Текст книги "Пресс-центр"

Глава 38

17.10.83 (21 час 00 минут)

Сообщение из пресс-центра о том, что в Торремолиносе, на вилле «Каса нуэва» в кровати были обнаружены тела Анжелики фон Варецки, вдовы Леопольдо Грацио, и смотрителя дома Эрнесто Сурети, доставили Шору поздним вечером.

Он закурил, потер лоб пальцами, потом снял трубку, позвонил в полицию Малаги и сказал, глухо покашливая:

– Пожалуйста, пришлите мне подробный отчет о вскрытии, их же отравили, и пусть тщательно исследуют отпечатки пальцев, хотя я, увы, убежден, что их притащили в кровать, надев предварительно резиновые перчатки.

Он выслушал учтивый ответ испанского комиссара, который говорил на плохом французском, и закончил:

– Я дам свидетельское показание о том, что их убили, поскольку был последним, кто говорил с Анжеликой фон Варецки, у меня есть данные, чтобы утверждать это, коллега…

– В таком случае вы подробно расскажете нам, о чем шла беседа с сеньорой фон Варецки-Грацио, не так ли, господин Шор?

– Нет, не так. Я не стану давать вам никаких показаний до той поры, пока не закрою дело, которое веду, а вы прекрасно знаете, какое я веду дело.

Глава 39

Ретроспектива VI

(месяц тому назад, лето 83-го)

«Премьер Санчес. Граждане министры, я позволю себе суммарно изложить ту краткую программу действий, которую намерен – если вы ее одобрите – вынести на обсуждение нации. Я не стал раздавать текст, полагая, что будет много корректив, пожалуй, целесообразнее размножить более или менее единый вариант… Нет возражений?

Министр финансов. Ты намерен предложить к обсуждению статистические таблицы? Будут цифры?

Премьер Санчес. Нет, только общий абрис.

Директор национального банка. Тогда, пожалуй, можно и без текста.

Премьер Санчес. Спасибо… Итак, я исхожу из той данности, что диктатура настолько искалечила людей, что нам следует в первую голову определить экономическую доктрину, ибо лишь она гарантирует надежное и относительно быстрое лечение нации. Те аморфность, праздность и леность, которые и поныне видны повсеместно, декретом, как это стало всем нам ясно, не излечишь, нужны такие стимулы, какие побудят людей к деятельности, инициативе, ответственности, предпринимательству, смелости. Полагал бы разумным – после того как министерство финансов еще раз просчитает все резервы платежного баланса, если вы согласитесь с моим предложением, – объявить немедленное повышение заработной платы рабочим и пеонам не менее чем на сто процентов…

Министр энергетики и планирования Прадо. Это утопия, Мигель!

