Текст книги "Пресс-центр"

Глава 66

24.10.83 (10 часов 44 минуты)

Люси Лоран к телефону не подзывали; Степанов не мог понять, кто снимал трубку – мать, тетушка или служанка; отвечали сухо и однозначно, в голосе было нескрываемое раздражение: «Мадемуазель Лоран занята, оставьте свой номер; по какому вопросу; перезвоните завтра, сегодня я не смогу вас соединить».

Степанов боялся взглянуть на часы. «Проклятие секундной стрелки, – подумал он, – да еще Мари не подходит к телефону; все-таки женщины скроены из особого материала, никакого отношения к нашим ребрам они не имеют, право… Куда она уехала?! Какого черта ее понесло на Сицилию? Это ж мужское дело! Ей совершенно ни к чему было лезть в такое. Ты проецируешь ее на дочь, – сказал себе Степанов, – хотя они совсем разные; моя скрытнее, мягче, талантливее, думает иначе, шире и глубже, без той изначально заданной немецкости, что ли, но все равно в них очень много общего, одинаковая решимость и честность такая же; изнутри светятся».

Степанов поехал в марсельский порт, поставил машину возле ресторанчиков, где готовят сказочный буйабес[23]23
  Уха из морской рыбы, которую готовят на юге Франции.


[Закрыть], сел на пароходик, что отправлялся на остров Иф, к Монте-Кристо. «Хотя, – спохватился он, – при чем здесь Монте-Кристо? Я еду к Дюма. Бедные писатели, если им повезло создать образ, который стал Мегрэ, Шерлоком Холмсом или Монте-Кристо, они сами как личности исчезают, их не помнят, знают лишь их героя; у нас так было, к примеру, с фильмом “Большая жизнь”. Актера Петра Алейникова, игравшего там, запомнили, да и то лишь люди моего поколения, как Ваню Курского, весельчака и балагура; и уж вовсе почти никто не знает, что написал сценарий к этой ленте Павел Нилин… Помнят его “Жестокость”, “Испытательный срок”, особенно те, кому запал в сердце Венька Малышев, но сколько их, таких памятливых?! Увы, помнят, как правило, то, что повторяют бесчисленное количество раз… А то, что как откровение входит в тебя, растворяется в тебе, и ты вбираешь в себя Веньку Малышева, или романтиков Паустовского, или булгаковского Воланда, и они делаются частью твоего “я”, и ты не можешь их вычленить, редкостно, ибо талантливо и не нуждается в том, чтобы про это долдонили или повторяли… Вот ведь как устроена эта жизнь: порой помнишь ненужное, чужое, то, что на слуху, а то, без чего трудно жить, вбираешь в себя, забывая того, кто был прародителем этой, теперь уже твоей, части души…»

На маленьком пароходике было всего пять человек; конец туристского сезона в Марселе подобен празднику Рождества – на улицах пусто, грустно и одиноко; этот день принадлежит дому, семье, никаких гостей, только свои, заранее известно, кому какой достанется подарок, нет ощущения шумного застолья, оно бывает только у нас: нагрянул в гости, пусть у хозяина ничего нет в холодильнике, не важно, он пойдет к соседям, глядишь, на столе бутылочка подоспела, винегрет сообразит – картошка, лук, соленый огурец, чесночок и свекла, сейчас такое стали меньше готовить, все больше ударяют по кулинарии, а раньше, особенно в первые послевоенные годы, винегрет был главным угощением в любом доме.

«Черт, как хочется домой, – подумал Степанов, ощущая вкус винегрета. – Приехать к Сане, Аверину Семену или к Кирсанову, тот всегда делает винегрет, старый, добрый, наивно-хитрый доктор, скоро исполнится семьдесят, а впервые мы с ним поехали на охоту, когда ему еще не было сорока, а тебе самому только-только стукнуло четверть века… Остановись, мгновение, остановись, бога ради! А про винегрет ты не зря все время думаешь, – сказал он себе, – будь проклято это твое ассоциативное мышление. Ты берешь себе тайм-аут, как в баскетболе, когда устал и надо собраться перед решительным броском, который определит исход встречи… Ты ищешь путь к достижению своей цели, потому-то и вспоминаешь то, что дорого тебе, что дает возможность закрыть глаза, расслабиться, а потом резко встать и сделать бросок – для победы… Я ломлюсь в закрытые двери, в этом моя ошибка; я должен устроить так, чтобы тот человек, с которым мне надо поговорить, был заинтересован во встрече, как и я, если не больше… Ну хорошо, а как этого добиться? Очень просто, – понял Степанов, – здесь, на Западе, все делает паблисити, здесь можно написать гениальную книгу и умереть в безвестности, если ты плохой коммивояжер собственного таланта, не имеешь связи с прессой и лишен дерзостного качества саморекламы. Надо было послать тем, с кем я хотел говорить, фотокопию обложек моих книг, изданных здесь, оттиски критических статей и фоторепортажи обо мне… Конечно, стыдно, это у нас просто-напросто невозможно, хотя нет, возможно, увы, но отношение к такого рода коммивояжерству презрительное, прямо противоположное здешнему… И этой самой Люси Лоран я должен был отправить фотографии, но сейчас время упущено, значит, надо пойти в газету и попросить коллег, чтобы они представили ей меня, тогда будет легче говорить с ней, вот уж воистину задним умом крепок…»

