Текст книги "Пресс-центр"

Глава 68

24.10.83 (23 часа 41 минута)

Когда Степанов, разбитый после восьмичасовой гонки из Марселя в Шёнёф, принял душ, было около полуночи. Тем не менее он позвонил Мари; та попросила приехать; в голосе ее были отчаяние и усталость; Степанов отогнал машину в «авис», пришел к Мари, долго сидел с ней, ощущая какую-то пустоту внутри. Сказать всю правду ей он не мог, всегда надо оставлять человеку «три гроша надежды»; успокоил как мог, условился о встрече завтра в восемь утра, как говорится, утро вечера мудренее.

Он возвращался от Мари, еле волоча ноги, болела спина, затекли руки. На улицах было пусто; свет фонарей казался размытым оттого, что с гор спустился туман; шаги были гулкими, отлетая, они ударялись о стены домов, словно кто-то невидимый хлестал мокрым полотенцем по гальке, покрытой серебряным инеем.

«Первый раз ты выезжал за границу лет двадцать семь тому назад, – сказал себе Степанов, – и тебя заботливо предупреждали, как опасно выходить на улицу, да еще одному, после десяти вечера; ну же и заботимся мы друг о друге! Словно все у нас полнейшие несмышленыши, право. Сейчас таких советов не дают, тоже, кстати, знамение времени. Правда, нечто подобное мне говорили, только не дома, а в Новом Орлеане, года три назад, в отеле, где я остановился. До сих пор отчетливо помню доброе лицо громадного негра в синей форме, с пистолетом на боку, охранника моей недорогой гостиницы, помню, как он предупредил, когда я вышел из номера в девять вечера: “Не глупите, опасно ходить по нашей улице, ограбят или убьют. Лучше вызовите такси, доезжайте до центра, тут всего километр, и прогуливайтесь себе на здоровье, там много полиции. А наша улица опасная, здесь режут. Если благополучно вернетесь, обязательно заприте дверь номера на цепочку и никому, слышите, никому не открывайте, когда будут стучаться, пока не позвоните сюда, вниз, портье. Мы поднимемся, вы же запомнили мое лицо, посмотрите в глазок, поморгаем друг другу, только тогда снимите цепочку”. А отчего ты вспомнил об этом? – спросил себя Степанов. Оттого, что почувствовал сейчас нечто? Кто придумал эту совсем не научную, но зато понятную всем фразу: “Ощущаю кожей”? Ничего нельзя ощутить кожей, если ума нет и сердце каменное… Мама говорила про тех, кого не любит, что у них “мохнатое сердце”. Господи, как же был гениален Толстой, никто не смог лучше и точнее сформулировать вселенскую истину о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а вот несчастливые… Снова ты что-нибудь напутал в цитате… Наверняка, напиши я такое, добрые редакторы найдут эту толстовскую фразу, внесут правку накануне сдачи рукописи в набор, а мы их ругаем за дотошность, как не стыдно… Прав же был Толстой: тавро несчастливой семьи, если только мать или отец не смогли найти силы подняться над собой, отпечатывается на детях и внуках… Где это я читал про то, как муж с женою расстались, а у них были две дочки? Муж сошелся с другой женщиной, он был геолог. И его бывшая жена предложила скрыть случившееся от детей, пока не подрастут: “Я скажу им, что ты работаешь на Камчатке, но ты будешь приезжать раз в год на двадцать четыре дня отпуска сюда, к нам, и мы будем жить в моей комнате, твоя кровать как стояла, так и стоит там. Пусть у девочек сохранится уверенность, что мы по-прежнему вместе. Я им все объясню позже, и они поймут тебя, и спасибо тебе за то, что не стал ничего от меня скрывать, а поступил так, как мы уговаривались, когда полюбили друг друга; любовь – это не ярмо, а счастье; нельзя удерживать человека, если любовь кончилась, это средневековье, я была бы самым несчастным человеком, если б чувствовала в тебе постоянную больную ложь”. И так они жили девять лет, пока дети не поступили в институт… Ложь во спасение? А ложь ли это вообще? Сказка – ложь, да в ней намек, добру молодцу урок, как это говорил Александр Сергеевич… Как же хорошо, что у нас перестали ворошить глубоко личное, связанное с именем