Премьер Санчес. Позволь мне закончить, потом ты аргументированно возразишь… Я не договорил: немедленное повышение заработной платы на сто процентов при условии, что лентяи и демагоги подлежат увольнению, понятно, при согласовании каждого конкретного случая с профсоюзами и рабочим контролем на плантациях, фабриках, в отелях и мастерских… Ждать истинного творчества от людей, которые получают в месяц лишь столько, чтобы не умереть с голода, – вот что такое утопия. Да, только производительность труда, его эффективность смогут вывести нас из болота. Да, я отдаю себе отчет в том, что повышение заработной платы вызовет общую радость, но жесткое требование отдачи всех сил понравится далеко не каждому: многие крикуны, примкнувшие к нам в первые дни, представляют себе революцию немедленной панацеей от нищеты. Это химера! Революция обязана гарантировать труд, требовать продуктивный труд, щедро вознаграждать за честный труд и жестоко карать бездельников, только тогда придет национальное оздоровление. Я считаю целесообразным вынести на обсуждение законопроект, по которому рабочие и пеоны станут получать определенный процент от реализации произведенного ими продукта; чем выше прибыль предприятия, тем больше денег мы платим всем занятым в той или иной отрасли… Раздаются голоса о создании сельских кооперативов в тех районах, где мы производим какао-бобы. Это разумные голоса, но важно, чтобы хорошее дело не обернулось во благо митингующих лентяев, против рачительных хозяев. Нам нужно сразу же оговорить принцип: если я, Мигель Санчес, вхожу в кооператив со своим гектаром плантаций, десятком свиней, полестней кур, а Пепе Суарес имеет всего пол гектара и трех свиней, то при распределении дохода я, Санчес, должен получить десять процентов от прибыли, а Пепе лишь два. Необходимо доказать Пепе Суаресу, что эти два процента будут по меньшей мере в несколько раз больше нынешних его ста процентов. Но мы встретим стену непонимания, если сразу же, немедленно, с завтрашнего дня не бросим в деревню студентов, – что поймет грамотный человек, то отвергнет тот, кто живет под давним гнетом привычек, въевшихся в сознание. И если мы в данном деле можем надеяться на помощь студенчества, то вопрос о здравоохранении я бы выделил в особую тему. Мы пока не вправе пойти на то, чтобы медицина, как образование, стала бесплатной… Мы еще слишком бедны, а врачи получали большие деньги при диктатуре. Мы должны сохранить их заработную плату, и правительству придется взять на себя дотацию; примерно семьдесят процентов за визит к врачу оплачивать будем мы, это даст экономию каждой семье, не очень большую, но все-таки. Мы не имеем права превратить медицину в фикцию; за гроши доктора работать не станут; мы можем толкнуть их на путь подпольной практики, коррупции, взяточничества. Когда профсоюзы окрепнут, когда прибыли отраслей промышленности сделают их финансово самостоятельными, они смогут взять на себя все бремя бесплатного медицинского обслуживания; мы, правительство, не в силах сейчас пойти на это. Мы должны далее честно сказать о том, что увеличиваем налоги на тех, кто работает в сфере сервиса, приняв какую-то часть затрат в этой крайне важной отрасли, гаранте стабильности, на себя: придется поставлять предпринимателям в рассрочку соковыжималки, мини-трактора, кофейные агрегаты для баров, мебель, которой станут обставлять квартиры-пансионаты, стиральные и швейные машины… Мы должны пойти на то, чтобы снизить арендную плату за подвалы и чердаки тех домов, которые принадлежат муниципалитетам, – пусть там открывают ателье, кафе, прачечные, бары. Мы должны объяснить мелким предпринимателям, что повышение налогов необходимо для того, чтобы строить дороги, вокзалы, аэродромы, клиники, пляжи, школы, дома для престарелых… Мы должны открыто сказать, что у нас сейчас нет возможности увеличить заработную плату служащим таких министерств, как сельского строительства и лесного хозяйства, энергетики и продовольствия, но мы идем на то, чтобы отчислять этим коллективам процент с годовой прибыли отрасли; это намертво свяжет чиновников с каждодневной практикой; не переписывание бумаг, но живое дело; умеешь проявить себя, инициативен, смел, предприимчив – получай деньги, они заслужены, это не нанесет ущерба бюджету, не вызовет инфляции, заработок подтвержден товаром, который можно приобрести в магазинах… Я бы не побоялся вынести на всенародное обсуждение вопрос о концессиях… В пограничные области, не связанные с центром шоссе и железными дорогами, можно и нужно приглашать тех, кто поднимет эти земли – под нашим контролем, естественно, лишь на определенный период и, понятно, с нашим участием. Я бы решился сказать народу, что мы готовы субсидировать тех крестьян, которые живут на побережье, чтобы они расширяли свои дома для ускорения притока туристов: шестьдесят процентов валюты отчисляют государству, сорок берут себе. Туризм дает Испании чуть ли не четверть бюджетных поступлений, туризм организует все районы страны в нерасторжимую общность, это индустрия будущего… Лишь после того как программа будет одобрена и войдет в повседневную практику, мы приблизимся к следующему этапу: к изучению науки парламентской демократии, к свободным выборам, к переходу власти в руки депутатов, формирующих правительство… Вот, собственно, вчерне набросок обращения к народу… Я готов ответить на ваши вопросы, граждане министры…

Директор национального банка. У нас нет денег на дотации мелким предпринимателям, Мигель, у нас нет денег на то, чтобы взять на себя семьдесят процентов оплаты за визит к врачу…

Министр обороны Лопес. Мигель, я думаю, тебе следовало бы обратиться к армии: если ты честно объяснишь невозможность прибавки к жалованью офицерам, тебя, полагаю, поймут патриоты. Не сказать этого нашим товарищам по борьбе с диктатурой я считаю неправильным и недостойным тебя.

