Текст книги "Пресс-центр"

Глава 51

Из бюллетеня пресс-центра:

«Известный обозреватель Жюлъ Бреннер на пути в Гаривас, где ему была обещана встреча с полковником Санчесом, остановился в Нью-Йорке и был принят президентом банковской корпорации “Уордд сити бэнк” Робертом Макдоуном.

Ниже передаем сокращенную запись интервью; полный текст печатается в сегодняшнем выпуске парижской “Суар”.

“Бреннер. Мистер Макдоун, вас знают как человека, банк которого охотно финансирует дорожное строительство, энергетику, комплексы отелей в курортных регионах мира и заводы по производству бытовой химии. Чем можно объяснить вашу приверженность к столь традиционным и не очень-то прибыльным сферам вложения капитала?

Макдоун. Вы неверно информированы, мистер Бреннер. Те срезы индустрии, которые вы упомянули, самые прибыльные, ибо они служат миру, но не войне. Я отношусь к числу тех американцев, которые шли с армией Брэдли через нацистскую Германию, там я похоронил брата, я не хочу иметь ничего общего с одержимыми из военно-промышленного комплекса, прибыли моих банков удовлетворяют вкладчиков, наш бизнес развивается стабильно и с выгодой для Соединенных Штатов.

Бреннер. Поддерживаете ли вы деловые связи с коммунистическими режимами?

Макдоун. Да.

Бреннер. Администрация не чинит вам препятствий?

Макдоун. Этот вопрос я не комментирую.

Бреннер. Такого рода ответ легко поддается расшифровке.

Макдоун. В армии я служил танкистом, а не шифровальщиком, я ответил так, как мне представляется целесообразным ответить в наше – весьма сложное – время.

Бреннер. К вам обращался с просьбой о займе режим полковника Санчеса?

Макдоун. У вас есть его энергопроект?

Бреннер. Да.

Макдоун. Мы готовы в положительном плане рассмотреть вопрос о займе для Санчеса, но до тех пор, пока активы Грацио арестованы и находятся под опекой ревизорской группы Финансового управления, я бессилен что-либо сделать. Впрочем, если правительство Гариваса решит провести с нами переговоры до того, как закончится ревизия, мы самым благожелательным образом рассмотрим его предложения. Мы не будем их «тщательно изучать» и «по-деловому анализировать». Мы готовы к серьезной, взаимовыгодной работе.

Бреннер. Не кажется ли вам тревожным положение на биржах?

Макдоун. Биржа есть биржа. Она является нашим детищем, мы, а не администрация, гарантируем стабильность цен, хотя бы даже относительную, мы, а не администрация, давая займы и стимулируя развитие новых отраслей промышленности в разных регионах мира, пытаемся спасти мир от безработицы… Мы реальные созидатели нашего мира, и я очень не люблю, когда о сложнейшем механизме биржи судят некомпетентно, а из банкиров делают страшилищ…

Бреннер. Как вы относитесь к банкирам, которые специализируются лишь на субсидировании военной промышленности?

Макдоун. Кому-то приходится заниматься и этой работой. Я отвечаю за себя и за моих единомышленников, а мы представляем собой силу…

Бреннер. Я не являюсь специалистом по вопросам биржи, но коллеги, которые пишут о финансах – в первую очередь профессор Вернье, – считают, что сейчас началась скрытая игра с ценами на акции бобов какао… А это монопольный продукт Гариваса…

Макдоун. Я некомпетентен в данном конкретном вопросе… Однако скачки цен таковы и выбросы акций столь массированны, что я могу допустить начало игры… Конечно, это не заденет судьбы мира, но, согласен, чьи-то интересы за всем этим делом могут быть угаданы… Тем более что цена на гаривасскую валюту только что упала на три пункта – это сильный удар по Санчесу, весьма сильный… Ситуация в чем-то напоминает мне серебряную аферу, когда некто пытался свалить моего доброго друга Ханта… Тогда тоже был пущен слух, что ряд банков продает серебро под заем, с убытком… Сразу же началась паника, цена упала… А ведь Хант довольно долго поднимал стоимость серебра – с шести долларов за унцию до пятидесяти, это была красивая операция… Он скупил две трети мировых запасов серебра… Его план был любопытен: поднять серебро над золотом, стать императором мира, серебряным императором… Но ведь он поднимал цены постепенно, а его ударили сразу… То же и с акциями гаривасского какао… Либо кто-то играет, довольно крупно играет на бирже, и только на бирже, либо это политическая спекуляция, призванная убрать Санчеса как нестабильную фигуру.

