет страх за этой наигранной жесткостью, у него же меняется лицо, разве нет? А какой секрет я выдам, если скажу про Дигона? Кого я могу подвести? Санчеса? Нет, я ведь не сошлюсь на него, да и потом, я не скрывала этого, я уже говорила о Дигоне открыто… Но Степанов считает, что теперь все сложнее…»

– Я думаю, за убийством Грацио стоят люди Дигона, – произнесла наконец Мари, увидев вдруг, каким измученным стало лицо Уфера.

– Факты? – повторил он. – А я, например, судя по колебаниям цен на акции, склонен обвинить в его гибели еще одну корпорацию, но у меня нет фактов, понимаете? Я допускаю, что Дигон – главная фигура… Нет, неверно… Одна из главных фигур в этой трагедии… Но не один же он! А чтобы узнать, кто именно, нужны факты. Показания тех, кто видел; мнение того, кто не боится сделать заявление для печати; расписки; счета в отелях, чеки из борделей. Ясно? Если у вас появятся факты, которые позволят считать трагедию с Леопольдо уголовным преступлением, тогда можно наступить ногой на кадык Дигона. А что у вас есть? Что, кроме ощущений? Любовь предполагает действенность, фрейлейн Кровс. Действие обязано быть двояким: с одной стороны – жестким, с другой – податливым.

– Я не понимаю вас, господин Уфер.

– Понять меня несложно; вы, видимо, мало используете свое главное оружие – женственность. Вы идете напролом, вы растворили себя в профессии, это ваша ошибка…

– Уж не намерены ли вы открыть мне то, что знаете, если я приглашу вас к себе на чашку кофе сегодня вечером?

– Я бы с радостью принял ваше предложение, фрейлейн Кровс, но боюсь опозориться – крайне закомплексован по поводу своих мужских достоинств… Нет, я имел в виду совершенно другое, вы поняли слишком прямолинейно… Вы атакуете меня вопросами, а надо просить… Понимаете? И не бойтесь почаще ронять слезы, это пока еще действует на мужчин.

– Мои слезы на вас не подействуют.

– Подействовали…

– И что же вы мне открыли?

– Я предложил вам союз… На тех условиях, которые только что перечислил…

– Но подскажите же, в каком направлении искать?!

– Во всех.

Уфер поднялся, маленький, весь какой-то скукоженный, обогнул свой стол, проводил Мари до двери, учтиво распахнув ее, выглянул в приемную, вымученно улыбнулся секретарше и попросил:

– Гого, пожалуйста, принесите из аптеки что-нибудь от головной боли.

Высокая холеная красивая женщина сразу же поднялась и молча вышла; именно тогда Уфер и произнес одними губами, беззвучно и отрешенно:

– Дон Валлоне.

И, повернувшись, не кивнув даже Мари, вернулся к себе.

Глава 61

22.10.83 (10 часов 15 минут)

– Доброе утро, пожалуйста, месье Жюри.

– Кто его просит?

– Степанов.

– Одну минуту.

В трубке зазвучала музыка Гершвина.

Степанов посмотрел на часы – минута в минуту, он звонит точно. Хорошо бы через час, от силы два уехать. Слава богу, есть обратная виза во Францию, не надо бежать в универсам и делать четыре цветные фотографии, улыбаться консульским чиновникам, звонить советнику по культуре, искать тех, кто дружен с послом и может гарантировать, что цель его, степановской, поездки заключается вовсе не в том, чтобы взорвать Лувр или похитить военные секреты.

– Алло, вы слушаете? – пропел женский голос, они все певуньи, эти французские секретарши. – Месье Жюри будет в двенадцать.

– Он ничего не просил мне передать? Я проспеллингую мою фамилию: С, как Судан, Т, как Триполи, Е, как Европа, П, как Париж, А, как Алжир…

– Дальше я знаю, – ответила женщина, – месье Степанов. У вас очень трудное начало фамилии, концовка звучит значительно проще. Нет, он ничего не просил вам передать. До свидания.

Самое страшное для Степанова (не было бы только чего пострашнее) – это ждать. Он радостно писал, но мучительно ждал того момента, когда прочитает редактор, придет корректура, появится журнал. Отклики не очень-то волновали его, потому что он знал всю меру тенденциозности критики; самое важное – читают тебя или нет; остальное от лукавого; сказка про голого короля была одной из самых его любимых. В конечном счете оценку работе выносит не критик, а время, проявляющее себя через читателя, то есть через память; сколько голых королей, творчество которых возносили до небес, ушло в беспамятное небытие, а те, кого критика не очень-то баловала, не залеживаются на полках библиотек или, того приятнее, выдаются лишь в читальном зале под паспорт.