Адъютант премьера по ВМС капитан Родригес. Санчес должен особенно четко разъяснить ситуацию морякам, на плечи которых сейчас возложена наиболее трудная задача по охране наших океанских границ… Именно там мы испытываем наибольшие трудности, именно по воде правые ультра получают военную помощь от потенциальных агрессоров.

Министр финансов. Я не готов к детальному обсуждению. Прости меня, Мигель… Я должен сесть за компьютер и как следует просчитать. Бюджет в ужасном положении, граждане, мы штопаем его из последних сил… Если республика не получит обещанного Леопольдо Грацио займа, мы станем банкротами. И это вопрос не отдаленного будущего, это дело недель, от силы месяцев… Я понимаю, как это неприятно слушать, но я сказал правду…

Премьер Санчес. Мы получим заем через две недели. Я только что получил шифротелеграмму от Грацио, он сообщил, что все детали отрегулированы, его поддержали “Креди де Женев” и “Дрезденер банк”.

Министр общественной безопасности. Именно этого страшатся наши противники, Мигель… Если они узнают точную дату возможного соглашения, можно ждать усиления вооруженной борьбы против нас на севере. Не исключена попытка путча в столице; мы пока что держим под контролем две наиболее серьезные подпольные группы, но их активность растет угрожающе.

Министр финансов. Пора пресечь эту деятельность… Ждать неразумно.

Министр общественной безопасности. Преждевременный удар – до той поры, пока мы не узнаем всех участников, – не спасет положения.

Министр обороны Лопес. Армия готова включиться в твою работу.

Министр общественной безопасности. Я надеюсь на твою помощь, но еще рано, Лопес.

Министр обороны. Как бы не было поздно.

Начальник генерального штаба Диас. Я готов служить неким связующим звеном между силами безопасности и армией.

Министр общественной безопасности. Хорошо, мы обсудим это в рабочем порядке.

Министр энергетики и планирования Прадо. Мигель, понимаешь… Я опасаюсь, что нас после твоего выступления могут начать травить, как марксистов… Северный сосед ударит во все колокола…

Министр обороны Лопес. Нам незачем оглядываться на янки, Энрике! Мы суверенное государство. Я еще более ужесточил бы ряд аспектов правительственной программы и, может быть, коснулся вопроса о национализации тех земель, которые были захвачены янки…

Директор радио и телевидения. Я, наверное, сейчас буду выглядеть довольно глупо, но я не могу согласиться с проектом Мигеля… Он слишком прагматичен… “Дело, дело, дело…” Это не программа, а погонялка какая-то… Я стану голосовать против… Наши люди только-только получили высший дар – свободу… Они наконец могут открыто и без страха говорить и думать, собираться на митинги…

Премьер Санчес. И треть рабочего времени сотрясают воздух словесами, красиво говорят о свободе и угрозе империализма…

Министр обороны Лопес. Но она же существует…

Премьер Санчес. Да. Но свободу нужно защищать не словом, а делом; время болтовни кончилось… И не вчера, а, по крайней мере, полгода назад… Править – не значит заигрывать; править – значит планировать возможности.

Директор радио и телевидения. Я не перебивал тебя, Мигель.

Премьер Санчес. Прости.

Директор радио и телевидения. Понимаешь, тот престиж у народа, который получило правительство, свергнув кровавую диктатуру и даровав свободу, может оказаться поколебленным… Нам станет трудно работать… Если мы введем те меры, какие ты предлагаешь, нам наверняка припомнят фразу, что, мол, революция – это когда галерка меняется местами с партером, а на сцене продолжается все тот же старый фарс…

Министр здравоохранения. Увы, Мигель, это правда, припомнят.