Пушкина… “Хочу все знать!” Страшноватая рубрика, кстати говоря, во-первых, всего знать нельзя, это хвастовство; а во-вторых, нужно ли знать все каждому? Исследователь – качество редкое, сплетник – распространенное. Прав был писатель, утверждая, что не всякая правда нужна человеку, есть такая, которая может сломать неподготовленного, слабого, лишенного широкого знания… Значит, ложь во спасение? Видимо, иногда именно так. Но ведь очень противно врать, – не согласился с собой Степанов, – даже в мелочи. Ну что ж, язык – штука необъятная, замени слово “ложь” на “компромисс”, и все станет на свои места. Будь ты человеком компромисса, твои отношения с Надей не поломались бы еще пятнадцать лет назад… Она человек одного духовного строя, ты другого, ты прожил много жизней вместе со своими героями, их чувствованиями и мыслями, ты был распираем множественностью, а она всегда – выявлением своей самости: “Я высшая правда, ибо я честна, благородна, я люблю тебя и верна тебе…” Но ведь и я, наверное, был не жулик, и я любил ее, я и поныне до горькой боли помню наши прекрасные первые месяцы, когда мы бродили по узеньким арбатским переулкам, смотрели на цветные абажуры с бахромой в маленьких окошках старых особнячков и по ним старались примыслить жизнь людей, населявших эти комнатушки… Черт, как это страшно – тенденциозность памяти, а?! Моя работа приучила меня к правде, к холодному логическому объективизму, а у нее, наверное, каждая новая обида в противоречии с памятью растворяла ее в себе… Да что ты все время валишь на нее?! Почему? Оборотись на себя! А разве я этим не занимаюсь постоянно, – возразил себе Степанов. – Я знаю, что во мне много плохого, наверное, больше, чем в ней, но я знаю и то, что никогда и никого не любил так, как любил ее, и изменил ей только из-за непереносимой обиды, а что может быть мучительнее бесконечных подозрений, когда человек начинает уже считать себя мерзавцем; не веришь, уйди. А почему не ушел ты, отчего не ушел в первый же год, когда эти беспричинные подозрения перестали быть эпизодами, а стали страшным, изнуряющим душу бытом и когда ты впервые понял, что она любила не тебя, а свою любовь к тебе? Кто поверит сейчас, что тебе было страшно за нее, не приспособленную к жизни, своенравную, любимую, избалованную? Кто поверит, что ты “такое дерево”, а она другое? Снова я про стихи Поженяна, никак не могу отойти от той поры нашей молодости, когда еще не настала разобщенность и все мы были вместе… Да, я дурацкое дерево, я поначалу думаю о том, как будет другому, а потом уже о себе, все люди, рожденные в октябре, такие, как считают здешние гороскопы… И Бэмби вот больше всего боится обидеть человека, который даже и не друг ей, но ведь такая доброта порой хуже воровства. “Надо было вам давно разойтись”. Да, дочь говорила так много раз, но впервые она это сказала, став взрослой… А ведь память о счастье, которое было, столь сильна в людях и такая в ней сокрыта надежда – особенно с возрастом, как это ни странно. А когда надежда исчезла до конца, осталось желание сохранить видимость для нее же, для маленькой тогда Бэмби… Хватит тебе, – оборвал себя Степанов, – надоело! Дочь выросла… Да, выросла, но она любит и Надежду, и меня, как любила, когда была маленькой, вспомни, когда разводились твои старики, а тебе было двадцать три года, разве ты был спокоен тогда? Вот все и закольцевалось фразой Толстого, – подумал он, – все начинается с великого, им и заканчивается».

Степанов заметил, как туман, что окружал его, засветился изнутри размытой желтизной, а потом он услыхал звук приближающегося автомобиля, затем рядом с ним скрежетнули тормоза, хлопнула дверца, шофер обежал огромный «Мерседес» и отворил заднюю дверцу, из которой медленно вылез пожилой человек в легком черном пальто, седоволосый, без шляпы, в желтых лайковых перчатках.

– Господин Степанов, вчера вы меня искали, а сегодня я вынужден искать вас. Я Джузеппе Валлоне из Палермо, доброй вам ночи.

