Текст книги "Фантом улитки"

Глава 3

…Клаудия без труда уговорила Реми поехать в Австрию с остановкой в Венеции.

– Дорогой месье, Вы не пожалеете! Вы непременно влюбитесь в этот город! – пообещала она ему, поднимаясь на ступеньку поезда.

– Синьорина Ангиссола, а Вы не ревнуете? – с улыбкой спросил Реми.

– Что Вы! К Богам не ревнуют, – ответила она серьезно, – Жаль, что мы пропустили карнавал. Зато я буду иметь возможность написать Вас на пленэре без суеты.

Венецианская лагуна встретила их гостеприимно: солнцем, изливающимся на острова потоками золотистого вина и чистым небом, отражающимся в каналах и протоках.

– Красивая колокольня, – заметил Реми на площади Святого Марка, – как свеча.

– Когда-нибудь эта свечка расплавится. – ответила Клаудия. – Идемте на мост Риальто, прокатимся по Гранд-каналу: хочу показать Вам мои любимые дворцы.

Но Клаудия ошиблась: сердце Реми уже было занято. В нем не было больше не места. Для третьей. Теперь он разрывался на две части. Вдруг вспомнив про ту, которая осталась в Париже, о которой он забыл на несколько дней, Реми осознал, что окончательно запутался. Теперь две его ноги попали в капканы. Итальянка, размеренная, вместе с тем чувственная, прямолинейная, но загадочная, захватила его. Она была непредсказуемой, иногда говорила намёками, пребывая в шутливом настроении. Она была искренней, отвечая и спрашивая без подвохов и экивоков, когда была серьезна. Реми чувствовал, что разматывая клубок, врученный ею, он может не беспокоиться. Но француженка, пылкая, опасная, необузданная, неизведанная, порочная, ядовитая, никак не отпускала его.

…Я вернулась домой рано утром. Олег сидел на кухне. От сигаретного дыма сразу закружилась голова. Ярко-салатовые листья за окном контрастировали с морозным узором на наших окнах. Я сказала «наших»? А разве есть «мы»? Безбрежное чистое небо раздавило маленькое ограниченное пространство.

– Как дела? – муж повернулся в мою сторону.– Завтра утром самолет, напиши список.

– Какой?

– То, что привезти.

– А говорить? Разве мы не будем говорить? Сейчас! – я опять кричала.

– Давай поговорим, когда я вернусь. У нас есть время подумать.

– Ты знаешь?

– Я догадался.

Выходом из этого тумана была бездна. Разве бездна может быть выходом? И о чем мы будем думать, если теперь нас разделяет пропасть?

Алена два часа слушала меня, а потом спросила:

– Марьяша, ты знаешь, что всё, что не делается, к лучшему?

Я молчала.

– Олег – замечательный человек, но случилось то, что случилось. Значит так надо, значит так задумано. И ты не виновата. Всё когда-нибудь заканчивается.

– Ты, правда, думаешь, что я не виновата?

– Я верю в любовь.

Олег подошел и положил руку на мое плечо:

– Я уже собрал чемодан. Переночую в гостинице. Что привезти?

Я отвернулась. В глазах стояли слёзы. Боже мой, как мне было плохо. Как будто от меня отрывали часть моей плоти. И я сама тому причина. А голос мужа был таким умиротворенным, что я ощущала себя палачом. Виноватой. Виноватой. Виноватой.

– Ничего… Не нужно… Легкой дороги.

Как только закрылась дверь, я разрыдалась. Я не плакала. Я ревела. Я разрушила свою семью. И вдруг осознала, что это реальность.

Следующие несколько недель были мучительными. Обстоятельства сложились так, что я осталась одна. Ни Олега. Ни Алены. И он уехал. Никого. Я слонялась по квартире. Работать не могла. Готовить не хотела. Без остановки смотрела фильмы о любви и плакала. Точнее: без остановки плакала. Обо всем. Обо всех. О себе. Спала. Или плакала. Постоянно болела голова. Болело ли моё сердце? Я даже не знаю, осталось ли оно у меня. Внутри была пустота, которую я чувствовала физически. С каждым вдохом.

Когда заглянула в почтовый ящик, то среди кипы рекламных буклетов и листовок, я обнаружила три открытки. Как будто сговорились.

«Марьяша, прости, что мне пришлось уехать. Поездка была запланирована давно, и я не могла ее отменить. Ты же знаешь. Извини, что не смогла быть рядом. Скоро приеду. В любом случае не грусти. Надеюсь, твоя любовь с тобой. Алена» Своевременно. Со мной не было никого. Иногда в жизни случается так, что мы попадаем в вакуум. Сами ли его создаем или жизнь, но мы остаемся в одиночестве. Со своими мыслями, страхами, желаниями, чувствами. И это нужно лишь пережить. Найти силы и пережить.