Директор радио и телевидения. Если кабинет примет проект, мне не останется ничего другого, как уйти в отставку, я не смогу организовать сколько-нибудь действенную пропаганду в поддержку твоему новому курсу, жесткому курсу…

Премьер Санчес. В чем ты видишь его жесткость? В том, что мы будем требовать работы? Хорошо – с полученных прибылей – за нее платить? И карать, да, беспощадно карать всех тех, кто болтает и по три часа дрыхнет после обеда?

Директор радио и телевидения. Мигель, прости, но ты рос в гасиенде и катался, мальчишкой еще, на автомобиле… А я рожден в бидонвилле… Я был оборвышем, Мигель, нищим оборвышем… Я помню, как люди, таясь, говорили по ночам… А теперь они получили право говорить днем, громко, без страха…

Премьер Санчес. У них никто не забирает этого права… Но его заберут, силой заберут, если мы превратимся в республику свободных болтунов! Больницы для народа строит сам народ, и школы тоже, и дороги, и отели, и библиотеки… То, что ты говоришь, демагогия!

Министр здравоохранения. Хорошо, а если первым пунктом твоей программы, как предлагает Лопес, мы обозначим немедленную национализацию всех банков, иностранных фирм и компаний? Это будет хорошо принято, под это можно подверстать жесткие пункты программы…

Премьер Санчес. Во-первых, с каких это пор правда стала обозначаться как “жесткость”? Во-вторых, кто сказал, что революция отменяет такое понятие, как “требовательность”? И в-третьих, ты убежден, что, объявив о национализации, немедленной и безусловной, мы получим заем, без которого нам не сдвинуться с мертвой точки? Заем позволит нам поднять экономику, построить базу независимости, а уж следом за этим мы национализируем банки и земли иностранных фирм. Первым актом правительства было объявление ревизий всех договоров иностранных фирм с нашими пеонами, мы ведь взяли под защиту пеонов, разве нет? Мы положили конец бессовестной эксплуатации; движение только тогда одержит конечную победу, если оно будет постепенным и последовательным… До тех пор пока мы не получим энергии, достаточной для того, чтобы стать цивилизованной страной, всякая ура-революционная фраза на самом деле будет фразой контрреволюционной…

Директор радио и телевидения. И тем не менее я уйду в отставку, Мигель, если ты соберешь голоса и кабинет поддержит тебя…»

Дэйвид Ролл, президент наблюдательного совета «Ролл бэнкинг корпорейшн», кончил читать этот секретный стенографический отчет о заседании правительства Гариваса, походил по своему маленькому кабинету, что располагался на сорок втором этаже здания, построенного еще его отцом, долго любовался маленькой картиной Шагала, потом вернулся к столу, нажал кнопку селектора и сказал:

– Загляни ко мне…

…Когда пришел его шурин – он любил не столько его, сколько младшую сестру Дези, на которой тот был женат, – Ролл протянул ему текст.

– Ну-ка определи, кто из этой команды служит мне? Это экзамен на то, как ты готов к своей будущей деятельности…

Глава 40

17.10.83 (20 часов 25 минут)

Когда Шор, ответив на большинство вопросов, объявил атаковавшим его журналистам, что он попросил итальянских коллег помочь ему задержать для допроса в качестве свидетеля жителя города Палермо синьора Витторио Фабрини, который работал в течение двух лет телохранителем Леопольдо Грацио, но при этом был связан с доном Валлоне, подозреваемым в принадлежности к мафии, телефонные линии, связывавшие пресс-центр в Шёнёф с Римом, оказались занятыми.

На все запросы журналистов в Риме отвечали в высшей мере корректно:

– Мы предложили синьору Витторио Фабрини, местонахождение которого неизвестно, добровольно отдаться в руки властей; мы гарантируем ему честь и достоинство; у нас пока что нет достаточных оснований подозревать этого человека, однако то глубокое уважение, которое мы испытываем к синьору Шору, обязывает нас помочь ему.