– Здравствуйте. – Степанов ощутил вдруг, как напряглись мышцы спины и гулко заухало сердце.

И бежать некуда, подумал он, да и куда ты побежишь по этой пустынной улице ночью в незнакомом городе?

– Я задержу вас всего на несколько минут, господин Степанов, – продолжал между тем дон Валлоне. – Мои помощники допустили ряд просчетов в работе, и мне сейчас приходится вносить коррективы на ходу… Прогуляемся?

– Пожалуйста, – ответил Степанов чужим голосом и сразу же откашлялся, понимая при этом, что Валлоне необязательно знает его настоящий голос, мало ли отчего может сорваться голос; ну уж ладно, одернул он себя, не играй в героя, голос у тебя сел от страха, даже под коленками трясется.

– Видите ли, все, что говорил адвокат Ферручи, предостерегая вас от поспешных выводов и обращения к коллегам в здешнем пресс-центре, соответствует истине. Он действительно отрепетировал спектакль, сыгранный для вас нашими статистами, довольно обстоятельно, не без таланта, позволю заметить… Но случилось непредвиденное… Этот самый ассистент оператора, который заряжал камеру на съемках Франчески… я запамятовал его имя…

– Роберто.

– Ну, это одно из его имен… Впрочем, да, именно так он должен был вам представиться… Так вот, Роберто повесился после встречи с вами… Нет, нет, вы здесь ни при чем… В этом вас никто не обвинит, хотя, конечно, есть возможность ошельмовать, все-таки мы здесь имеем определенный вес… Но дело не в этом, господин Степанов… Есть основания считать, что он отправил свою исповедь в Голливуд, и там, как ни странно, ему предложили за нее двадцать тысяч долларов… А он уже в морге… Что делать, получилась накладка… Вам-то он дал ерундовые срезки от тех злополучных пятисот метров пленки, но, когда брал их в хранилище нашей студии, ему удалось порыскать по полкам, он нашел нечто другое, значительно более доказательное…

– Зачем вы говорите мне обо всем этом? – снова откашлялся Степанов.

– Затем, что я назову имя человека, заинтересованного в устранении Леопольдо Грацио, а вы повремените начинать против меня бучу в прессе, если все-таки намерены ее учинить. Вернетесь в Россию, пожалуйста, а сейчас подождите…

– Так кому же выгодно было устранить Грацио?

– Ферручи полагает, что в этом был заинтересован мистер Дигон, потому что его «Континента фуд» была бы разорена, сделай Грацио в Гаривасе то, что он намерен был сделать. Убыток, который причинили бы предприятию мистера Дигона, мы подсчитали: сто сорок миллионов долларов. Согласитесь, это деньги.

– Я могу сослаться на ваши показания?

– Господин Степанов, я отношусь к вам с уважением, как к серьезному противнику, не надо впадать в пропагандистскую трясучку. Если мы заключим джентльменское соглашение, я передам вам несколько страниц из секретной стенограммы совещания людей Дигона и Фрица Труссена с Леопольдо Грацио в Лондоне за пять дней до трагедии, разыгравшейся в номере покойного… У нас есть подходы к его личному секретарю фрау Дорн, только поэтому мы и стали обладателями документа, проливающего свет на все дело…

– Лыско вывели из-за этого?

– Видимо. Но, как вы понимаете, он не был ключевой фигурой. Убрали, чтобы не мешал схватке гигантов.

– Леопольдо Грацио убил Витторио?

– Возможно, – кивнул дон Валлоне. – Иначе люди Дигона так не взволновались бы после заявления инспектора Шора. Итак, господин Степанов, я внес свое предложение, слово за вами…

Через десять минут после того, как дон Валлоне церемонно раскланялся со Степановым, он был уже на вилле, принадлежавшей Хасану Ареджи, состоявшему на связи с контактом резидента ЦРУ Джона Хофа.

Дон Валлоне выпил грог, грея пальцы о горячий бокал, и только после этого сказал:

– Можете звонить вашему другу… Думаю, человек, интересующий его, поверил мне.

«Центральное разведывательное управление

Майклу Вэлшу

Совершенно секретно

Операция по дезинформации тех сил, которые вас интересуют, проведена успешно. Дон Валлоне ожидает, что наше обещание содействовать его контракту с “Ойл оф Даллас” будет реализовано не позднее чем в конце предстоящей недели.

