Текст книги "Большая пайка"

Камень в фундамент

Довольно быстро проверяющим удалось нащупать единственное слабое звено в платоновской схеме. Слабина эта заключалась в том, что каждый последующий филиал «Информ-Инвеста», приобретая у соответствующего управления по оптовой торговле веники, платил за них ровно ту же цену, по которой их сбывал предыдущий филиал. То есть, государственную. А это как раз и было запрещено. И несмотря на наличие всех необходимых писем, обосновывающих полную невозможность реализации злополучных веников на каких-либо иных условиях, данное обстоятельство служило формальной зацепкой. Поэтому возникли дополнительные накладные расходы. К Ларри, как к директору всех восьми филиалов, и к Бенциону Лазаревичу, его непосредственному начальнику, все эти претензии никакого отношения не имели. Под удар попал только сам главк, но накладные расходы легли на «Мельницу». Их размеры поставили рентабельность операций под серьезное сомнение. Нет, прибыль осталась, и весьма приличная. Но, по любым прикидкам, прямая торговля автомобилями выглядела куда как привлекательнее. Поэтому, посовещавшись, Платон и Ларри решили, что пора мало-помалу выходить из дела.

– Ларри, – сказал Платон. – Надо начинать что-нибудь свое. Только не кооператив.

Ларри кивнул. Присутствовавший при разговоре Марк Цейтлин хотел что-то сказать, но хмыкнул и промолчал. Муса Тариев вопросительно поднял брови:

– Папа Гриша?

– Может быть, – ответил Платон. – Ларри, ты как думаешь?

Ларри снова кивнул:

– Надо лететь и договариваться. Только тут нужна идея.

На следующий день Платон и Ларри вылетели на Завод первым же рейсом.

– А что? – Папа Гриша посмотрел на платоновские каракули. – Пожалуй, есть разговор.

– С директором? – подал голос Ларри, до этого сидевший молча.

Папа Гриша кивнул.

К директору пошли втроем. Платон не виделся с ним со времен той самой поездки в Италию. Да и в Италии им пришлось разговаривать всего раза три, причем на темы незначительные, поскольку основную часть времени занимали переговоры на высоком уровне, которые директор вел либо единолично, либо в присутствии двух-трех особо доверенных лиц, а Платону доставалось лишь завязывание контактов среди свиты. Тем не менее директор сразу вспомнил Платона.

– Платон Михайлович, здравствуйте, – сказал он и вопросительно посмотрел на Ларри, которого увидел впервые.

Платон думал, что папа Гриша представит Ларри сам, но этого не произошло.

Григорий Павлович повернулся к большому столу для заседаний и принялся вдумчиво наливать в стакан минеральную воду. Платон скороговоркой рассказал директору про Ларри и его роль в Проекте, после чего все уселись.

В кабинете воцарилось молчание. Наконец папа Гриша заговорил:

– Тут вот ребята пришли с предложением. Люди они не чужие, так что, может, обсудим?

Пока Платон рассказывал, директор не перебил его ни разу, а по завершении не задал ни единого вопроса. Подумав секунду, он сказал:

– Ну что ж. Наверное, что-то в этом есть. Посмотрим.

Это обозначало конец аудиенции.

Когда все выходили из кабинета, директор окликнул папу Гришу:

– Григорий Павлович, задержись на секундочку.

Уже при закрытой двери он спросил:

– Ты чего их привел? Им что нужно – тридцать тысяч в уставный капитал?

– Ну да, – сказал папа Гриша.

– Дай ты им тридцать тысяч и пусть катятся.

Может, потому, что у директора, как у большинства крупных и физически сильных людей, чувственное восприятие мира преобладало над интуицией, может, из-за нервной жестикуляции Платона и смешно торчащих усов Ларри, совершенно не вписывавшихся в подавляюще солидную атмосферу кабинета, или, может быть, из-зa очевидном смехотворности предмета обсуждения, – но директор не удержал в памяти деталей этой встречи и ничего особого не почувствовал. А зря. Именно в эти минуты завязался узелок и потянулась ниточка. Этой ниточке было суждено разветвиться в где-то видимую, а где-то невидимую, но неизменно прочную сеть, уловившую впоследствии и судьбу страны, и судьбу Завода, и судьбы очень многих людей, включая самого директора. И наверняка кое-кто из этих людей, обладая более тонкой нервной конституцией, вздрогнул в эту минуту и посмотрел на часы.