Бреннер. Может ли начаться неуправляемая реакция?

Макдоун. Вы имеете в виду кризис? Нет. Это локальное дело, оно касается лишь Гариваса.

Бреннер. Но у режима Санчеса есть не только враги, но и друзья. Считаете ли вы, что они промолчат в случае, если кризис разрастется?

Макдоун. Если из-за какао начнется Третья мировая война, инопланетяне от души посмеются.

Бреннер. Но ведь бобы какао собирают люди…

Макдоун. Это патетика, мистер Бреннер, это не по моей части.

Бреннер. Не создается ли у вас впечатление, что за неустойчивостью на бирже, за очевидной игрой…

Макдоун. Это вы говорите «очевидная»… Я сказал, что игра возможна.

Бреннер. Хорошо, я принимаю ваш корректив… Нет ли у вас впечатления, что кто-то намерен установить контроль на бобы какао?

Макдоун. Вы имеете в виду опасность установления монопольного контроля над рынком со стороны отдельных лиц?

Бреннер. Да.

Макдоун. Пожалуй, такого рода возможность существует… Мне кажется, что кто-то силится придержать акции бобов какао, а с другой стороны, могу предположить, что этих акций уже продано значительно больше, чем может быть в наличии…

Бреннер. Вы можете предположить, кто те люди, которые начали игру? Какие банки или концерны стоят за всем этим?

Макдоун. Знаете, я спросил свою внучку: «Отчего ты такая нехорошая, людей обижаешь?» Она мне ответила: «Не знаю, надо спросить у мамы…» Найдите их маму, мистер Бреннер, я дедушка, а дедушки – безвредные уже люди, мужчины без фантазии, что может быть преснее?”

Перед вылетом в Гаривас Бреннер сообщил журналистам, что после того, как он передал полный текст интервью с Макдоуном в Париж, в его номере раздался звонок и некто, не представившийся, порекомендовал ему “придержать публикацию, ибо она может поставить вас в крайне сложное положение, когда вы вернетесь в Париж… Точнее сказать, если вы туда вернетесь”…».

Глава 52

18.10.83

Вернье знал, что Мари любит Санчеса, и поэтому постоянно тревожился за судьбу лидера Гариваса.

По ночам, когда, выжатый после работы, он ложился в кровать, то долго не мог уснуть, ощущая свое отцовское бессилие; нет, наверно, более страшного ощущения.

– Милый, а что, если тебе напечатать то, что ты знаешь? – сказала как-то Гала. – Ты же места себе не находишь… Это будет очень опасно?

– Какое это имеет значение? – раздраженно пожал плечами Вернье. – Когда речь идет о девочке, страха нет… Просто-напросто меня никто не напечатает.

– А что же делать?

– Не знаю… Я рассчитываю, что умные поймут то, что я сейчас заканчиваю… Но очень может быть, что я снова ошибаюсь, полагая, будто умные в этом мире наделены правом решений…

Он договорился с прессой, контролируемой нью-йоркской группой Аверелла Гарримана, напечатать документированное исследование об американской агрессии в Доминиканской Республике. Он думал (мечтал, надеялся, уповал, вернее сказать), что люди поймут: речь на самом деле идет о Гаривасе, о сегодняшнем и завтрашнем дне, о том, что там грядут кровь и ужас…

Вернье начал собирать материалы о том, как Белый дом рушил демократические режимы на Американском континенте, сразу же после окончания университета, в пятьдесят четвертом, когда случилась трагедия в Гватемале; то, как морские пехотинцы вторглись в Доминиканскую Республику, он наблюдал самолично, работая в ту пору на кафедре университета Санто-Доминго; в Чили Вернье прилетел через два дня после путча Пиночета; то, как ЦРУ подготовило переворот в Уругвае, он постигал в Монтевидео, встречаясь с теми, кто еще не был арестован тайной полицией.