Глава 41

17.10.83 (21 час 27 минут)

В девять часов вечера Мишель позвонила Бреннеру в кабинет; его телефон не отвечал, секретарь вышла к главному редактору; Бреннер сидел с досье, просматривал документацию, связанную с Грацио; час назад из Шёнёф с ним связался Степанов, назвал несколько имен; интересно, есть над чем подумать; увлекся. Когда Бреннер приехал домой в половине одиннадцатого, на столе лежала записка: «Мой любимый! Я ждала тебя, как мы и договорились, до девяти, ибо мы, как и полагается каждой счастливой семье, должны были сегодня поехать на маленькое торжество к Бернару и Мадлен. Если бы ты позвонил или поручил это сделать одной из твоих редакционных бабенок, я бы задержалась, извинившись перед нашими друзьями. До свидания. Мишель».

Бреннер пошел на кухню, открыл огромный холодильник; запасов еды могло хватить на месяц, такой емкой была морозильная камера, достал йогурт с земляникой, сливки, два ломтика ветчины, поставил кофе, наскоро перекусил, вернулся в кабинет, набрал номер Бернара, там, понятно, никто не ответил; только безумцы при нынешней дороговизне устраивают вечеринки дома; значительно дешевле посидеть где-нибудь поблизости в небольшом ресторанчике и выпить вина; держать служанку, которая готовит еду и моет посуду, ныне могут только миллионеры.

«Ездить по кабачкам вокруг их дома? – подумал Бреннер. – Искать? А если они рванули в “Купель”? Или в “Клозери де Лила”? Или куда-нибудь в Латинский квартал? Там сейчас довольно дешевые итальянцы, очень вкусно кормят, вино сказочное, великолепный выбор сыров… Нет, все-таки характер у Мишель чудовищный… Я, конечно, не сахар, но нельзя же так, работаю до кровавого пота, неужели непонятно?! Непонятно, – сказал он себе, – потому что она никогда не работала, не знает, что это такое, как бы я ни пытался ей объяснить. Опыт, да здравствует опыт, только он примиряет человека с миром, а значит, и с теми, кто этот мир населяет…»

Бреннер любил Мишель, и все его случайные, а потому быстротечные связи с женщинами были следствием домашних сцен; первый раз это случилось через одиннадцать месяцев после свадьбы; позвонил Франсуа и сказал, что хотел бы навестить Бреннера: «Знаешь, я бы приехал с моей невестой, с Лолой, мы женимся, она, оказывается, прекрасно знает Мишель, учились в одном колледже». – «Мишель, – крикнул тогда Бреннер, – к нам едет Франсуа с Лолой, это твоя подруга!» – «Если эта лупоглазая сволочь приедет сюда, – очень спокойно, только закаменев лицом, ответила Мишель, – я уйду из дома». Бреннер зажал трубку ладонью, чтобы разговор не услышал Франсуа. «В чем дело, Мишель? Франсуа на ней женится, я не могу отказать другу, он ведь и тебя любит как сестру». – «Я сказала, – так же спокойно ответила Мишель, – если он привезет эту девку, которая считала себя самой гениальной в классе и пялила на всех свои голубые блюдца, думая, что она неотразима, я, сказала уже, уйду из дома, можешь их принимать сам». Бреннер шепнул Франсуа: «Давайте, ребята, Мишель ждет вас», – положил трубку и отправился в спальню ублажать жену. Та одевалась. «Ну что с тобой? – спросил он. – Нельзя же так, родная… Если ты не любишь ее, то не будь жестокой к Франсуа». – «А ты не будь жестоким ко мне». – «Но почему?! – закричал он. – Объясни мне, отчего такое упорство?! Она предала тебя? Увела любимого? Отравила папу?» – «Нет, просто я не могу ее видеть, и все тут. Когда мне можно вернуться домой? Сколько времени ты намерен сюсюкать с ними?» – «Мишель, ну зачем ты так? В конце концов отнесись к этому визиту как к нужному! Франсуа дает мне работу, за которую хорошо платят, на эти деньги я содержу тебя так, как ты к этому привыкла!» – «Не смей меня упрекать!» – «Я не упрекаю, просто пытаюсь тебе объяснить, почему этот визит нельзя отменить!» Мишель вышла в прихожую, накинула плащ; Бреннер снял плащ с нее; сказал, что встретит Франсуа у подъезда; в ярости ходил по улице, ожидая, когда тот подъедет… Франсуа выскочил из машины радостный: «Познакомься, в наш самый счастливый день мы решили приехать к Мишель и тебе». Лола держала в руках огромный букет роз. «Мишель была самой красивой и умной в классе, – сказала она, – я перед ней преклонялась, да разве я одна? Все, все без исключения!» – «Мы заказали столик в “Секте”, – объявил Франсуа, – заберем Мишель и попируем». Бреннер, ощущая ненависть к себе, начал униженно лгать про то, что Мишель ждет врача, подскочила температура, озноб, как бы не корь, сейчас, говорят, эпидемия, она боится вас заразить, просила поцеловать Лолу. «Я привезу врача, – предложила Лола, – мой друг Патрик, ты его знаешь, Франсуа, лучший специалист по инфекционным заболеваниям». – «Нет, нет, – растерялся Бреннер, – спасибо, я уже пригласил доктора, созвонимся позже, я обязательно свяжусь с вами, друзья, поздравляю тебя, Франсуа, рад, что у тебя такая красивая и добрая подруга, Мишель обожает Лолу, она рассказывала о ней так много хорошего…»