Джон Хоф».

Глава 69

25.10.83 (9 часов 01 минута)

Пришли меньше половины журналистов из тех, кого обзвонила Мари.

Она сидела рядом со Степановым в баре пресс-центра; лицо до того уставшее, с нездоровой желтизной, что Степанову было тяжко на нее смотреть.

Он понимал, что затея ее бесполезна; наивно думать, что здешние асы журналистики во всем поверят ей и ему, во всем с ними согласятся, напечатают в своих газетах и журналах то, что они намерены сейчас рассказать им.

За много лет, проведенных за рубежом, Степанов в какой-то мере изучил механику здешней газетно-журнальной политики.

Он не закрывал глаза на трудности, с которыми ему приходилось сталкиваться дома в журналах, издательствах, на киностудиях. Неверно было бы говорить, что перестраховка и некомпетентность редактуры не задевали его. Годы научили его выдержке, умению биться за свое, объяснять свою позицию и в конце концов печатать то, что он как гражданин считал нужным печатать.

Здесь, на Западе, журналиста никто не ограничивал в резкости выражений, но сама структура печати строилась по жесточайшему образу и подобию футбольной команды; хозяин издания подбирал игроков для себя и под себя; допускались самые полярные точки зрения по форме, однако же в узловых вопросах царствовало тотальное подчинение слову или даже невысказанному мнению тренера, то есть владельца предприятия.

Да, абсолютная свобода, но в тех рамках, которые заранее определены боссом и добровольно приняты игроками; всякое отклонение карается штрафом, а он в отличие от нашего, российского, окончателен и обжалованию не подлежит; потеря работы – самое страшное наказание.

Ситуация сейчас была такой, что поддержка – да еще со слов красного литератора и левой журналистки – кампании против тех, кто готовил события в Гаривасе, была просто-напросто нереальна, поскольку Вашингтон явно определил свою позицию. Правительства и бизнес Западной Европы отдавали себе отчет в том, что портить отношения с североатлантическим партнером из-за страны, которая не входила в сферы их геополитического интереса, неперспективно и рискованно; нефть Саудовской Аравии и Эмиратов надежно контролирует Дядя Сэм, союзническая неверность легко карается стремительным ростом цен на бензин, а это крах, ибо практической философией Западной Европы стали скорости в небе и на автомагистралях, вне и без которых невозможен бизнес.

Тем не менее отказать Мари или объяснить, как пойдет дело на пресс-конференции, созванной ею, он считал невозможным, опять-таки проецируя на нее свое отношение к дочери, которую трудно убедить словом; новое поколение чтит свой собственный опыт, если только умные воспитатели не смогли заложить с раннего детства вдумчивое (отнюдь не слепое) отношение к родительскому авторитету.

– Мало людей, – шепнула Мари. – Будем начинать? Или отменим?

– Как знаете…

– Если б знала… Теперь только понимаю, что ничего не понимаю.

– Начинайте, – улыбнулся Степанов. – Нам терять нечего.

Мари поднялась и, судорожно вздохнув, оглядела собравшихся.

– Дорогие друзья, спасибо, что вы нашли возможным принять мое приглашение… Каждый из нас все понимает друг про друга, поэтому я не буду в обиде, если вы не сможете напечатать то, о чем я и наш русский коллега Степанов хотим вам рассказать… Речь пойдет об убийстве Леопольдо Грацио, который решился на то, чтобы проводить свою политику по отношению к Гаривасу, о покушении на инспектора Шора, о личности доктора Цорра, который обвиняет Барри Дигона в империалистической активности, о мафии, ее палермской семье, возглавляемой доном Валлоне, о его служащем, который некогда «охранял» Грацио, а ныне обнаружен убитым, о загадочной гибели Анжелики фон Варецки, о масонской ложе… Господин Степанов и я – такие же журналисты, как и вы, поэтому мы не готовили текста своего заявления, но мы готовы ответить на все вопросы, и я хотела бы надеяться, что вы проинформируете мир о тревоге, которую мы испытываем, думая о судьбе несчастного Гариваса.