В чем разница между «одиночеством» и «уединением»? Первое – принудительно, второе – добровольно. Но бывает, что мы обманываем сами себя, и выдаем то, что с нами происходит за осознанный выбор.

«Марьяша, прости, что уехал. Я сам во всем виноват. В суматохе семья отошла на второй план. Только работа, работа, работа. Я тебя люблю. По-прежнему. Но знаю, что мы не сможем вернуть утерянное. Пусть будет так. Олег» Никто не виноват. И оба виноваты. И ничего не вернуть. Привычный круг. Наш мир. Вокруг. Мы ходим, за руки держась. Кругами.

«Марьяша, пройдет всего три недели, и я вернусь. К тебе» Вот этого я ждала. Я улыбалась.

Этим утром, я шла в церковь, чтобы молиться о спасении, просить о защите. Теперь я иду туда, чтобы благодарить. Я знаю, что нужно пережить много мучительных часов. И их можно пережить. Чтобы быть счастливой. Всего от нескольких слов.

…Каждый день дом прогревался от солнца, но к вечеру остывал – жильцов спасал камин в гостиной. Горячее дыхание поленьев не топило лишь лед в сердце.

Около месяца потребовалось Женевьеве, чтобы поправиться. Через две недели девушка уже не ощущала постоянных головокружений, а еще через семь дней рана почти зажила. Себастиан постоянно находился с ней. Лишь дважды он отлучался в Париж ранним утром, пока Женевьева спала, да пару раз ездил в Понтуаз навестить мать. Себастиан был заботлив и спокоен. Но какую цену платил он за эту маску? Изнутри тысяча сомнений, обвинений, страхов, порочных мыслей терпеливо убивали его. Сейчас он находился в бельведере своего сознания: мог с высшей точки обозревать самого себя, свою натуру.

Когда Женевьева совсем оправилась и уже не чувствовала сонливость после обеда, они отправлялись гулять на набережную. Запечатлеть Сену в Аржантёй настоящее искусство: парусники, яхты, лодки, казалось, никогда не останавливались. На восходе, в полдень, вечером они чертили на речной глади свои путеводные карты. Предзакатное солнце создавало ощущение туманности в воздухе: густоты и насыщенности. Когда же оно клонилось к горизонту, то краски становились ярче, а очертания – четче. На набережной в это время творилось истинное безумие: потрясающего свойства закаты будоражили воображение жителей. Деревья на берегу, вода, солнце сливались воедино в медленном танце угасания дня. И лишь небо минута за минутой до занавеса меняло костюмы. Вольно и непредсказуемо. Солнце кланялось зрителям. Ежедневный праздничный спектакль был окончен.

Женевьева и Себастиан стояли на берегу Сены, когда к ним подошел мужчина.

– Добрый вечер! Вы видели это представление? В Эраньи такого не бывает, – начал он разговор.

– Согласен. Зрелище вдохновляет, – ответил Себастиан.

– Как верно Вы заметили, – удивился он, – вдохновляет. Я как раз намеревался предложить Вашей спутнице позировать мне.

Он с улыбкой посмотрел на Женевьеву, затем протянул руку Себастиану и представился:

– Камиль Писсаро.

– Мастер Писсаро, – задумчиво произнес молодой человек, – Себастиан. Думаю Женевьева с удовольствием станет Вашей натурщицей.

Женевьева с улыбкой ответила:

– Да, месье Писсаро, с радостью.

Во взгляде Себастиана отразилось удивление: тон ее голоса был не просто любезный, в ней говорило достоинство. За этот месяц в ней произошли поразительные перемены: из застенчивой, кроткой девушки она превратилась в уверенную женщину. Но не было ни толики надменности, холодности, высокомерия. Она просто повзрослела. До этого момента Себастиан не замечал случившейся метаморфозы: продолжая любить Женевьеву чистой любовью, на которую был способен, он запрещал себе всякие мысли о телесном в наказание, был погружен в размышления об искуплении вины. Но сейчас был поражен как стрелой молнии. Превращением Женевьевы. Накатившейся волной желания, которого доселе никогда к ней не испытывал.

На следующий день Женевьева и Себастиан снова пришли на набережную Сены. Мастер уже был там. Пока он писал, молча и сосредоточенно, Женевьева позируя, была расслаблена. Молодой человек сидел на траве неподалёку и размышлял: что за перемена произошла в ней? Может ли он рассчитывать на взаимность? Как ему подавить влечение к той другой?