На острове Иф было пусто; два вездесущих японца щелкали своими диковинными камерами все и всех; узкая дорога, что вела в тюрьму, на вершину горы, пахла прошедшим летом, камни еще хранили тепло солнца.

…Камеры в тюрьме были игрушечными, каземат полуразвалившийся; лучше б не приплывать сюда; Дюма придумал свой Иф пострашнее, совсем другой.

…Вернувшись в Марсель, Степанов сразу же отправился в редакцию, предварительно попросив своего парижского издателя (связался из автомата на набережной) позвонить здешним газетчикам.

…Через час он шел на встречу с мадемуазель Лоран; она попросила Степанова приехать на набережную. «Встретимся возле причала “Остров Иф”, я буду в красном платье, очень худая, – усмехнулась Люси, – похожа на сушеную рыбу».

– Мне бы не очень-то хотелось говорить об этом, – Люси Лоран потянулась за сигаретами; курила «Голуаз», черные, самые крепкие, без фильтра.

– Я понимаю, – ответил Степанов. – Простите меня, бога ради… Но речь идет о том, чтобы не дать свершиться новому злу…

Она жестко усмехнулась:

– Все равно свершится.

– Может быть. Но если не попробовать помешать этому, станет стыдно смотреть на свое отражение в зеркале.

– Не смотритесь.

Степанов заставил себя улыбнуться:

– А как же бриться?

Женщина сухо поинтересовалась:

– Что вам от меня нужно?

– Мне важно узнать, кто стоял за тем варварским бизнесом, в который вовлекли вас. Конкретно вам знакомо имя дона Валлоне?

– Нет.

– А его адвоката Ферручи?

– Нет.

– Вы давали показания полиции по поводу всего с вами случившегося?

– Считаете, что после таких показаний мне можно было бы продолжать жить в этом городе? Да и вообще во Франции?

– Но вы же дали интервью газетам…

– И прокляла себя за это.

– Вы допускаете мысль, что этот страшный бизнес может продолжаться?

– Он продолжается.

– И вы спокойно к этому относитесь?

Лицо женщины собралось в какую-то странную гримасу, потом она тихо засмеялась.

– Я отношусь к этому с радостью… Не я одна… Знаете, как приятно, если не только ты извозилась в дерьме и сломала себе жизнь…

– Я не верю вам, – сказал Степанов убежденно. – Я вам не верю.

– Вы не верите мне, потому что не испытывали того, что пришлось испытать мне… Когда твой рабочий день начинается в восемь утра, а кончается в три ночи, когда ты перестаешь быть человеком, а становишься подстилкой, когда четыре раза в году привозят доктора и он делает тебе аборт, но, перед тем как положить в кресло, тоже считает своим долгом посопеть с тобой на дармовщинку… Если бы я могла написать обо всем, что мне пришлось пережить, я бы отдала это Лелюшу или Годару, получился бы неплохой фильм, но я не могу об этом писать, потому что у меня разорвется сердце… Оно и сейчас, когда я говорю с вами, болит, и рука холодеет…

– А вам не захотелось найти людей, которые поместили в газете объявление о «выгодной работе на берегу моря»?

– Этот человек сам нашел меня, месье Степанов, он меня нашел вскорости после того, как я вырвалась оттуда… Я живу в квартире, которую он мне купил, и я получаю от него ежемесячную дотацию, на которую безбедно существую.

– Вы можете назвать его имя?

– Могу. – Женщина снова закурила. – Вы сами его назвали только что. Да, это адвокат Ферручи, вы правы.

– Вас кто-нибудь предупредил, что я стану спрашивать об этих людях?

Женщина вскинула голову; в ее больших глазах, скрытых темными стеклами очков, метнулся страх.

– Почему вы так решили?