Потому что в фундамент финансовой империи «Инфокара» был положен первый камень.

Псарня

– Ты заметил, как папа Гриша вильнул в сторону? – спросил Ларри, когда они летели в Москву.

– Угу, – ответил Платон, думая о чем-то. – Не хочет подставляться. Это нормально.

Через неделю Платон и папа Гриша с подготовленными учредительными документами вылетели в Италию. Потом итальянцы прилетели на Завод. Начался мучительный процесс согласования и борьбы за каждую запятую. В конце марта документы были подписаны. А в середине апреля рядовое совместное предприятие «Инфокар» прошло регистрацию и было занесено в соответствующий реестр.

На торжественный банкет, посвященный появлению нового детища рыночной экономики, прилетел папа Гриша. Мероприятие проходило у Платона дома.

Присутствовали: сам Платон, папа Гриша, Муса и Виктор Сысоев как зачинатель кооперативного движения. Ларри не было – на дворе стоял восемьдесят девятый год, и в Тбилиси армейские подразделения отрабатывали на безоружных демонстрантах технику химической войны и основные приемы рукопашного боя с использованием саперных лопаток. Марк почему-то опаздывал.

После первых рюмок, подведших итог большой подготовительной работе, перешли к нерешенным вопросам. Таковых накопилось много: и не подписанный еще контракт с итальянцами, и предполагаемые объемы работ до конца года, и проблемы с перетягиванием в «Инфокар» основных наработок по Проекту, и полное отсутствие средств на оплату труда.

И тут папа Гриша сделал потрясающее предложение. Это случилось, когда Сысоев поинтересовался у Платона, где будет размещаться новое предприятие.

– В Институте, конечно, – ответил Платон, прерванный на полуслове. – С ВП я договорился о двух комнатах.

– Зачем же это? – спросил папа Гриша. – Если уж затеваем дело, нужны свои помещения. А еще лучше – здание.

– Конечно, лучше, – сказал Платон. – Только для этого много чего нужно. Деньги, например. И связи. Надо заниматься.

– Не надо, – возразил папа Гриша. – Смотрите сюда. У меня в районе Метростроевской есть особняк. Там сейчас сидит одна из моих служб. Но у нас происходит кое-какая реорганизация. Будем укрупняться. По плану, им надо съезжать, а дом остается пустой. Особняк, между прочим. Исторического значения.

До революции там была псарня князя Юсупова, потом райотдел милиции, а последние годы – мои сидят. Нужен, конечно, ремонт. А мебель мы вам оставим, она старенькая, но еще послужит.

– Посмотреть можно? – немедленно загорелся Платон. – Прямо сейчас?

Папа Гриша оглядел уставленный бутылками и закусками стол.

– А чего ж. Дай-ка мне, Платон, трубочку. Сейчас свяжусь с охраной.

Переговорив по телефону, сказал:

– Ну что, друзья мои, съездим? Посмотрим дом, выпьем по чарке за будущее новоселье. Только надо кого-нибудь взять с собой – потом прибраться не грех. А то утром люди выйдут на работу, надо, чтобы все прилично было.

Пока Муса и Виктор собирали в спортивную сумку бутылки, стаканы и закуску, Платон кому-то дозвонился.

– Привет, это я, – сказал он в трубку. – Как дела? Ну хорошо, давай быстро одевайся и… – прикрыв трубку ладонью, он повернулся к папе Грише. – Какой адрес? Ага. И подъезжай на Метростроевскую. Мы уже будем там. Есть дело.

Бывшая псарня князя Юсупова находилась во дворе, окруженном со всех сторон невысокими и тоже довольно старыми зданиями. Подъехать к ней можно было только через подворотню, над которой почему-то висел «кирпич». Судя по обилию машин вокруг псарни, знак этот все привычно игнорировали. Псарня была двухэтажной, выцветшей, зеленоватого оттенка. Окна первого этажа украшали решетки, изготовленные из арматурных прутьев. На лавочке, неподалеку от входа в псарню, несколько молодых ребят, терзая струны двух гитар, пытались что-то петь на неузнаваемо изуродованном английском.