Он вернулся домой, чувствуя себя обгаженным; какой-то ничтожный, жалкий подкаблучник, настоящий мужчина никогда бы не допустил подобного. «Ты удовлетворена? – спросил Бреннер. – Я не пустил их». – «Ах, какое мужество, – отозвалась Мишель. – Не пустить в семейный дом шлюху!» – «Но она говорила о тебе так, как могут говорить только о подруге». – «Ну, конечно, я мегера, а эта особа – лучший в мире человек, тебе ведь всегда нравились блондинки». – «Ты сошла с ума? Или начинаются месячные?» – «Мерзавец, – сказала Мишель, – не припутывай физиологию!»

Бреннер вышел из дома, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.

Денег не было, он еще не зарабатывал тогда, еле сводил концы с концами, попросил у Люсьена триста франков, поехал на Клиши, крепко выпил, сторговал старую проститутку в высоких лаковых сапогах, зашел в ее номер на третьем этаже маленького пансиона, наскоро переспал с ней, лишь бы потушить в себе гнев и острое чувство неприязни, возникшее к Мишель, потом уехал к тетке, она жила возле Эйфелевой башни, выпил виски и сказал, что останется ночевать, если ему позволят устроиться на диване в гостиной. Он проснулся в три часа утра, увидев прекрасное лицо Мишель над собою; начал чиркать спичками, потому что забыл, где выключатель, оделся и пошел через весь Париж домой; Мишель сидела на кухне в слезах, добрая и беззащитная; они помирились; Бреннер ненавидел себя за ту отвратительную измену со старой бабой; собрал денег, увез Мишель на море; первые недели все было чудесно, но потом их пригласили в компанию и Мишель снова темно и внезапно возненавидела какую-то женщину, сказалась больной, ушла к себе, а когда Бреннер с друзьями, выпив сухого вина с гор, начал дурачиться и танцевать, Мишель выскочила и надавала Бреннеру пощечин; той же ночью он уехал; уехала и Мишель; он прислал к ней адвоката, чтобы оформить развод; из клиники позвонил ее отец, он все знал уже. «Слушай, – сказал он, – девочка ждет ребенка, в это время они становятся дурными, прости ее, я слег со стенокардией из-за всей вашей передряги».

Полгода прошло спокойно, примирение было искренним, хотя ребенок не родился, она сделала операцию. «Мне нужен только один ты, любимый».