– Потому что литератор умеет чувствовать так же, как женщина… Я это почувствовал, мадемуазель Лоран…

– Зачем вам эта история? Какое вам дело до моей судьбы? Почему вы считаете возможным вообще говорить со мной обо всем этом?!

– Я вам отвечу… Вы вправе передать мои слова тем, кто звонил вам после того, как журналисты попросили найти для меня время… Вас же заставят передать содержание нашей беседы, разве нет? Вот я и даю вам карт-бланш, передайте им слово в слово то, что я сейчас скажу… Это фашизм, когда женщину продают в рабство… А фашизм надо уничтожать… Любым способом. Я подчеркиваю – любым… Те люди, которые продали вас, а потом купили вам квартиру на рю Канебьер, боятся только одного – силы. Высшим проявлением силы является знание, не так ли? Я много знаю о помощнике дона Валлоне адвокате Ферручи, а буду знать еще больше… Они звенья цепи… Но они лишь исполнители злодейства, главное планируют те, кто выше и респектабельнее… И они, этот самый дон Валлоне и Ферручи, назовут мне ряд имен, в которых я заинтересован, понимаете? А это поможет моим друзьям предотвратить новые трагедии. Во имя этого мои друзья и готовы на все.

– Не сердитесь.

– Стараюсь…

– Мне двадцать пять лет, месье Степанов. – Женщина сняла очки, глаза у нее были пустые, выцветшие какие-то, в сети мелких морщин. – А выгляжу на хорошие сорок. Не надо, не перебивайте, я знаю цену успокоительным комплиментам… Я не могу никого любить, потому что в моем сердце, в памяти, в глазах постоянно живет прошлое. С ним я умру… Никогда не смогу забыть… С содроганием думаю о том, что сентиментальные литераторы прошлого века окрестили словом «близость»… Теперь для меня высшим проявлением любви стало слово «отдельность»… Вы намерены предотвратить какую-то трагедию… Это ваше право… Но не употребляйте меня в качестве инструмента… Я этого не хочу… Можете встретиться с моей подругой, мы с ней работали в одном коттедже, ее зовут Жюли, и она жаждет мщения… Пожалуйста, я не против, если она станет давать вам информацию… Только меня больше не трогайте, ладно?

…Жюли была полной противоположностью мадемуазель Лоран, вся словно бы собранная перед ударом.

– Да, мы сбежали вместе с Люси, нам помог капитан, он был немцем, Герберт Шрауб, он чувствовал свою вину перед французами, его папа был в парижском гестапо, знаете, если уж немец честен, так он честен до конца… Я готова на все, только бы отомстить. Люси сломалась, постоянно пьет, по-моему, у нее в голове что-то сдвинулось… Я могу передать вам мои записки, если вы серьезно считаете, что у вас что-нибудь получится, только, правду говоря, сомневаюсь. Вы не знаете этих людей, они здесь всемогущи…

– Вы предпринимали что-нибудь, Жюли?

– Спросите лучше, чего я не предпринимала!

– Обращались в прессу?

– Конечно. И в суд, и в прокуратуру. У Ферручи все схвачено, всюду поставлены купленные им люди…

– Вы позволите открыто в прессе называть ваше имя?

– Конечно! Как же иначе?! Мне ведь никто квартиры на рю Канебьер не покупал и ренты не платит…

Ферручи оказался высоким седоголовым человеком с большими, чуть навыкате глазами; одет, как и полагается преуспевающему адвокату, несколько небрежно; в левой руке зажата дорогая данхиловская трубка.

– Я думал, вы позвоните завтра, – сказал он Степанову. – Рад знакомству… Мы с боссом успели прочитать вашу последнюю книгу, очень интересно, только советовал бы вам найти другого издателя в Швейцарии, ибо месье Жюри не так престижен, не умеет делать рекламу, сама скромность… Если хотите, я готов свести вас с одним из наших издателей…

– Но я не пишу порнолитературу, господин Ферручи.

– Мы издаем и поэзию, и альбомы живописи, и учебники по экономике, господин Степанов…

– Примите мои поздравления, такая многогранность.

– Благодарю вас. Чем могу быть полезен?

– Я бы хотел задать вам ряд вопросов…

– Да, пожалуйста, к вашим услугам…

– Если общественность узнает подробности о работорговле женщинами – у меня есть показания Жюли, – об убийстве Сфорца, есть пленка и об авиакатастрофе, устроенной для Энрике Маттеи, это может повредить тем, кто стоял за подобными операциями?

Ферручи всплеснул руками, глаза его стали круглыми, как у филина.

– Это же конец всему! Крах! Тюрьма и позор!