Папа Гриша решительно забарабанил в дверь. Открыл невысокий мужичок в меховой безрукавке.

– Григорий Палыч, здрасьте! Радость-то какая, – зачастил он, стараясь дышать в сторону.

– Здорово, Кузьмич, – пророкотал Григорий Павлович. – Я к тебе с гостями. Ну-ка, зажги свет и открой помещения. Хочу показать наше хозяйство.

Внутри хозяйство оказалось трехэтажным, потому что под половиной дома тянулся сухой подвал со сводчатыми потолками. На первом этаже, судя по размеру комнат и их убранству, размещалось руководство, на втором – просто подчиненные.

* * *

– Смотрите, друзья мои! – Папа Гриша обвел рукой просторную приемную первого этажа. – Тут кабинет начальника, здесь секретариат, вот тут парторганизация вместе с профсоюзом размещаются, в этом закутке – кадры. Пойдем дальше?

Через двадцать минут, по завершении обхода здания, обнаружилось, что куда-то пропал Муса. Его несколько раз окликнули, услышали в ответ что-то неразборчивое, а потом Платон, Виктор и папа Гриша столкнулись с ним на первом этаже. Муса закрывал за собой дверь одной из комнат.

– Ты что там делал? – тихо спросил Платон, когда группа продвинулась к комнате общественных организаций, в которой было решено отметить первое знакомство с будущим офисом.

Муса пробормотал нечто невнятное.

Несколько минут спустя – Виктор уже начал распаковывать сумку, а папа Гриша принялся накрывать на стол – Тариев незаметно потянул Платона за рукав.

– Отойдем ненадолго. Покажу кое-что.

Муса провел Платона в комнату, из которой он недавно вышел, и, не зажигая свет, достал из кармана маленький фонарик.

– Гляди сюда.

В полу был виден квадрат размером примерно метр на метр.

– Подержи фонарь.

Муса вытащил из кармана пиджака складной нож и, просунув его в малозаметную щель между паркетинами, с усилием нажал. Паркетный квадрат со скрипом поднялся, под ним обнаружилась черная дыра. В свете фонарика Платон увидел искрошившиеся каменные ступени лестницы, уходившей куда-то вниз.

– Это что? – спросил он.

– Ход во вторую половину подвала, – ответил Муса. – А ты думал, библиотека Ивана Грозного? Когда папа Гриша показывал подвал, я еще подумал, что не может он быть только под половиной дома. И стал смотреть под ноги. Ну как?

– Ты спускался? Там что-нибудь есть?

– Четыре отсека. Сухо. И крысы бегают. Кладов нет.

Платон толкнул ногой люк. Паркетный квадрат легко лег на место.

– Если и вправду удастся захватить бывшую псарню, – сказал Муса, – чур, мой кабинет будет в этой комнате.

Платон посмотрел на Мусу и улыбнулся.

– Хочешь отсидеться с крысами, когда придут красные матросы с маузерами?

Муса немного обиделся.

– А ты думаешь, они на Тбилиси успокоятся? Сегодня Грузия, завтра устроят что-нибудь в Киеве, послезавтра здесь громыхнет. Придет какой-нибудь Железняк и скомандует – выходи по одному, лицом к стене становись! Это ведь покойный Иосиф Виссарионович умел перестройки проводить. А нынешний – только уговаривать мастер. Его же первого на фонарь пристроят, потом пойдут по кооперативам и СП.

– И сколько ты будешь сидеть в подвале? – спросил Платон, взявшись за ручку двери, но не спеша выходить наружу. – День, неделю, две? Будешь с крысами за кусок хлеба воевать?

Муса пожал плечами. Он уже был не рад, что затеял этот разговор. Однако Платон не отставал.

– Если так рассуждать, лучше сиди в своем Доме культуры. И хватай куски – здесь тысячу, там две. Зачем мы тогда все это затеваем? Ты пойми – сегодня мы принимаем решение. Когда мы договоримся, обратного пути уже не будет. Ни через подвал, ни через что. Сегодня как раз такой день, когда мы все должны либо плюнуть на то, чему нас учили в школе и детском садике, либо выпить водки и разойтись. Ладно, я понимаю еще, если бы Витька так рассуждал, но ты…

– А что я? – еще больше обиделся Муса. – Я тебе говорю, в этой стране из людей семьдесят лет все вышибали. Если завтра по радио объявят, что каждый третий должен прийти в райсовет и на пороге повеситься, то с утра очередь будет стоять, да еще половина со своими веревками притащится. Ты посмотри на Грузию!