(Элизабет, его жена, когда он не мог позвонить ей из Санто-Доминго оттого, что была нарушена телефонная связь во время американских бомбардировок, устроила скандал: «Ты грязный бабник, валялся у одной из своих проституток!» Он никогда так не обижался на нее, как тогда; шла война, какие там проститутки, да и потом, отчего именно проститутками обязаны быть те, с кем сводила его жизнь?! При этом он не знал, что у нее уже три года длится роман с его знакомцем; узнал куда позже; подивился который уж раз своей доверчивости и характеру жены: «Ну, живешь с другим, любишь его, так зачем же меня допекать без всякого повода, просто так, из давней затаенной неприязни?!» Вообще Элизабет была странным человеком, все ее поступки определяли гадалки и жрецы черной магии, их слова для нее закон. А еще, будучи сверхтипичной немкой, она преклонялась перед видимым проявлением авторитета, будь то мнение в обществе или сила.)

…Вернье понимал, что ситуация в Гаривасе чревата, удар будет нанесен именно по Санчесу, это стало ему совершенно ясным после гибели Грацио; он представлял себе, как это должно произойти, но ощущал невозможность помочь молодому полковнику, которого полюбила Мари; девочка – сложный человечек; как всякий настоящий талант, она и умна, и непосредственна, а как женщина – лишена атакующего начала, добра от рождения.

Вернье договорился с мадридским еженедельником, что там напечатают его очерк о трагедии Доминиканской Республики, написанный по сенсационным, не известным никому материалам, предпослав – от редакционной коллегии, не от него – врезку о том, как схоже происходящее ныне в Гаривасе с тем, что произошло в Санто-Доминго.

Испанцы, особенно после смерти Франко, набирали авторитет в Латинской Америке; демократический эксперимент короля был угоден «умеренным» за океаном; жандармские методы ЦРУ вызывали в стране негативную реакцию; даже путч Пиночета, во времена фаланги еще, но уже на последнем ее издыхании, был воспринят общественностью как всеобщее испанское горе; поэтому судьба Гариваса не могла не тревожить альма-матер Латинской Америки.

А тревожиться было из-за чего…

Так же как и в Доминиканской Республике, где ЦРУ санкционировало устранение фанатика и садиста Трухильо, компрометировавшего Белый дом своей дружбой, в Гаривасе уничтожили диктатора, похожего как две капли воды на «коррумпированного христопродавца» Трухильо.

Так же как и в Доминиканской Республике, северный сосед не смог загодя просчитать возможные эмоциональные повороты, связанные со свержением диктатора в Гаривасе, и на смену ему пришел не тот, кто был выпестован в Вашингтоне, а Санчес и его друзья.

Такое же случилось и в Доминиканской Республике: на выборах, наскоро проведенных после убийства Трухильо (под контролем проамериканских сил), народ тем не менее сказал свое слово. Новоявленный президент, ставленник ЦРУ, Рафаэл Боннели, исполнявший при Трухильо должность шефа его секретной полиции, был свергнут. Победил левый кандидат, историк и писатель Хуан Бош. То был открытый выпад против Вашингтона. Несмотря на это, у Кеннеди хватило государственной мудрости отправить вице-президента Линдона Джонсона в Санто-Доминго, чтобы тот лично приветствовал народного избранника.

Но когда Джонсон обменивался рукопожатием с новым президентом перед объективами кинокамер, ЦРУ и государственный департамент – каждый по своим каналам – уже начали тайную работу по созданию единого блока против Хуана Боша. Блок сколотили, армия объединилась с крайне правыми, обвинение, выдвинутое против Боша, было давно всем знакомо: «Левый, он отдает страну коммунистам». И законно избранного лидера сбросил полковник Элиас Весин-и-Весин; сразу же началась вакханалия расправы. Вашингтон, продолжая запланированную акцию, картинно разорвал дипломатические отношения с Санто-Доминго; «демократия прежде всего», как же иначе; была даже заморожена экономическая и военная помощь; однако, когда посол Мартин прилетел в Америку и его приняли в Белом доме, там заметили: «Мы не очень-то хотим, чтобы Бош вернулся обратно, несмотря ни на что». Мартин ответил с убежденностью: «Да, это не президент».

Однако факт разрыва дипломатических отношений оказывал на правых сдерживающее влияние; никто не знал, как будут развиваться дальше события; народ бурлил, требуя гарантий и законности.