– Ну а если люди, виновные в названных преступлениях, откроют мне правду о том, кто дал приказ убить Леопольдо Грацио? И о причинах – я имею в виду внешнеполитические причины, – побудивших предпринять эту крайнюю меру…

Ферручи закурил, долго тушил спичку, задумчиво покачал головой.

– Полагаете, можно договориться миром?

– Попытка не пытка…

– Вы вносите официальное предложение?

– Допустим.

– Позволите посмотреть ваши материалы?

– Нет. Но, уж поверьте, они есть у меня, и это настоящие материалы, после них не отмоешься…

Ферручи вздохнул, поднялся, походил по своему кабинету, отделанному красным деревом, долго стоял возле маленького глобуса, раскручивая его длинным холеным безымянным пальцем, потом открыл сейф, достал тоненькую красную папку, подвинул ее Степанову.

– Полистайте… Это исповедь ассистента оператора Ро-берто, исповедь, так вас потрясшая. Вы, впрочем, его имени не назвали, как он и просил… Исповедь была написана им в этом вот кабинете, господин Степанов… Под диктовку… Под мою диктовку… Жюли, которая вам так понравилась, никогда не была, как вы изволили выразиться, в рабстве… Она шизофреничка, второй год состоит на учете в клинике доктора Мирье, мечтает пробиться в кино, мы ей поможем, она хорошо сыграла свою роль, я не ждал от нее этого… Впрочем, ваше право публиковать все, что хотите, это пойдет на пользу нашему бизнесу, потому что хороший скандал угоден крепкому предприятию, как-никак реклама. Я, вероятно, привлеку вас к ответственности за преднамеренную клевету, Роберто и Жюли это подтвердят под присягой, уплатите штраф, если наберете денег, в чем я весьма и весьма сомневаюсь… Мадемуазель Лоран заявит, что вы ее шантажировали и понуждали к сожительству… Я бы не советовал вам портить свою репутацию, господин Степанов… Мы просто выставим вас смешным, а этого литератору не пережить… Сочиняйте свои романы, кто вам мешает, но не лезьте в наши дела, мы тут сильнее…

Глава 67

24.10.83 (12 часов 43 минуты)

Комиссар Матэн склонился над Шором, погладил его ладонью по осунувшемуся лицу, заросшему кустистой седой щетиной, улыбнулся грустно и тихо сказал:

– Я не надеялся увидеть тебя живым…

– Я тоже не надеялся увидеть себя живым…

– Ты ничего не соображал, Соломон… Клиническая смерть… Тебя вытащили из небытия… Ты был обречен…

– Отчего ты не пришел вчера ко мне?

– Не пустили врачи.

– Я так тебя ждал…

– Они сказали, что тебе нельзя еще ни с кем общаться… Меня пустили всего на десять минут…

– Посиди подольше… А я посплю…

– Так ведь они сказали, что ты все время спишь…

– Нет. – Шор покачал перебинтованной головой. – Я все время жду.

– Кого ждешь?

– Смерти.

– Ты будешь жить, опасность миновала…

– Потому я и жду смерти… Меня должны были убить и не смогли. Значит, добьют… Ты нашел кого-нибудь?

Матэн покачал головою.

– Никаких следов… Может быть, ты помнишь номер машины?

Шор судорожно вздохнул.

– Дай мне воды.

Матэн взял со столика соусницу, подложил ладонь под шею Шора, напоил его, вытер подбородок салфеткой и спросил:

– Хочешь, я пришлю апельсинового сока? Он очень хорош при сухости во рту.

– Мне дают, спасибо. И лимонный тоже дают, только у меня от него еще больше сохнет язык… Посмотри, у меня очень большой язык?

– Не выдумывай, Соломон… Язык как язык…

– Черный?

– Розовый. Такие бывают у новорожденных…

– Дай затянуться…

– Тебе нельзя.

– Я знаю, что нельзя… Но мне очень хочется… Только одну затяжку… Погреть легкие.

– Соломон, я не сделаю этого… Я был бы тогда врагом тебе… А я твой друг… Подожди… Окрепнешь немного, и я принесу тебе пачку «Голуаз».

– Только без фильтра.

– Хорошо, без фильтра…

– Можешь посидеть рядом еще чуть-чуть? А я посплю…

– Спи. Я посижу.