Но потом к Бреннеру приехал профессор из Польши, Мишель не было дома, он не успел ее предупредить о визите, поэтому попросил хозяина соседнего ресторанчика принести пару антрекотов и хорошего сыра – идти в ресторан им было не с руки, надо успеть поработать над рукописями, поляк привез с собой манускрипт.

Мишель вернулась от отца; Бреннер вышел ей навстречу. «У нас гость, я представлю сейчас его тебе, поразительно интересный человек, я кормлю его антрекотом». – «Зачем же тебе нужна я? – Мишель побледнела, так бывало у нее всегда, когда накатывали приступы ярости. – Если можешь его кормить сам, ну и корми, я-то здесь при чем? Лучше пойду в парикмахерскую». – «Но я сказал, что познакомлю его с тобой! Это некрасиво!» Тем не менее она ушла, и тогда впервые Бреннер подумал, что Мишель больна, так было с женой Скотта Фицджеральда, об этом писал Хемингуэй, она слишком красива и здорова, меня ей не хватает, это шизофрения, сомнений не может быть. Когда Бреннер предложил ей пойти к психиатру, был новый скандал; он любил ее, не мог решиться на развод, примирения были сладостны, по крайней мере пять медовых месяцев в году; потом он ушел в работу, сказав себе, что семейная жизнь для него кончена, крах, катастрофа; те женщины, с которыми он сходился, не могли заменить ему Мишель, его тянуло к ней…

А ее нет…

Она вышла замуж за него случайно, как-то слишком уж стремительно и лишь потом, по прошествии месяца, поняла, что это не тот, кто нужен ей; сначала, как советовал отец, пыталась заниматься психотерапией, сдерживала себя, но чем дальше, тем труднее ей, целостной и честной натуре, привыкшей к отцовской непререкаемой твердости, было жить вместе с Бреннером, который казался ей чересчур легким, быстрым, поверхностным, а потом жалким. К его успехам в газете она относилась равнодушно, считала это случайностью; жизнь сделалась ожиданием; впрочем, иногда в ней рождалась какая-то жалость к мужу, которая проходила, как только она прислушивалась к его ловким разговорам с бесконечными компромиссами.

Поэтому сейчас, в «Куполе», куда ее пригласили Бернар и Мадлен, она с особенным интересом всматривалась в сильное лицо Клода Гиго, профессора математики, огромноростого человека с острыми, пронзительными глазами.

Он говорил фразами, подобными всему его облику, – рублеными, сильными:

– В подоплеке любого мирового открытия, которое определяет философию века, лежит случай, то есть судьба. Плод, упавший на землю, позволил англичанину сформулировать свою идею, а уж из нее родилось динамическое миропонимание, ставшее альфой и омегой структуры западного духа… Но каждое великое открытие, отданное миру гением физика, астронома или математика, гибельно для той правды, которую оно собой являет. Да, именно так. Слово есть выражение власти. Сказав, то есть определив суть, я наложил на нее свою руку. Но ведь противостояние существует не только в мире музыки, когда сталкиваются в споре последователи Глюка и Моцарта, не только в литературе.

В науке такие же распри. Великая идея, властно желающая подтолкнуть мир в том направлении, каким он видится гению, рождает другую великую идею. Именно Ньютон вызвал к жизни Эйнштейна, а Эйнштейн, сформулировав теорию относительности, в которой прошлое может быть будущим, и наоборот, самим фактом открытия породил своего врага, который, может, еще и не появился на свет. Все, что начато, обречено на смерть. Телесное зачатие есть первый акт в той трагедии, которую называют жизнью, а кончится эта трагедия лишь одним – смертью. Я назвал ребенка, я дал ему имя, значит, я обрел над ним власть. Маги древности могли ниспослать смерть только после того, как получали имя того, кого надо извести; вне и без слова они были бессильны. Через слово выражается знание, а именно знание есть высшее проявление власти.

Мишель слушала математика завороженно; он, казалось, не замечал ее; Бернар склонился к ней и шепнул:

– Бойся этого математического казанову.