В Вашингтоне шла торговля между «ястребами» и «голубями»; ЦРУ и Пентагон настаивали на немедленной интервенции; но государственный департамент считал, что главное – это выиграть время, внедрить в Санто-Доминго своих людей, поставить их на ключевые посты; слово было за президентом.

Прозвучали выстрелы в Далласе, ушел Кеннеди, воцарился Джонсон, и через три недели после похорон он объявил о восстановлении дипломатических отношений с режимом, обменявшись добрыми телеграммами с марионеточным президентом Дональдом Кабралем, правившим страной под охраной армии. Однако, поскольку Кабраль провозгласил необходимость реформ – крайне половинчатых, не затрагивающих устоев диктатуры, – генералы, как наиболее консервативная сила, давно связанная с ЦРУ и Пентагоном, свергли и его. Началась заваруха; старые военные не ожидали, что против них поднимутся левые офицеры из молодых; вопрос возвращения Хуана Боша из ссылки казался делом часов, не дней даже.

Весин-и-Весин, как наиболее рьяный консерватор (крупный аграрий, связанный с «Юнайтед фрут»), приказал бомбардировщикам, полученным от Пентагона, сбросить бомбы на президентский дворец, где правил «временный президент» Хосе Малина Уренья; началась гражданская война; посольство США в Санто-Доминго отправило шифровку с предложением начать немедленную военную интервенцию; из столицы ответили, что нужен достаточно аргументированный предлог; за одну лишь ночь посол США Беннет организовал телеграмму Весин-и-Весину в Вашингтон о том, что армия не гарантирует жизнь американским гражданам, находящимся в республике; на следующий день по телевидению выступил президент Джонсон и сказал, что правительство Соединенных Штатов информировано военными властями Доминиканской Республики о том, что американцы, живущие там, находятся под угрозой. «Поэтому я отдал приказ министру обороны направить туда войска и обезопасить жизнь наших сограждан».

Президент не сказал, что во время телефонного разговора с послом Беннетом слышалась стрельба; дипломат срывающимся голосом объяснил, что ситуация катастрофическая; стрелял, впрочем, офицер безопасности ФБР, чтобы создать должный шумовой эффект; посол Беннет, тайно связанный с корпорацией Дюпона, получил заверения, что после того, как в президентский дворец придет нужный человек, он получит соответствующее количество акций, игра в «опасность» стоила свеч.

Однако помимо Дюпона в Доминиканской Республике были заинтересованы концерны Рокфеллера, Дигона, Ролла, Моргана.

Конкуренты знали, что первый раунд выиграли люди Дюпона, а это не по правилам, каждый должен получить свое.

Началась новая стадия борьбы.

В Санто-Доминго прилетел посол по особым поручениям Мартин, один из самых железных «хард-лайнеров»[19]19
  Человек «жесткого курса» (англ.).


[Закрыть], человек с болезненной ненавистью ко всему, что казалось ему «коммунистическим».

Он был связан с противниками Дюпонов; именно он отвел кандидатуру Весин-и-Весина, остановившись на Антонио Имберте, одном из участников покушения на Трухильо; это вызвало недовольство, ибо Имберт слыл человеком чрезмерных амбиций и скверного характера. Помимо того, все знали, что он давно куплен империей Ролла; это не устраивало ни Рокфеллера, ни Дигона, ни Моргана.

Президент вынужден был считаться с нажимом разных – не по идейным позициям, но по финансовым и деловым интересам – сил и отправил в Санто-Доминго своего помощника Макджорджа Банди и заместителя министра обороны Сайруса Вэнса.

Банди поставил на Сильвестра Антонио Гусмана, крупного агрария, сотрудничавшего в кабинете Боша; это должно было устроить левых. Однако Пентагон по-прежнему поддерживал как Имберта, так и Весина, а не Гусмана.

Банди отозвали в Вашингтон; его ставка на президентство Гусмана была торпедирована; империи ждали, не называя своих ставленников; в столице Доминиканской Республики продолжала литься кровь; в конце концов сошлись на кандидатуре Эктора Гарсиа Годоя, который гарантировал максимальные вложения капитала всем американским финансовым империям.

Тем не менее игра в президенты продолжалась; все эти месяцы в храмах гремели колокола по убитым; престиж Северной Америки катастрофически падал; наступило время ударных решений; все хотели определенности; что ж, пускай получат однозначную определенность; так было потом в Чили, так провечи операцию в Уругвае, так завершилось дело в Сальвадоре, и лишь в Никарагуа ситуация ускользнула из рук; в Гаривасе подобное допустить нельзя.