Шор закрыл глаза и сразу же провалился в тревожный сон. Матэн смотрел на его лицо неотрывно; достал сигарету, сунул в рот, пожевал табак; мучительно хотелось курить. «Только бы Шор ничего не помнил, – подумал комиссар, – действительно, все это ужасно; из всех тех, кто задает мне вопрос о том, как себя чувствует Шор и что он говорит, один наверняка связан с убийцами; действительно, Шора по жестоким законам начатой игры надо ликвидировать, если он хоть что-либо помнит… Только б ему отшибло память, бедняге. Джон Хоф так хотел, чтобы его отвели от расследования… Неужели он… Нет, этого не может быть… Человек его профессии обязан все знать, это верно, но чтобы санкционировать такое… Нет и еще раз нет… Но кто же тогда? Или я лгу себе? Ведь в самой глубине души я допускаю такую возможность… Когда на меня жмут сверху, я порой тоже закрываю глаза на то, что делают подчиненные, только бы выполнить приказ, это по правилам, мир устроен жестоко. Мерзко ощущать свою раздвоенность… Но иначе, вероятно, выжить нельзя, сомнет и раскрошит, все так устроено, чтобы сохранялись те, кто умеет плыть по течению, а не против него, нельзя нарушать равновесие, самое страшное – нарушить баланс, а Шор замахнулся на мнение, которое близко к государственному, такое не прощают, конец предопределен, и ничего нельзя изменить, человек бессилен перед обстоятельствами. Кафка прав, все мы крошечные детали громадной машины, которой управляют помимо нас, по своим законам, не людским, а каким-то надмирным, жестоким, подчиненным одной лишь цели – сохранить статус-кво; любым путем, любой ценою сохранить существующее… Действительно, надо посадить сюда сестру… Пусть кто-нибудь постоянно следит за палатой… От греха… Через окно его не достанут, если и впрямь кто-то заинтересован в том, чтобы он отсюда не вышел, домов напротив нет, клиники стали строить умно, тяжелые больные видят лишь небо, оно едино, все мы там будем, впрочем, неизвестно, в каком отсеке, рай отличается от ада, хорошо бы хоть в чистилище попасть…»

Матэн усмехнулся, вспомнив, как на конгрессе криминалистов в Алжире русский профессор из института права произнес забавный спич о том, как человек попал в рай и как там было прекрасно: и ангелы пели, и молочные реки текли в кисельных берегах, и неведомые птицы порхали вокруг тенистых деревьев, но в конце концов по прошествии лет человеку стало скучно, и он обратился к апостолу Петру с просьбой разрешить ему туристский вояж в ад. Легко получил на это соизволение и оказался в аду, встретил там друзей, погудел от души в ресторане, стриптиз, цыгане и все такое прочее, переспал с прекрасной девкой в номере отеля, вернулся – к указанному сроку – в рай, и стало ему там до того тоскливо, что он запросил у апостола право перебраться в ад навсегда, ему дали такое право после долгой беседы, отговаривали, рекомендуя еще и еще раз подумать, но человек был непреклонен и перешел в ад, но в этот раз не было ни кабачков Монпарнаса, ни цыган, ни отелей с потаскушками на Монмартре, была котельная, где на плите жарили грешников, а вокруг суетились деловые черти с рогами, и новообращенный жалостно закричал: «Господи, да что же это?! Все ведь было иначе в первый раз!» И апостол, явившийся ему в небесах, разъяснил: «В этом, милый, вся разница между туризмом и эмиграцией…»

Матэн откинулся на спинку стула, и в тот же миг Шор открыл глаза; они были полны ужаса.

– Что ты? – спросил Матэн. – Приснилось плохое?

– Нет, нет… Я сплю без сновидений… Ты очень торопишься?

– У меня еще есть несколько минут. Хочешь, я пришлю сюда Папиньона? Он, правда, сидит в бюро вместо тебя, работы невпроворот, но он предан тебе, как пес…

– Кто ведет дело Грацио?

– Ну его к черту, это дело, Соломон… У нас его забрали, и слава богу…

– Кто забрал?

– Тайная полиция.

– Почему?

– Не хочу интересоваться больше этим делом, – ответил Матэн. – Я посчитал для себя лучшим вообще забыть о нем. Ну их к черту. Итальянцы, они все мафиози, и не спорь, пожалуйста, это действительно так.

Шор почувствовал, как в глазах его появились слезы. «Да, Матэн всегда был мне другом, он думает так же, как и я, он надеялся, что я все забыл, хотя над ним еще больше начальства, чем надо мной, и ему ужасно трудно. Матэн – человек простой, маленький человек, который боится этой жизни так же, как я, и он дал мне совет, чтобы я все забыл, а он не имел права на это, я очень хочу забыть, я сделаю все, что можно, лишь бы забыть тот номер, что был на машине, которая меня убивала, только смогу ли я забыть его? Наверное, смогу, я же смог забыть лицо Эриха, почему бы мне не забыть номер машины, которую вел сегодняшний фашист?»