«Еще час сорок пять минут ждать, – подумал Степанов, – будь прокляты эти час сорок пять минут, в моем возрасте время начинаешь ощущать так близко, так видишь его необратимую стремительность, что даже на секундную стрелку жутко смотреть: дергающиеся цифры кварцевых часов навсегда отбрасывают то мгновение, которое было только что, ан нет его, неповторимо и безвозвратно ушло. А если этот самый месье Жюри решил мне отказать? – спросил он вдруг себя. – Нет, он вполне мог это сделать вчера, проявил же такой явный интерес, да и потом, я отдал ему процент с нового издания, а это не полторы тысячи франков, а добрых пятьдесят».

Степанов верил ощущениям и очень боялся этого, потому что, считал он, такое может принести много бед людям; чем сильнее и выше человек, уповающий на чувство, тем это опаснее; правы были философы: лишь практика, лишь факт угодны человечеству, а никак не те глубинные, не понятые покуда наукой чувства, которые порождают недоверие, ревность, слепое восхищение или злобную неприязнь.

Он старался не поддаваться тому, что порой шевелилось в нем, гнал это, ожидая момента, когда чувство обретет форму логического посыла, до конца ясного ему самому; всегда повторял себе историю о том, как некто, выходя из театра, оттолкнул человека, который шел прямиком, никому не уступая дороги. Человек странно усмехнулся, заметив: «Только не бейте меня по лицу, я слеп».

Степанов подолгу не соглашался со старыми друзьями, когда те говорили про какого-то нового его знакомца: «Он плохой человек, не верь ему». Степанов порой ошибался в людях, признавал правоту своих близких, но в глубине души был убежден, что поступил правильно: в каждом надо стараться увидеть добро, нельзя жить предвзято, лучше один раз убедиться самому, чем сто раз услышать от других.

Но сейчас он совершенно точно ощутил, что месье Жюри у себя, просто не желает брать трубку. «Может, не готов еще к деловой встрече, – поправил себя Степанов, – хотя значительно проще так мне прямо об этом и сказать, я ведь предупредил, что ограничен временем; они здесь такие пугливые; говорят, у нас всего боятся, черта с два, ничего у нас не боятся, а тут взвешивают любое слово и соизмеряют каждый шаг, когда дело касается общения с иностранцем оттуда».

Он снял трубку, набрал номер издательства, изменил голос, как-никак снимался в «Солярисе», его попросили сыграть роль американского профессора, работали без репетиции, с маху, и на своем американском сленге попросил к аппарату мистера Жюри: «С ним хочет беседовать вице-директор «Юниверсал паблишинг-хауз».

И снова музыка в трубке, на этот раз не Гершвин, а стилизованный Римский-Корсаков, «Полет шмеля» в джазовом исполнении, очень красиво, никакого глумления над классикой, просто в старые мехи влили новое вино; понятно, кого-то из наших традиционалистов это может шокировать, но их предков еще больше ведь шокировали Рахманинов и Скрябин, а теперь они же причислили их к лику святых, и правильно сделали, но через какое неприятие эти гении шли к славе!

– Алло. – Голос месье Жюри был воркующим, вальяжным, исполненным, как и всегда, доброжелательства.

Степанов хотел было сказать ему по-русски: «Что ж ты от меня бегаешь, сука», – но решил этого не делать, не плюй в колодец, пригодится воды напиться.

Осторожно положив трубку на рычаг, он снова начал листать свою телефонную книжку; никогда и нигде, а особенно на Западе, нельзя делать ставку лишь на одну возможность, здешний мир построен на множественности попыток, в чужой монастырь со своим уставом не лезь, пословицы не бывают неправильными, это катехизис человеческого разума, проверено опытом тысячелетий.

Дональд Эпштейн, Париж, кинопродюсер, друг Кармена, славный парень, воевал против Гитлера, был сбит над Германией, в концлагере подлежал расстрелу; спасло русское большевистское подполье. «Черт, отчего я не позвонил ему, не важно, что было мало времени, для хороших людей время должно быть найдено, а ты по-прежнему тратишь уйму минут на суету, обязательные (а именно поэтому совершенно необязательные) звонки, встречи, ленчи, ужины».