Мари села, сразу же потянулась за водой, губы ее были сухие, потрескавшиеся; Степанов заметил, что вокруг рта за эти дни залегли морщинки, которых раньше не было.

– Отделите злаки от плевел, – сказал корреспондент из Иоганнесбурга. – Не путайте масонов с делом Грацио… У меня создалось впечатление, что вы бабахнули этот материал, чтобы привлечь к себе дополнительное внимание, это непрофессионально, мисс Кровс.

Мари смутилась, не нашлась что ответить, ей стало страшно, словно этот злой человек подслушал ее разговор с профессором Ричардсом (он не подслушивал, его просто попросили сказать это в самом начале пресс-конференции).

– А почему вы так тревожитесь за Гаривас? – начал атаку один из парагвайских журналистов; Мари не знала его, он приехал совсем недавно.

– Потому что, – ответила Мари, – все происходящее там очень напоминает ситуацию, предшествовавшую убийству Альенде.

– Вы брали интервью у Санчеса, – продолжил свой вопрос тот же журналист. – Это мало кому удавалось, только вам да еще Жюлю Бреннеру из Парижа, который передал, что на днях его примет полковник. Во время интервью Санчес говорил вам что-либо такое, что просил бы не предавать гласности?

Степанов закурил и, медленно затушив спичку, заметил:

– Вы не отрекомендовались, коллега… Какую газету вы представляете?

– «Опиньон», Парагвай, с вашего позволения.

– Это новая газета? – осведомился Степанов, сдерживая улыбку. – Или хорошо реанимированная старая?

– Нас сюда пригласили задавать вопросы, – ожесточился журналист. – И я задаю свои вопросы. Это по правилам. Когда я приглашу вас на мою пресс-конференцию, я стану отвечать вам, а сейчас хотел бы услышать ответы фрейлейн Кровс.

Мари как-то ищуще посмотрела на Степанова, в глазах у нее он заметил растерянность.

– Да, – сказала наконец Мари, – некоторые свои ответы полковник Санчес просил не публиковать.

– Какие?

– Он же просил меня не публиковать их… Следовательно, я не могу ответить на ваш вопрос.

– Вы знали полковника Санчеса в те годы, когда он учился в Бонне?

– Да, – ответила Мари. – Знала.

Фриц Узен поднял палец над головой.

– Фройляйн Кровс, почему вы не публикуете то, что знаете?

– Те органы прессы, к которым я обращалась, отказались печатать мои материалы… Я приготовила копии, вот они, – Мари положила ладонь на папку, – каждый может взять их и, если сочтет нужным, использовать…

– Господин Степанов, – спросил журналист из Голландии, – вы получили задание от своих властей проводить расследование вместе с Мари Кровс?

Степанов пожал плечами.

– Здесь был искалечен мой коллега… И ваш, кстати, тоже… Лыско… Он лежит без сознания в госпитале в Москве… Его изуродовали потому, что он взял материалы фрейлейн Кровс. – Степанов кивнул на папку, что лежала на столе. – Я считал своим долгом войти в этот поиск, речь идет о судьбе и жизни моего согражданина…

– Вы, так же как фрейлейн Кровс, убеждены, – спросил журналист из Туниса, – что убийство Грацио, покушения на Шора, на Лыско и Анжелику фон Варецки как-то связаны с тем, что происходит в Гаривасе?

– Полагаю, что да. Особенно если вы проанализируете ситуацию на бирже, а она загадочна.

– Расскажите обо всем подробно, – сказал Роберт Лоп-пенгайм из Нью-Йорка. – В абсолютной последовательности, с самого начала…

Десять человек из тех, кто был на пресс-конференции, отправили сообщения в свои газеты и журналы.

Главный редактор «Нахрихтен», получивший телекс из Шёнёф от своего корреспондента, аккредитованного при пресс-центре, созвонился с Фрицем Труссеном, банкиром, который, как полагали, собирался вместе с Грацио финансировать энергопроект Санчеса: семнадцать процентов акций журнала принадлежало концерну Труссена с шестьдесят пятого года, его слово было определяющим, хотя он никогда не позволял себе жать, только совет, размышление вслух, необидная, вполне дружеская подсказка.

