Текст книги "Пресс-центр"

Глава 87

26.10.83 (23 часа 17 минут)

Фрэнк По вернулся к себе на рю Лемуан поздно; его крепко шатало; поднимаясь по крутой деревянной лестнице, он мурлыкал песню итальянских коммунистов «Аванти, пополо».

В маленькой квартире было холодно, по грязным стеклам слезливо катились струйки дождя; за стеной кричала Исабель; ее любовник, араб из Туниса, доводил женщину до бешенства чуть ли не каждую ночь. Именно в это время только-только начинался последний выпуск последних известий по телевидению; Фрэнк снял плащ, повесил его на вешалку, включил электрическую печь, потом взял со стола автоматический пульт управления ящиком, включил первую программу, открыл холодильник, достал бутылку белого вина, выпил из горлышка, вынул тройку яиц и кукурузное масло, включил плиту.

«Черт, – подумал он, – как всегда, на сковородке перегоревшее масло… Надо заводить постоянную бабу, самое противное в холостячестве – мытье посуды, а жарить на черном, перегорелом масле, как это делает Анатоль, выше моих сил, изжога замучает».

Он включил маленькую газовую колонку, горячая вода будет через пять минут; оторвал кусок батона, намазал чесночным маслом, разорвал пакетик, отрезал кусок кровяной немецкой колбасы, допил из бутылки, обсыпая свитер крошками, закусил и решил открыть еще одну бутылку, но в это время диктор произнес первую фразу о том, что час назад при выходе из критского ресторана на рю Муффтар были убиты журналисты Мари Кровс и профессор Вернье, а также некая мадемуазель Гала Оф, личность которой идентифицируется.

На экране возникла фотография: крупно – разметавшиеся по мокрому асфальту соломенные волосы Мари, залитое кровью лицо, рядом – Вернье, сидящий возле стены, голова снесена почти наполовину, а чуть в стороне – женщина в синем плаще, видимо, мадемуазель Гала.

Фрэнк По опустился на стул, ощутив, как сердце остановилось в горле, мешая дыханию. «Это же ты, Фрэнк По, подготовил эту передачу, – сказал он себе и почувствовал, как щеки его стали огненными, словно бы кто ударил наотмашь, – это сделал ты, идеолог и борец за свободу человечества, которому угрожают наивные дети, склонные искать спасения в коммунистической утопии…»

До ужаса явственно он почувствовал теплую и сухую ладонь Мари на своей руке, ему показалось, что он даже ощутил, какая глубокая и долгая линия жизни была у этой необыкновенной девушки, называвшей его народ так ласково – америкашки… «Но ведь ее убили мафиози, – услышал себя Фрэнк По, и голос его шел откуда-то издалека, будто сквозь войлок, слова едва различимы, будто кто-то душит их ладонью, теплой, мягкой, с долгой и глубокой линией жизни… – Молчи, тварь, – сказал он себе, – какие мафиози?! При чем здесь мафиози?! Ты сам сказал мафиози, кого надо убрать на рю Муффтар, и ты отдавал себе отчет в том, что ты делал, поэтому и напился, и пришел сюда, и решил приготовить себе яичницу, чтобы зажрать ею еще одну бутылку, а потом спуститься вниз и надрызгаться до чертиков, изблеваться на улице, только чтобы забыть… Но ведь я лишь передал седому то, что мне всучил резидент… Ах, ну да, ты же помнишь Нюрнберг, помнишь эсэсовцев Олендорфа и Эйхмана, они ведь тоже всего-навсего передавали, они не входили в камеры и не пускали газ в бани, набитые детьми… Погоди, – сказал он себе, – это истерика, погоди… Выпей… Открой бутылку и выпей. Все равно ты уже не сможешь опьянеть. Что? При чем здесь погода на завтра?! О чем они говорят, эти сучьи дикторы?!»

Он замолотил кулаками в стену Исабель, заорал:

– Хватит вам! Хватит, я говорю!

Глава За стеной настала тишина, он услышал шаги, потом отворилась дверь на лестницу, и тунисец хрипло спросил:

– Вам плохо?

– Мне хорошо! Сука! – крикнул Фрэнк. – Мне очень хорошо! Иди отсюда! Пошел вон к своей сучке! Пшел вон, не то я убью тебя!

Он дышал тяжело, и лицо его полыхало все ярче, казалось, что вся кровь прилила к голове. «Ну-ка возьми себя в руки, – сказал себе Фрэнк, – ну-ка, не будь бабой. А кем же мне быть? Сотрудником Центрального разведывательного управления, которое защищает родину от врагов? – Он зажмурился, снова увидел прямо перед собой безжизненно соломенные волосы Мари и ее вывернутую руку. – Отчего мертвые лежат в таких неестественных позах, как же ей было больно, бедненькой, когда…»

Фрэнк По сунул голову под кран; вода уже нагрелась, будь она неладна, можно мыть сковородку… Он пошел в маленькую ванную, сунул голову под ледяную воду; лицо, однако, не остывало, оно полыхало по-прежнему, и Фрэнк вдруг закричал от ужаса, потому что заплакал, а раньше он никогда не плакал, он во всем брал пример с Аристотеля Онассиса, тот ведь был таким сильным, он ведь своего отца вытащил из тюрьмы, когда еще был ребенком.

Фрэнк опустился на корточки; его тяжело, с желчью вырвало; голова закружилась, виски сжало тупой болью. Он заставил себя подняться, войти в комнату, начал кидать в чемодан вещи из маленького старого шкафа, потом отпихнул чемодан ногой, надел мокрый дождевик и выбежал из квартиры; дверь захлопнул, запирать не стал; ключ от квартиры бросил в пролет; спустившись вниз, стал зажигать спички, чтобы найти его; нашел, зажал в кулаке; выйдя из подъезда, швырнул ключ в тот переулок, что вел к «Инвалидам», а потом зашел в ресторан к Кастропосу, тот уже подсчитывал выручку, хотя в зале еще были гости.