– Алло, пожалуйста, мистера Эпштейна.

– Мистер Апштайн не живет здесь более, он переехал на юг Франции.

– Пожалуйста, дайте мне его новый телефон.

– Но мистер Апштайн не оставил нам своего нового телефона, месье…

(«Апштайн, понятно. Я совсем забыл, что он просил именно так произносить его фамилию», – вспомнил Степанов.)

«Профессор Герберт Краузе. Стоп, этот может помочь, он часто приезжает в Москву, я могу там арендовать ему машину или отдать свою, а здесь он меня выручит».

Степанов набрал номер и услышал командный голос:

– Двадцать три двадцать шесть!

(Профессор писал во многие журналы и газеты, поэтому скрывался от пустых звонков, называл лишь номер своего телефона; те, кто нужен ему, знают эту хитрость.)

– Ноль семь ноль один, – ответил Степанов.

– Простите?

Степанов рассмеялся.

– Гутен морген, Карл Иванович!

– Но я не Карл Иванович, – удивился профессор, – я Герберт Васильевич.

«Нет, все-таки немец всегда немец, – подумал Степанов, – я ж ему объяснил про “Карла Ивановича”, неужели память стала сдавать?»

– Я помню, что вы Герберт Васильевич, а вот вы забыли, как я рассказывал вам о персонаже из Толстого, добром старом гувернере, «гутен морген, Карл Иванович»…

– А, Дмитрий Юрьевич, здравствуйте, мой дорогой! Откуда вы?! Я хотел было вам звонить, но большевики отключили автоматическую связь, разговора приходится ждать чуть ли не сутки!

– Ничего, повысим тариф на разговор и снова включим автомат, – легко пообещал Степанов. – Я сейчас неподалеку от вас, и у меня к вам необычная просьба.

– Да, пожалуйста, мой до-р-рогой («Откуда такая “горловая устроенность”, – успел подумать Степанов, – я бы связки порвал при надобности так произносить букву “р”»), в чем предмет вашей просьбы?

– Сначала вопрос: вы собираетесь в Москву?

– Если дадут визу, то обязательно! Я уже заказал через мое туристское бюро в Штутгарте номер в «Национале» на семнадцатое марта.

«А сейчас октябрь, – отметил Степанов, – ну и немцы, ну и организаторы своего времени, учиться у них и учиться!»

– Вам в Москве машина потребуется?

– Это было бы идеально.

– А мне очень нужна машина здесь… Дня на три-четыре… Давайте заключим соглашение: я вам даю свою машину в России, а вы мне нанимаете лайбу здесь.

– Простите?! Что я вам здесь должен нанять? – Голос у профессора стал на какой-то момент испуганным.

– Лайба – это автомобиль… На жаргоне.

– Ах, вот как! И что это за жаргон?

– Молодежный, сказал бы я.

– Ага, хорошо, очень интересно… Конечно, я готов вам помочь… Оставьте мне свой телефон, я перезвоню в течение пятнадцати минут.

Он позвонил через двенадцать минут, сказал, что надо пойти на вокзал и в «ависе» взять малолитражный «Ситроен», попросил прислать записочку, желательно на немецком, что машина была арендована в целях совместной работы над новой рукописью профессора.

– Это для налоговой службы, – пояснил он, – если я им представлю справку, что вы работаете вместе со мной, назовите себя моим редактором или консультантом, как вам будет угодно, то с меня эти деньги не станут взимать из налогов по гонорару и, таким образом, вы не будете чувствовать себя обязанным… Что у вас за тема поездки?

– Грацио.

– Простите?!

– Меня интересуют некоторые обстоятельства, связанные с гибелью Леопольдо Грацио.

– Ах, этот миллионер, эксплуататор и спекулянт?! – Профессор рассмеялся. – Не задирайте нас слишком сильно, Дмитрий Юрьевич, мы тоже обидчивые.

– Сильно не стану, Герберт Васильевич, спасибо вам огромное. Что я должен взять с собой для «ависа»?

– А ничего. Права. Я продиктовал клерку номер своего счета, он уже проверил в банке, так что садитесь за руль и поезжайте.

Спустившись вниз, Степанов отдал портье ключ; тот суетливо протянул ему листок бумаги.

– У вас было постоянно занято, вам несколько раз звонила дама из аэропорта…

Степанов прочитал: «Я полетела на Сицилию по делу нашего общего друга. Вернусь, точнее, должна вернуться, завтра днем. Мари».