…Они встретились в ресторане «Мовепик» за завтраком; разговор был, как всегда, доверительным; редактор не сразу попросил Труссена прокомментировать вопрос о Гаривасе; легко спросил о Санчесе, о возможной связи между гибелью Грацио и судьбой маленькой заокеанской республики и сделал это только перед кофе, когда все основные дела были обсуждены и новые анекдоты рассказаны.

– Хотите выступить со статьей? – поинтересовался Труссен. – Не преждевременно ли? Пока, во всяком случае… Когда слишком много «черных дыр», возможна непредсказуемость… Это в равной мере приложимо и к астрономии, и к нашей земной суетной практике… Впрочем, не мне решать, вы журналист, вам и карты в руки…

Главный редактор «Ньюс» получил информацию Лоппенгайма, дважды прочитал ее и позвонил Барри Дигону; тот держал через третьих лиц двадцать один процент акций его журнала; выслушав редактора, Дигон посмеялся и ответил в обычной своей манере, с мягким стариковским юмором:

– Джордж, я не вправе вам советовать, печатайте что хотите, пусть себе, но только мне не совсем понятно, зачем нам разрешать позорить американский бизнес? Зачем связывать какого-то мафиози Валлоне с Уолл-стрит? Хватит, право! Надоело! Пусть об этом пишет русская пресса, а не наша… Разве я виноват в том, что адвокат, обслуживающий один из моих банков, подрядился защищать этого самого порнографического магната!

– Барри, я считал своим дружеским долгом позвонить вам.

– Спасибо, мой дорогой, повторяю, я переживу и это, но в данном случае мне просто-напросто обидно за моих коллег по Уолл-стрит.

(Майкл Вэлш, выслушав Дигона – тот был растерян, весь запас юмора истратил на то, чтобы верно провести разговор с главным редактором, – ответил, что немедленно займется этим вопросом. «Я сделаю все, – добавил он, – и погашу этот скандал в зародыше, не тревожьтесь, Барри».)

Директор «Уорлд интернэшнл» бегло просмотрел материал, недоуменно пожал плечами:

– Мы уже подготовили анализ по узлу Гариваса, и я согласен с этим анализом, незачем путать читателей, они не любят, когда сшибаются две полярные точки зрения… И потом, отчего мы должны предоставлять свои страницы красным? Естественно, этот самый Степанов обязан говорить то, что ему предписано Кремлем… Нет, мы этого не станем печатать, копию отправьте в государственный департамент, пусть ознакомятся, а нашему корреспонденту в Шёнёф передайте, что телекс стоит денег, больших денег, и платим за него мы, а не он…

И лишь газеты, которые негласно и тайно контролировала корпорация Ролла, получили осторожный совет вынести на первую полосу шапку: «Барри Дигона обвиняют в заговоре». Впрочем, подробности было рекомендовано опустить, имя Степанова не упоминать вовсе, а Кровс ни в коем случае не называть левой, это «девальвирует сенсацию». Однако же в информации было вымарано все имевшее отношение к Гаривасу, хотя упоминались мафия, дон Валлоне, гибель Франчески Сфорца, загадка покушения на Шора. О главном было сказано сквозь зубы, полунамеком.

Тому делу, которое прежде всего тревожило Мари Кровс, эта публикация помочь не могла, даже наоборот – скандалу был придан характер светский; очередная сенсация, которую к тому же надо еще документировать, хотя и Дигону придется раскошелиться на пару кусочков мыла; чтобы отмыться…

Слово, произнесенное доном Валлоне, когда он звонил из Ниццы в Нью-Йорк – короткое и странное слово «скандальте», – обрело свое материальное выражение.

Степанов просмотрел все вечерние газеты; долго с карандашом изучал то, что было написано о Дигоне, заметив, что надо постараться выяснить, у кого контрольный пакет акций в этих органах американской прессы, и заключил:

– В этом, кстати, может быть зарыта собака…

Закурив, Мари устало махнула рукой.

– Я ни во что не верю более… Страшно жить… Очень даже страшно…

– Это не по-бойцовски, – укорил ее Степанов. – Сложно – да, согласен, но не страшно… Драться надо, Мари. Продолжать драться, но вы этого не сможете сделать без помощи отца, так мне сдается…