– Эй, брат мой, – сказал Фрэнк По на греческом, – скажи мне, что такое сука?

– А я и не знал, что ты умеешь говорить на нашем языке, – удивился хозяин ресторанчика.

– Ты и не должен был знать этого… Ты ответь мне, что такое сука? Или побоишься?

– Чего мне бояться, парень? Сука – это кошка или собака женского рода… Или шлюха, которая наградила тебя гонореей. Или друг, который спит с твоей бабой…

– Налей мне стакан виски, – сказал Фрэнк По. – До краев.

Тот плеснул ему на дно, Фрэнк повторил:

– До краев.

– Ты и так под банкой, парень.

– Я что говорю?!

– А деньги у тебя есть?

– Соплеменникам дают без денег, тем более я намерен ответить тебе, что такое сука…

Он выпил виски до капли; пил трудно, ощущая тошноту, испытывая желание облевать эту дубовую стойку, но, видимо, начался спазм кишечника, потому что заболело в низу живота.

– Сука – это я, Фрэнк По, понял меня? Запомни то, что я тебе сейчас сказал: Фрэнк По – грязная самовлюбленная потаскуха, идеолог, добрый парень, борец за свободу человечества, вот что такое сука…

Он достал из кармана стофранковую бумажку, потом вытащил вторую, положил на стойку и вышел на пустынную, покрытую пузырчатыми лужами рю Муффтар, пошел вниз, к Сене. «Там есть маленький пансион, они меня не найдут, хотя, наверное, станут искать уже сегодня, но важно, чтобы не нашли до утра, потому что я позвоню этому старому засранцу “сэру Все”, который собирает факты в пресс-центре, и расскажу ему про себя, ведь я борюсь против зла, не так ли, значит, обязан бороться до конца, ведь у соломенной девочки такая теплая ладонь, и она ничего не хотела, только бы найти свою правду, а мы именно это желаем дать человечеству, именно то, чтобы каждый бесстрашно искал свою правду и не боялся говорить об этом вслух…»

Он остановился и крикнул:

– Вслух! Это говорю я, Фрэнк По, сука!

«Пусть они не напечатают меня, они ж все такие смелые в баре прессы и так затихают в кабинете редактора, но я все равно расскажу им и про “Пти серкль”, и про то, как я сидел в машине резидента на рю Вашингтон, и про грека в сером с гвоздиками; это не важно, что никто не напечатает, важно сказать вслух, иначе надо повеситься прямо сейчас, здесь же, на ремне, он ведь у меня из такой хорошей кожи, испанской, с рисунком, вытисненным в Памплоне, ох и мразь же ты, Фрэнк По, ты ведь все знал, все, но ты был трезв и не мог себе представить, как мертвые соломенные волосы разметались по мокрому грязному асфальту…»

Глава 88

27.10.83 (9 часов 17 минут)

Степанов бросил газеты в урну; в парке Монсо было солнечно; няни прогуливали детей; как правило, мулатки, очень кокетливые; они весело переговаривались, смех был гортанный, беззаботный; няни замирали и принимались усиленно ухаживать за детьми, если показывалась мадам, мать ребенка; резкий слом поведения служанок – когда они были наедине и при хозяйке – показался Степанову до того горестным, что он полез за сигаретами, хотя только что перед этим кончил курить.

Сердце жало, видимо, погода будет меняться.

«А может, оттого, – подумал он, – что я лишний раз ощутил свою малость и ужас человеческой разобщенности… Симонов написал прекрасные строки про Вьетнам: “Чужого горя не бывает”. Но ведь бывает, увы, бывает… Словно бы и не случилось горе в несчастном Гаривасе, горе, приближение которого мы ждали и ничего не смогли сделать, чтобы предотвратить его… Люди смеются как ни в чем не бывало, выгуливают пуделей, торопятся к любимым, думают о том, как провести уик-энд, а седой парень по имени Мигель Санчес лежит сейчас под национальным стягом в гробу, и его оплакивают те, которые его убили, и все это знают, но молчат… Вынуждены молчать… Это одно и то же, – возразил он себе. – Толстого тоже вынуждали, а он говорил: не могу молчать. Ну и что? Так это же вершина человечества… Цунами!»

Степанов вспомнил название рассказа, который он так и не написал, хотя мечтал об этом последние десять лет: «Усталость, усталость, ничего, кроме усталости…»

«Что ж, – сказал он себе, – сейчас самое время сесть в номере, запереться и написать… Я делал все, что мог, и Мари тоже, и Лыско, и Вернье… Если не хватает сил подняться, то хоть желание похвально… Нет, – подумал он, – я облегчаю себе жизнь, мы все норовим сделать так, чтобы легче было смотреть на свое отражение в зеркале, мы все адвокаты самих себя, прекрасные адвокаты».

К Степанову подошел малыш лет шести, в толстой ручонке он сжимал трубу, звук ее был пронзителен.

– Коман са ва?[35]35
  Как поживаешь? (фр.).


[Закрыть] – сказал он.

– Са ва[36]36
  Ничего (фр.).


[Закрыть], – ответил Степанов.

Мальчик спросил что-то еще, но Степанов не понял его.

– Я не говорю по-французски.

– Все люди говорят по-французски, – сказал мальчик. – Разве можно не говорить по-французски?

Степанов ответил:

– Можно.

Потом он поднялся и пошел в отель, мечтая только об одном – сесть за скрипучий столик и писать, а завтра забронировать билет и вернуться домой.