Операция, проведенная в Доминиканской Республике, когда страна оказалась в состоянии хаоса, что дало возможность монополиям закрепиться там по всем направлениям, сконструировав такого «президента», который устраивал большинство китов с Уолл-стрит, стала «опытным полем»; «ходы» политиков, разведчиков и генералов были записаны, изучены, спрятаны в сейфы банков и корпораций; жить надо по закону «аналога»; что ж, «доминиканский аналог» – тема для размышлений на будущее, Санчеса уберут, остановившись на оптимальном варианте, выбор есть.

…Накануне Вернье встретился со своим старым приятелем, который работал на Цюрихской валютной бирже; тот знал все; он уже сделал свои деньги, поэтому позволял себе быть откровенным с тем, кто просидел с ним на студенческой скамье пять лет кряду; Вернье достаточно было намека; он сопоставил данные, известные одному ему, с возможными версиями; экономика, биржа, финансы и их обращение были для Вернье раскрытой книгой, он чувствовал этот предмет, как поэт ощущает слово, его таинство; он четко вычислил, кто стоит за устремлением повернуть ситуацию в Гаривасе вспять. Он назовет этих людей с Уолл-стрит, надо только почувствовать продольные мышцы спины, поверить в их силу, словно в молодости, нет, в зрелости, когда он тягостно ощущал, как чернокнижные старухи Элизабет насылают на него свои пассы: только б он поступил не так, как считал нужным, только б сделать ему больно и плохо, только б восстановить против него детей, только б поставить его в такое положение, чтобы он оставался один, все время один, каждую минуту, секунду, только б заставить его потерять себя, смириться и перестать быть тем, кем он родился, – швабом Пиксом, Георгом, сыном Иоганна…

Он поднялся, включил ночник; уже половина третьего.

– Что, милый? – спросила Гала, словно и не спала. – Тебе дать лекарство?

– Нет, спи.

– Ты хочешь работать?

– Да.

– Сварить кофе?

– Я же говорил тебе, когда я подхожу ночью к столу, молчи. Ясно? Я попрошу, если мне что-то потребуется.

– Не сердись.

– Спи.

– А можно, я почитаю?

– Тогда иди в другую комнату, моя любовь.

– Скажи еще раз.

– Зачем?

– Можно, я тебя поцелую?

– Иди прочь, малыш. – Он усмехнулся.

Он сел к столу, ощутив, как у него напряглись мышцы спины. Они сделались сильными, упругими. «Сейчас я напишу это, – подумал он, – сейчас я напишу главу “Параллели” и приложу таблицу с началом моего поиска и анализа колебаний цен на какао-бобы. И скажу, что Белый дом в течение ближайших недель начнет интервенцию; морская пехота, “спасение жизней американцев” и все такое прочее; статьи в купленных ЦРУ газетах сегодня слово в слово повторяют доминиканское интермеццо; меняются лишь фамилии и название страны, текст можно оставлять прежним… Бедная девочка, неужели я не могу ей помочь? Маленький мой зеленоглазый козленок, замученный нашими сварами с Элизабет, не простивший мне тишину с Гала, как же я люблю тебя, кровь моя, как же горько мне без тебя, но ведь нужен тебе не я, а Санчес, я обязан лишь гарантировать исполнение твоих желаний, в этом долг отцов, только в этом, в чем же еще?!»

В девять утра Вернье связался с редакцией в Мадриде.

– Я закончил врезку о Гаривасе для материала об интервенции в Санто-Доминго, пошлю ее вам «экспрессом», по-моему, удалась; во всяком случае, я ударил наотмашь…

…В одиннадцать часов к нему позвонили из Гамбурга; Вернер Хор, шеф финансовой службы концерна, прилетает в Париж, надо встретить, он относится к тем немцам, которые иностранных языков не изучали, типичный мекленбуржец.

– Гала, – сказал Вернье, – приготовь обед, побольше мяса, прилетает один из моих боссов, его надо ублажить.

– Хорошо, милый. Какого мяса купить?

– Ах, ну я не знаю, право! Купи свинины. Или баранины.

– Хорошо, милый, не думай об этом. Я что-нибудь сделаю и обязательно натушу капусты, он ведь должен, как и все истинные немцы, любить капусту?