– Он очень талантлив? – так же шепотом спросила Мишель, хотя в ее вопросе было больше утверждения.

Бернар пожал плечами.

– Говорит хорошо, но пока еще ни одной новой теоремы не выдумал…

Гиго, не обращая внимания на то, что за столом шептались, продолжал, упершись тяжелым взглядом зеленых глаз в надбровье Мишель:

– Математика любит тайну. Она не разгадывает ее, но лишь создает все новые и новые загадки. Именно поэтому философия так боится нас, именно потому-то философия родилась из чувства страха перед недоступным разуму смертных. Поэтому философские школы тяготеют к схеме, они тщатся сделать чертеж мысли, привести его в систему, но ведь нам, математикам, легче разрушить начерченную систему, так как всегда сподручнее разрушать созданное уже, легче всего обнаружить изъян в явном. Ныне философы стремятся поставить знак равенства между понятиями «число» и «время». Это наивно. Урок рисования в школе есть акт живописи. На вопрос «когда?» нельзя ответить, ибо все люди – подданные этого слова. Лишь математики вправе ответить на вопрос «что?». До тех пор пока каждый человек на земле не научится отвечать самому себе на этот вопрос, мир будет несчастным, неудовлетворенным, мятущимся. Надо просчитывать отношения с любимым, отвергнутым, с тем, к кому ты испытываешь нежность, и, наоборот, с тем, кто неприятен тебе, раздражает, делает существование маленьким и оттого скучным…

Произнеся последнюю фразу, Гиго перевел наконец свой тяжелый взгляд с надбровья Мишель на ее глаза и замолк. Он не произнес ни слова до конца вечера, только неотрывно смотрел на нее и много пил; когда одевались в гардеробе, сказал так, будто это было предрешено:

– Я провожу вас, потому что вы очень грустны и вам не хочется идти домой.

Она вернулась в три утра; Бреннер работал в кабинете; посмотрел на Мишель с недоумением.

– Я звонил в полицию…

– Покойников отправляют в морг. – Мишель улыбнулась и сочувственно посмотрела на него: «Бедный маленький человечек, живет тщетой, мир его эфемерен и суетен. Боже милостивый, как слепа первая любовь, кем я увлекалась?!»

Она приняла душ, легла в постель, закрыла глаза, и перед ней сразу же возник Гиго, то извергающий мысли, словно вулкан, а то тяжко молчаливый, и в этом молчании была такая же властность, как и во всем его облике; вроде отца, громадный и сильный, слову такого мужчины сладостно подчиниться…

А Бреннер еще долго сидел над бумагами, силился читать их, но писал на полях одно и то же слово: «все, все, все».

Потом он допил холодный кофе, выкурил сигарету и понял, что надо уезжать в пекло; так он уходил от себя, от скандалов, от ощущения безысходности; после Кампучии, Ольстера, войны на границе между Ираном и Ираком, где он провел три месяца, после Фолклендских островов, куда он прилетел на второй день после кризиса, его отношения с Мишель как-то налаживались, хоть и ненадолго.

«Гаривас, видимо, самое подходящее место, – сказал он себе, – надо бежать туда, где стреляют. Или разводиться. А что тогда будет с ней? Что она может без меня? Ей кажется, что она все понимает, но ведь я-то знаю, что это не так. Она погибнет, а я ведь люблю ее…»

…Тем не менее утром Бреннер сказал:

– Мишель, видимо, нам стоит разойтись. Когда мы займемся этим делом?

– Когда? – Она усмехнулась. – Хоть сегодня… Только это не тот вопрос – «когда?», милый мой… Ты бы сначала постарался ответить на другой вопрос, самый честный: а что лежит в подоплеке твоего желания развестись? Что?

– Увлеклась философией? – спросил он, усмехнувшись. – Ну-ну… Я улечу дня через два, у тебя есть неделя для того, чтобы ответить на мой вопрос. А я чуть позже отвечу на столь необходимое «что?». Договорились?