Ни за что побили людей, потравили газом, а они умылись и побежали по домам. И сидят тихо, только поскуливают. Да еще сто лет назад, если бы солдат старушку лопатой зарубил, через какой-нибудь час пол-Грузии под ружьем стояло бы. А сейчас что? И здесь тебе не Грузия. Здесь, братец ты мой, великая и неделимая Россия. У нас еще с петровских времен привыкли битые задницы почесывать. И не то людям обидно, что у них задницы битые, а то, что могут не дать почесать вовремя. Вот ты сейчас собираешься бросить свою науку и податься в бизнес…

– Не ты, а мы, – перебил его Платон. – Или ты все-таки передумал?

– Да не передумал я, – отмахнулся Муса. – Только ты должен понимать, что до самого конца с тобой если кто и пойдет, то, пожалуй что, Ларри. Или ты думаешь, Витька Сысоев забудет, что он доктор наук и будет с гордостью нести высокое имя коммерсанта? А Цейтлин?

– Я не про них, я про тебя спрашиваю, – напомнил ему Платон.

– А ты не спрашивай, – посоветовал Муса. – Если бы я раздумал, я бы здесь с вами водку не квасил. Взял бы свою балеринку – и на два дня в дом отдыха. Но ведь ты должен понимать, ты же не идиот. Вот ты мне скажи, я не прав, что обо всем этом думаю?

– Прав, – ответил Платон. – На сто процентов. Только выводы делаешь неправильные. Ты думаешь как спрятаться и отсидеться, если повернут обратно.

Так я тебе скажу – если повернут, то ни спрятаться, ни отсидеться, ни убежать не получится. Если на это рассчитывать, лучше уж действительно с балеринкой.

Поэтому правильный вывод такой: если идти в бизнес – то зарабатывать деньги.

Если зарабатывать, то не рубль, не два, а много. Очень много. Потому что если мы не хотим поворота назад, то у нас должно хватить и сил, и ресурсов, и воли, чтобы этого не допустить. Только в одном случае мы можем проиграть – когда у тех, кто против нас, силы окажется больше.

– И что же, из этого сарая ты собираешься начать поход на Кремль? – спросил Муса.

Но Платон не успел ответить. В открывшуюся дверь всунулся Сысоев.

* * *

– Вы куда запропастились? – поинтересовался он. – Там уже водка греется. Тошка, а к тебе какая-то баба пришла.

Платоновская гостья скромно стояла в приемной. Одета она была под невесту – белое шелковое платье со скромным вырезом, белые туфли, накинутый сверху ослепительно белый плащ. А еще – белая широкополая шляпа и белые кружевные перчатки. Муса, привыкший к экзотическим вариациям платоновского вкуса, осмотрел вновь прибывшую и одобрительно хмыкнул. Платон же как-то странно замялся, будто не понял, кто приехал и почему.

– Мария, – сказала гостья, протягивая Мусе руку. Муса уважительно пожал руку и назвал себя. Платон всем телом произвел непонятного смысла движение и попытался что-то сказать, но у него ничего не вышло.

– С остальными я уже познакомилась, – сказала Мария. – Мне даже сказали, что вы собираетесь отмечать новоселье.

– Какие красавицы в столице! – крикнул из-за двери папа Гриша. – Ну что ж, друзья, пора к столу. Выпьем по чарке за успех.

Мария села между папой Гришей и Виктором. Григорий Павлович излучал обаяние, ухаживал и наливал Марии шампанское. Муса и Платон сидели напротив.

– Ты что воды в рот набрал? – тихо обратился Муса к Платону, когда папа Гриша начал рассказывать историю Завода, обращаясь прежде всего к Марии.

Платон помолчал секунду и столь же тихо ответил Мусе:

– Понимаешь, я, похоже, лопухнулся. Он ведь сказал, что надо будет прибраться тут, когда закончим. Вот я ей и позвонил.