«Мы с ней идем одним путем, – подумал Степанов, расплачиваясь за отель, – жаль, что она ко мне не заехала. А может, это и к лучшему».

Он заметил в углу холла молодого человека, который слишком уж сосредоточенно читал газету, но по тому, как его левая нога отбивала такт, было ясно, что новости его не очень-то волнуют, видимо, недавно работает в тайной полиции, только-только начал овладевать высоким искусством наружного наблюдения…

Глава 62

22.10.83 (14 часов 47 минут)

Машин на дороге было мало, пустых три ряда, скорость ограничена до ста тридцати километров, больше ни-ни, здешняя полиция беспощадна, двадцать франков, и никаких разговоров; таятся вроде наших, родимых, с радарчиком за крутым поворотом, никаких объяснений, деньги на бочку.

Степанов торопился одолеть большую часть пути до четырех часов, потом дорога станет забитой. К счастью, кончился туристский сезон, нет тысяч машин с прицепами, катерами, байдарками, клетками с пони, нет медлительных голландцев, неистовых водителей из Рима, жестких французов, которые ездят лихо, но не придерешься, строго по закону; требовательных немцев, утыкающихся мордой своего сверхмощного «Мерседеса» в задницу твоей машиненки, поди не уступи ему дорогу – пронесется мимо на двухсоткилометровой скорости, и нет его…

Во время путешествий Степанов приладился работать и на автомагистралях: руль в управлении легок, вторая рука свободна, держи себе диктофончик и наговаривай сюжеты, заметки, заготовки глав к следующей книге.

Он знал, что до Цюриха автострада новая, прекрасная, можно работать всласть; потом дорога вольется в город, через каждые сто метров указатели, помогающие водителю не сбиться с пути, тем не менее не подиктуешь, хотя пешеход дисциплинирован, бабки не бегут под колеса, красный свет – закон, нарушение которого просто-напросто невозможно, ибо вызовет такое изумление прохожих, что человек готов сквозь землю провалиться (наверное, подумал Степанов, высшее уважение к закону достигается тогда, когда люди недоумевают по поводу поступка, противного принятым в обществе правилам, а недоумение предполагает отторжение чужака от общества).

Берн проезжать не пришлось, дорога легко огибает маленькую столицу живописной страны, а оттуда уже он погнал к Сен-Готарду, промахнул длиннющий тоннель и оказался в итальянской части страны; передачи по радио идут на итальянском, смонтированы иначе, чем в цюрихско-немецком регионе и лозанно-французском: музыка, постоянная музыка, прерываемая восторженными комментариями дикторов, будь то реклама стирального порошка, сообщение о военных столкновениях в Сальвадоре или информация о новом романе секс-бомбы Брижит Бардо.

Степанов снова включил диктофон, начал неторопливо наговаривать план предстоящей работы.

В Аскону он приехал затемно, сбился поначалу с дороги, махнул в Лугано, поразился тому, как этот город разнится от других швейцарских городов, словно бы кусочек Италии перенесли сюда; даже регулировщики на площадях картинны, словно оперные статисты или отставные политики, которых снедает тайная страсть – хоть чем-нибудь, но руководить.

Здесь было гораздо теплее, чем в Лозанне, не говоря уже о Цюрихе и Берне; пахло морем, хотя его не было, но мертво стыла бритвенная гладь озера; высилась Монте-Верита, гора Правды, где в начале века оформился как течение европейский авангард – родоначальниками его были русские художники; перемигивались огоньки на набережной; по-прежнему звучала музыка; в тратториях и пиццериях было полно народа, речь, однако, все больше немецкая, итальянской почти не слышно.

Степанов оставил машину неподалеку от набережной, спустился в пиццерию, заказал спагетти по-неаполитански – с подливкой из шампиньонов, с сыром и помидорами, положил на стойку бара монету и попросил разрешения позвонить; усатый хозяин в накрахмаленном фартуке подвинул телефон, поинтересовался, какое вино будет пить гость, Степанов ответил, что вина пить не будет, воду; попросил справочную книгу, легко нашел телефон Софи Сфорца-Руиджи, набрал номер, услышал певучий итальянский голос, представился и попросил о встрече.

– Но я плохо говорю по-английски, – ответила синьора Сфорца-Руиджи. – И потом, о чем вы хотите с нами беседовать?