Хор, однако, отказался приехать на обед к «герру Пиксу», предложил перекусить в баварском ресторане на Елисейских Полях, ему, видите ли, сказали, что там дают настоящий айсбайн[20]20
  Вареная свинина (нем.).


[Закрыть] и вообще национальная кухня. «В моем возрасте, – добавил он, – нельзя ничего менять, кухню тем более».

Официантка, одетая, как и полагается быть одетой в деревенском ресторанчике под Мюнхеном – белая кофточка с вышивкой, расклешенная юбочка с кринолином и фартук, – принесла айсбайн, козий сыр и пенное пиво в больших кружках.

Хор ел хмуро, вяло интересовался распространением изданий, связанных с вопросами экономики, нефти и финансов во франкоязычном мире, отвратительно мял салфетки; тонкие губы финансиста вызывали в Вернье неприязнь, особенно оттого, что были постоянно сальные, словно бы он так и жил с куском айсбайна за щекой, тщательно его пережевывая.

От кофе Хор отказался.

– Берегу сердце, герр Пикс, и вам рекомендую… Мы старики, в нашем с вами возрасте за здоровьем надо следить… Единственно, о чем я молю Бога, чтобы умереть мгновенно… Непереносимо лежать с перекошенной мордой, парализованному… Не находите?

– Я запасся цианистым калием.

– А кто положит его вам в рот? – оживился Хор. – Сиделка? Ее отправят под суд. Родственники? Они тоже не захотят встречи с законом. А вы и не доползете до стола, где храните эту удобную смерть, вы же парализованы, под вас «утку» будут подкладывать… Но при этом можете обо всем ясно думать… И вас постоянно, с утра до вечера, будет обуревать ужас, которым вы ни с кем не сможете поделиться: деньги кончаются, чем кормить семью, внуков, грядет нищета, что может быть страшнее? Я пережил нищету, знаю ее гнет. А вы, герр Пикс?

– Тоже.

Хор покачал головою.

– Вы пережили ее молодым, одиноким, это не есть нищета, это лишь временное неудобство… Трагедия наступающей нищеты ощутима по-настоящему лишь тем, кто обременен детьми и внуками… Если, впрочем, он человек, а не мотылек… Ладно, теперь о деле, герр Пикс… Вы очень мало пишете в здешних изданиях, ваши публикации аморфны, в них нет угодной концерну позиции… Я уполномочен передать вам просьбу руководства… Пока это просьба… Пока… Либо вы определитесь, либо ваш объективизм перестанет нас устраивать – и мы будем вынуждены отказаться от ваших услуг здесь, в Париже…

– Что не устраивает Гамбург в моих обзорах?

– Плазменность.

– То есть?

– Расплывчатость, внепозиционность, излишнее копание в деталях… Словом, если вы не дадите несколько обзоров о положении в Латинской Америке, особенно о начатой коммунистами вакханалии хаоса в Гаривасе, о подъеме экономики Сальвадора в свете американской помощи, нам придется расторгнуть контракт, тем более что срок его истекает в декабре…

– Я подумаю, герр Хор…

– К сожалению, у нас нет времени, чтобы ждать… Я должен увезти ваш обзор по Гаривасу с собой, герр Пикс. Обзор должен быть связан с самоубийством Грацио, сунувшегося в авантюру с безумцем Санчесом.

– Когда вы намерены улететь?

– Как только получу материал. Мы же знаем, что вы можете написать десять страниц за день… Вот я два дня и стану отсыпаться в отеле, невероятно устал, ничего не попишешь, старость…

…Проводив Хора в отель, Вернье зашел в «Клозери де Лила», маленькое кафе, любимое место молодого Хемингуэя, заказал кофе, закурил и подумал холодно, спокойно, без той внутренней дрожи, которая била его, пока он обедал с Хором: «Это не просто начало атаки, это ее конец. Они, видимо, все обо мне знали, они терпели меня, пока можно было терпеть, а сейчас у них нет времени, в Гаривасе начнется резня, им нужно заблаговременно готовить позиции… И они знают, сколько денег из тех, что они мне платят, я перевожу Элизабет и Гансу… Это половина всей суммы, а еще четверть уходит на оплату кредита за парижскую квартиру… Считать они умеют, точно просчитали, что без их контракта я останусь нищим. И они отлично понимают, что я не сутенер, не смогу жить на деньги, которые Гала зарабатывает в своем салоне… Что ж, придется крутиться, как в молодости, когда я перебивался мелочью в десяти журналах, ничего, кое-как хватало…»

Он спустился в туалет, разменял у женщины, убиравшей там, десятифранковую купюру на жетоны для телефона-автомата, потом сообразил, что их не хватит, – звонить надо не в город, а в Мадрид, поменял сто франков, набрал номер, представился, попросил главного редактора; ответили, что главный на совещании в министерстве информации, вернется поздно.