– Она будет прибираться?! – Муса чуть не поперхнулся куском ветчины. – В таком виде?

– Да я как-то не подумал.

– Ладно, – сказал Муса. – Не бери в голову. Я с этим Кузьмичем договорюсь. Дам на бутылку – к утру все блестеть будет. А насчет Марии – ты и впрямь молодец. Нашел уборщицу!

– В библиотеке, – услышали они голос Марии, отвечавшей на вопрос папы Гриши. – Обычным советским библиотекарем.

Папа Гриша постучал по стакану, требуя внимания.

– Предлагаю, друзья, выпить за нашу даму. За счастье и удачу, которые она принесет в наш дом.

Выпили.

– А у кого все-таки новоселье? – поинтересовалась Мария.

Платон открыл было рот, однако папа Гриша не дал ему перехватить инициативу. Коротко, но внушительно он доложил о рождении «Инфокара», о грандиозных перспективах и замечательных людях, которые будут воплощать эти перспективы в жизнь.

– А Платон Михайлович теперь – генеральный директор, – закончил папа Гриша. – Кстати, за генерального мы еще не пили. Платон, за тебя, друг мой.

Выпили за Платона.

– Кстати, Мария, – сказал папа Гриша, закусив и откинувшись на спинку стула. – Вы не хотите к нам в «Инфокар» на работу?

– А мне, между прочим, еще никто ничего не предложил, – ответила Мария, сверкнув глазами в сторону Платона. – Я ведь и про предприятие ваше, Григорий Павлович, только сейчас от вас услышала. Если директор позовет, тогда и подумать можно.

Платон только улыбнулся. Улыбка эта могла означать все что угодно.

– Позовет, – уверенно сказал папа Гриша. – Как же не позвать такую красавицу! А вы чем хотели бы заниматься?

Мария пожала плечами.

– Не знаю. Дело ведь не в том, чем заниматься. Главное – положение.

– Должность, что ли? – не понял папа Гриша.

– При чем здесь должность? Положение! Если место первого лица в фирме уже занято, согласна на место второго. А должность пусть будет какая угодно.

– Вот это характер! – Папа Гриша снова наполнил рюмки. – Скажи, Платон, разбираюсь я в людях? Как угадал! Еще раз, друзья, предлагаю выпить за нашу даму.

И только Муса заметил, что у Платона резко испортилось настроение.

Действительно, инициатива папы Гриши по привлечению Марии к деятельности «Инфокара» застала Платона врасплох. И когда в третьем часу ночи он отвозил Марию домой, никаких готовых решений у него еще не было.

– Ну что? – спросила Мария, прервав затянувшееся молчание. – Возьмешь меня на работу?

– Я не знаю, правильно ли это, – ответил Платон, подчеркнуто внимательно следя за дорогой.

– Останови, – попросила Мария, посмотрев в боковое стекло. – Давай немного пройдемся. Я заодно покурю.

Платон с трудом переносил табачный дым, а Мария, впервые закурившая на Кубе, пристрастилась к кубинским сигаретам.

– Я развожусь вовсе не потому, что хочу тебя подцепить, – сказала Мария, когда они отошли от машины на несколько шагов и прислонились к парапету набережной. – Мне просто все надоело. У нас с тобой ничего толком не получится, уж как-нибудь я тебя узнала за последние месяцы. Поэтому на сей счет можешь не переживать. А насчет работы я тебе скажу вот что. Тебе в любом случае потребуется человек, который будет знать все – с кем встретиться, кому позвонить, что сделать. Лучше меня ты вряд ли кого найдешь. То, что мы с тобой – ну, в интимном, что ли, плане – либо уже разошлись, либо вот-вот разойдемся – не иллюзия, а факт. Значит, этот самый интимный план помехой не будет. А так… – ты меня ведь уже немного знаешь, я тебя не подведу и не продам.

Платон посмотрел на Марию и улыбнулся, отчего сразу же стал похож на мальчишку, получившего в подарок велосипед.

– Я всегда знал, что папа Гриша – гений, – признался он. – Ну я-то – ладно. А он тебя за пять минут разглядел. Договорились.