– У меня есть предложение для вашего мужа…

– Сценарий?

– Да.

– Но он больше не работает, он болен…

– Тогда синьор Руиджи, возможно, посоветует, с кем мне стоит переговорить. Джульетта сказала, что он даст самую разумную рекомендацию.

– Но Джульетта не звонила нам…

– Хорошо, я попробую сейчас же еще раз связаться с ней.

Он познакомился с Джульеттой, маленькой очаровательной актрисой, в Мадриде на телевидении; они вдвоем вели передачу, подобную той, которая называется у нас «С добрым утром»; потом часто перезванивались; в голосе Софи Сфорца чувствовался страх; Степанов понял: без рекомендации его не примут, а ему необходимо увидеть этих людей, он просто-напросто не имеет права их не увидеть.

…Джульетта, к счастью, оказалась дома, в Риме, обещала перезвонить Сфорца сразу же.

…Через час Степанов остановил машину возле маленького особняка, стоявшего в горах, над озером; трещали цикады; он сначала даже не поверил своим ушам, все-таки октябрь; какая-то странная птица пела в лианах; господи, как похоже на Абхазию, подумал он, только здесь нет доброго Алябрика, веселого и шумного бармена из пансионата «Алены».

Он позвонил в дверь; в прихожей вспыхнул свет; кто-то приник к глазку; холодно лязгнул замок, второй; на пороге стоял высокий, молодой еще мужчина в белом костюме.

– Проходите, – сказал он на великолепном английском, – мы ждем вас.

В большом холле было сумрачно, лишь одна настольная лампа; дверь на веранду открыта; там сидела женщина, как две капли воды похожая на покойную Франческу, только седая, хотя лицо юное. В ее длинных, очень тонких пальцах был зажат длинный мундштук, сигарета тоже длинная, ярко-желтого цвета; пальцы чуть дрожали, хотя она всячески пыталась эту дрожь скрыть.

– Садитесь, синьор Степанофф, мы готовы выслушать сюжет вашего сценария, – сказала она. – Мой муж пообещал Джульетте проконсультировать вас. Вы действительно из России?

– Да.

– И намерены туда вернуться?

– Бесспорно. – Степанов улыбнулся.

– Но ведь там сейчас невозможно жить, такой террор.

Степанов снова улыбнулся.

– Ничего, переживем, здесь тоже не без террора, но ведь вы не собираетесь уезжать…

– Хотите выпить? – спросил Руиджи.

– Нет, спасибо, если только стакан воды.

– С газом?

– Да какой угодно, только б холодная была…

Руиджи принес воды, присел рядом с женой, вздохнул с хрипом, прокашлялся.

– Давайте ваш сюжет, я весь внимание.

– Сколько времени вы мне отпускаете?

– Все зависит от того, как мне покажется история.

– Покажется, – убежденно сказал Степанов, чувствуя напряженность Софи и ее мужа. – Вам покажется… Речь идет о политическом преступлении… В некоем городе в президентском апартаменте отеля был обнаружен труп миллионера…

– Это вымысел или факт? – спросил Руиджи.

– А вам бы как хотелось?

– Мне бы хотелось вымысел, – ответил он.

– Ладно, – согласился Степанов, – тогда я не стану называть убитого Леопольдо Грацио, а назову его просто Леопольдо.

– Не сходится, слишком близко, и потом Грацио, как я знаю, не был убит, а покончил с собой в связи с угрозой банкротства.

– Тогда назовем покойного Джоном, перенесем действие в Штаты.

– Это хорошее предложение, – откликнулась Софи Сфорца; ее обязательная улыбка была вымученной, тонкие пальцы по-прежнему мелко подрагивали.

– Так вот, Джон, бизнесмен и политик, был найден мертвым в своем номере; служащие отеля, пока еще, впрочем, не под присягой, заявили, что никто из посторонних к нему не входил; на пистолете, найденном поутру полицией, не было отпечатков пальцев; началось следствие; однако все те, кто мог дать показания в связи с обстоятельствами, предшествовавшими гибели миллионера, занятого в сфере энергетического, отнюдь не военного бизнеса, устранены; все, кто пытается продолжать расследование на свой страх и риск, делают это, ощущая на своей спине глаза, холодные неподвижные глаза, которые принадлежат людям, нанятым теми, кто не может позволить обнаружиться правде. Но если все-таки правда всплывет – а для этого надо не так уж много, два свидетельских показания, – тот спрут, который задумывает и проводит в жизнь злодеяния, может быть раздавлен. Как сюжет?