– А его заместитель?

– Он проводит с сотрудниками обзор подготовленных материалов, сеньор Вернье, что ему передать?

– Нельзя ли пригласить к аппарату Хорхе Гарденаса, он ведет мой материал для следующего номера о Гаривасе и Доминиканской Республике?

– Одну минуту, я попробую.

В трубке зазвучала тихая, нежная мелодия.

«Быстро научились испанцы нашему опыту, – подумал Вернье, – музыка в телефоне – надежная гарантия от подслушивания, секретарям не надо зажимать потной ладошкой трубку, все равно отдельные слова можно было понять».

– Сеньор Вернье, ваш редактор сейчас в городе, – голос – сама нежность, сразу ясно, лжет, – но он оставил записку… Ваш материал снят, его перенесли, но точный номер пока еще неизвестен.

– А в чем причина? – спросил Вернье, ярясь на себя: что может ему ответить эта красотка?

– Не знаю, право, сеньор Вернье… Позвоните в конце недели сеньору Гарденасу, всего хорошего…

«Вот так взяли тебя в оборот, – подумал Вернье, – быстро это у них делается… Ну, что же теперь? Как поступать? Садиться за материал для Хора и его команды? Ты много лет был в их команде, – сказал он себе, – и неплохо тебе жилось, да ты и сейчас с ними, ты же страшишься нищеты, разве нет? А кто ее не страшится, – возразил он себе, – все боятся, кроме тех, кто по-настоящему талантлив, а таких единицы в этом мире, уж что-что, а таланты Бог калькулирует, как самый строгий экономист, считая, видимо, нецелесообразным баловать нас, детей своих…»

Он поднялся наверх, попросил официанта принести тройную водку, выпил, ощутил жгучее тепло и понял, что сегодня будет пить, пусть герр Хор ждет, надо же ему отоспаться в отеле, устал, как-никак старость…

Он вернулся домой на набережную, в большую квартиру, построенную этой зимой; три комнаты с окнами на Сену для детей, две для себя; выпил еще, лег на кушетку, поставленную на большом балконе, крикнул:

– Гала, ты никогда не жила с нищим?

Та пришла из кухни, села рядом с ним.

– Почему? Жила.

– Ну и как?

– С милым рай и в шалаше… Тебе худо? Этот самый немец обидел тебя?

– Он меня уволил… Я теперь нищий, Гала, – с какой-то неведомой, странной радостью сказал он. – Ты будешь жить с нищим?

– Я заработаю нам на жизнь в салоне, – улыбнулась Гала. – Какие пустяки, не думай об этом, милый… Мне попадались богатые идиоты, отчего-то везло на них, так что жить с таким умным, нежным и любимым нищим, как ты, это счастье…

– А как я стану помогать детям?

– Я отдам тебе все, что у меня есть, на первое время хватит мальчику и Мари… Не огорчайся, я хорошо зарабатываю в салоне, ты сможешь помогать им, только был бы здоров и оставался таким, какого я люблю… А ты? Скажи, ты еще любишь меня? Или я надоела тебе?

– Надоела, – сказал Вернье. – Терпеть тебя не могу… Ну-ка дай телефон…

Он набрал номер Хора и сказал:

– Знаете, лучше все-таки вам отоспаться в самолете, я ничего не стану писать, мы же с вами старики, пришло время думать о вечности, Страшный суд, ад и тому подобное…

Положив трубку, он посмотрел на Гала.

– Слушай, а за что ты любишь меня?

Она усмехнулась.

– За что? Это по торговой части, когда любят за что-то. Ты прожил свою жизнь, я свою, каждый из нас видел многое. Но я никогда еще не встречала в моей прошлой жизни таких, как ты.