Когда Платон остановил машину у дома Марии и открыл ей дверцу, он, наклонившись, спросил:

– Я зайду?

Мария посмотрела на чертиков, бегающих в глазах Платона, и искренне расхохоталась:

– Все, солнышко мое! На работе – никаких романов. Ты это хотел услышать?

– Ну как тебе сказать, – протянул Платон. – Наверное. А все-таки жаль.

– Ничего. – Мария вышла из машины и легко поцеловала Платона в щеку. – Лучше так, чем по-другому.

За очень небольшими исключениями, в мире не бывает бесплатных приобретений. Если человек чего-то хочет, за это надо платить. Не обладая стратегическим гением и ничего не понимая в формальном анализе решений, Мария совершила в эту ночь исключительно выгодную и важную для себя сделку, обменяв то, что она все равно со дня на день теряла, на то, что ей очень хотелось приобрести и сохранить.

Так в штатном расписании «Инфокара» появилась должность руководителя аппарата с расплывчатыми полномочиями и конкретной персональной ответственностью.

Старый Новый год Виктор сидел на диване и слушал, как Ахмет произносит тост. В этом тосте некая красавица познакомилась с неким джигитом и обнаружила в нем определенные достоинства, но ее это не слишком впечатлило. Тогда она познакомилась с другим джигитом, который тоже был неплох, но чего-то в нем недоставало. И следующий джигит ее никак не удовлетворил, и еще один, и еще. Поэтому красавица так и не смогла выйти замуж и умерла старой девой. Но вот если бы эта красавица жила не тогда, в незапамятные времена, а сегодня, и если бы ей выпала редкая удача познакомиться с нашим замечательным новорожденным, то она увидела бы в нем все то, что не смогла найти в незадачливых джигитах, своих современниках, и тогда у этой истории был бы счастливый конец.

Новорожденным был Платон, появившийся на свет в ночь Старого Нового года.

В честь этого события у него дома собрался мальчишник – Муса, Ларри, Марк Цейтлин, Ахмет, Терьян и Виктор. Несмотря на обилие выходцев с Кавказа, запас тостов исчерпался, и день рождения постепенно начал сходить на нет.

Вот тогда Платон наполнил рюмку и встал.

– Ребята, я хочу кое-что сказать.

Никто не помнил, чтобы Платон когда-нибудь произносил тосты. И то, что он сказал, тостом, строго говоря, никак не являлось. Он говорил о том, что половина жизни уже позади. Что всем им невероятно повезло – они всегда занимались только тем, что им нравилось. И главное – что они вместе. И за все эти годы ничто не могло их по-настоящему разделить. Ни женщины, ни дети, ни работа.

– Мы – счастливые люди, ребята, – сказал Платон. – У нас есть один общий дом – это любое место, где мы собираемся вместе. И у нас есть одна общая семья – это мы все. Женщины будут приходить и уходить, дети будут вырастать, а мы всегда будем оставаться вместе. Мы ведь не просто знаем друг друга черт-те сколько лет, мы вместе выросли. И жили на глазах друг у друга. Мы знаем, что каждый из нас сделает через минуту, через час, через день. Я не буду говорить о дружбе и всем таком. Мы не друзья, мы – больше. Мы – одно целое. Мы – это целый мир, со своими правилами, со своими законами, своими радостями и своими бедами.

И я хочу, чтобы мы сейчас выпили за этот мир, и за эту радость, и за беды тоже давайте выпьем, потому что без них все равно не бывает, но настоящей беды, когда кто-то из нас повернется спиной к другим и забудет об этом нашем братстве и о том, кто мы друг для друга, у нас не будет никогда.

Он долго еще говорил, глядя куда-то в угол и вертя в руках рюмку, из которой выплескивалась водка, и в голосе его звучало непонятное удивление – будто он сам не ожидал этих слов, и говорились они сами собой, помимо воли.

Когда Платон закончил и, выпив то, что оставалось в рюмке, сел, глядя перед собой все теми же удивленными глазами, за столом установилась абсолютная и не прерываемая ничем тишина.

Муса, простоявший все время, пока Платон говорил, у проигрывателя, вполоборота к столу, поставил рюмку на подоконник, подошел к Платону, молча обнял его и вернулся на свое место…