– По-моему, интересно, – сказал Руиджи. – Но это не для меня, синьор Степанофф, это для Дамиани, «Признание прокурора» и все такое прочее, тем более что я перестал работать в кинематографе, я теперь на пенсии.

– Хватает на то, чтобы жить? – усмехнулся Степанов, спросив глазами у женщины разрешения закурить.

– Да, вполне хватает, я был хорошо застрахован.

– И вы не рветесь вернуться в искусство?

– Это моя забота, а не ваша, синьор Степанофф.

– Вы, значит, убеждены, что борьба с доном Валлоне невозможна?

Руиджи обернулся к жене, усмехнулся.

– Я же говорил тебе, дорогая… Все должно было кончиться именно этим именем.

Софи Сфорца смяла длинную сигарету в огромной ракушке, фиолетово-черной, не средиземноморской, скорее всего из Карибского региона.

– Синьор Степанофф, – сказала она своим певучим глубоким голосом, – мы готовы обсуждать с вами вашу идею, она действительно интересна, и, если бы Руиджи чувствовал в себе силы, я бы советовала ему поработать с вами, но вы упомянули имя дона Валлоне… Я что-то слыхала о нем, но что именно, слабо помню… Вы не хотите рассказать о нем подробнее?

Степанов все понял: страх; они ничего не станут говорить; зря потраченное время; сначала их испугали, а потом купили; очень просто.

– Имена заменить? – спросил он усмешливо. – Или все-таки вашу сестру можно назвать ее подлинным именем – Франческа? А того, кто финансировал ее фильм, – доном Валлоне?

– Можете не заменять имена на псевдонимы, – ответил Руиджи. – Но когда вы станете говорить о Франческе, не забывайте, что перед вами ее сестра.

Степанов почувствовал, как кровь прилила к лицу, он не считал нужным сдерживать себя.

– Которая, естественно, не может не желать того, чтобы виновные в гибели ее сестры были сурово наказаны… Понятно, и вы, ее коллега по искусству, жаждете этого же, вам не может быть безразлична трагедия художника, талантливой молодой женщины, столь загадочно в расцвете сил ушедшей из жизни…

– По какому праву вы так говорите? – сухо осведомился Руиджи. – Кто разрешил вам так говорить?

– Как? – спросил Степанов. – Я обидел вас? Готов написать все, что я говорил. Слово, зафиксированное на бумаге, есть документ, и, если вы найдете то, что подходит под категорию оскорбления, привлеките меня к суду, я готов дать показания… даже после автокатастрофы… Если оклемаюсь, приеду, это я могу вам обещать… Конечно, если кокнут, тут уж не моя вина, замолчу…

Софи Сфорца побледнела, даже в ночи было заметно, как ее щеки сделались серыми, словно бы цементными; она легко поднялась, заставила себя улыбнуться.

– Это было так мило, что вы нашли время навестить нас, синьор Степанофф, по-моему, ваш сюжет может принести славу; если удастся написать его так, как вы задумали, мы с Руиджи будем молить Бога, чтобы вам повезло. – Она обернулась к мужу: – Не так ли, милый? Извините, но я должна вас оставить, меня мучают мигрени…

Степанов кивнул, пожелал доброй ночи, пошел к двери; замки были особые, словно тюремные, двери обиты железом, цепочка из нержавеющей стали.

Руиджи отпер замок, кашлянул, сыгранно пожал плечами.

– Мы, люди Запада, привыкли к делу с первого же слова, синьор Степанофф, мы не византийцы, а римляне, поэтому превыше всего ценим, когда человек сразу же берет быка за рога, а не прячет главное за декорацию, будь то мифический сценарий, роман или репортаж для коммунистической газеты.

– Если бы вы не поняли главного, синьор Руиджи, – ответил Степанов, – вряд ли ваша жена так внезапно занедужила бы. Да и потом, видимо, бестактно задавать вопрос: когда и кто смог вас испугать так, что вы простили гибель Франчески?.. Я готов продолжить наш разговор на улице, если вы опасаетесь вести его в доме, где могут быть вмонтированы чужие уши.

– Осторожнее рулите по нашим дорогам, – ответил Руиджи со странной усмешкой, – они очень узкие, а наши водители – лихачи. Желаю вам доброй ночи и счастливого творчества…