Тесные улочки Парижа до полудня способны сохранять прохладу. Но зенитное солнце лишает их этой возможности. Брусчатка под ногами сначала теплая, а затем – обжигающая.

– Мы все подвластны весеннему сумасшествию, летней влюбленности, осенней хандре и зимней скуке. Как все циклично: в природе и в обществе. В вопросах жизни. Мы порхаем, даруем, знаем, затем ползем, умоляем, не ведаем, затем снова взлетаем, живем, чувствуем, потом опять падаем и стонем, вопрошая.

– Но иногда же бывает наоборот? Мы наслаждаемся целый год.

– И это тоже циклично. И скорее вопреки земным законам. Но недолго человека хватает бороться с мирозданием. Чаще Вселенная возвращает власть себе. И плохо приходится тому, кто осмелился идти поперек.

– Как цинично это звучит! Вы ведь не верите в любовь. Вы любили когда-нибудь?

– Любила. Люблю. Но всегда это лишь страдание. Настоящая любовь – это болезнь. Истинные терзания. Предпочитаю испытывать их дозировано. А как насчет лекарства от любви?

– О чем Вы говорите?

– О том, что способность не любить может спасти душу.

– А способность любить?

– Тоже может. Спасти и погубить.

Они прогуливались по кварталу Маре. Дороги парижских бульваров были раскалены жарким солнцем. Она была одета в шелковое платье цвета слоновой кости, освещенное ярким светом оно казалось почти прозрачным.

– Как Вы думаете, где нам удастся спрятаться от жары? – задала она вопрос и тут же заключила, – я думаю посетить Карнавале. Хочется больше Парижа, но такая температура невыносима.

И она резким движением увлекла спутника в переулок. Несколько пепельно-розовых лепестков гортензии слетели с ее головы.

– А где кофе для месье?

В ответ гарсон удивленно задрал бровь над глазом желтого кошачьего цвета.

– М-м-м-меееэс-сь-е? К-к-которого? – спросил он, заикаясь.

Она в изумлении повела рукой направо:

– Моего друга Жана Гюйо.

Официант резво закивал и быстро вернулся с подносом. Затем также моментально исчез.

– Величайший философ и поэт Жан Мари Гюйо умер 31 марта сего года от туберкулеза в возрасте 33 лет в Мантоне.– он перечитал сводку недавней газеты. – Париж сходит с ума, – прошептал он, тараща глаза и оглядываясь.

Глава 4

…Она легла в кровать почти на рассвете. На час. Возбужденная. Питаемая надеждами. Совсем немного отделяло ее от желанного.

Атмосфера окутала город туманной дымкой. Собор Парижской Богоматери в первых лучах майского солнца, казалось, застыл над землей. Таинственный, мрачный корабль-молох парил. Переполненная сокровищница: витражи-павлины, искусные фрески, бесконечная линия колонн, залитых медовым светом. Величественный и магический. Перспектива тянула, манила к алтарю неведомой силой веков. И при всей внешней несбалансированности, архитектурном дуализме, он был прекрасен снаружи, и идеален внутри.

Она торопилась. Себастиан уже стоял на мосту и смотрел в сторону восходящего солнца. Каменные перила были покрыты росой. Лицо его было спокойным, но сосредоточенным, а мокрые пальцы перебирали деревянные бусы.

Сначала она прошла мимо, не заметив его фигуру, но он окликнул ее:

– Мадам, видит Бог, у меня прекрасное обоняние: я почувствовал аромат пионов, только Вы ступили на мост.

Она обернулась и радостно протянула ему на встречу руки:

– Это Вам.

– Но не для меня, – с улыбкой заметил молодой человек, – надеюсь, Вы всё сделали верно. Но остался один нюанс, который удастся выполнить лишь в лаборатории. Я вернусь к собору примерно через час. В это время священники архиепархии будут входить внутрь. Ждите меня: Вы должны увидеть завершение обряда.

Себастиан направился в Отель-Дьё: он знал, что каждое первое число месяца Гюстав проводит консультации в этой парижской больнице. Молодой человек почти не волновался перед встречей с другом: столько было им передумано за время, прошедшее с их последней встречи, что он едва мог чувствовать что-то. Он был словно высохший организм, испещренный пустыми капиллярами. Эмоции умерли. Остался трезвый разум.

В холле больницы он попросил медсестру позвать друга, а сам присел на скамью. Молодой врач появился через пятнадцать минут.

– Здравствуй, Себастиан, – произнес он спокойным голосом. Лицо его было жестяной маской, но глаза смотрели печально.

– Гюстав, я должен объясниться с тобой. Я…

– Пойдем в кабинет, – доктор указал в сторону коридора.

Себастиан встал, и они покинули холл.

– Гюстав, я знаю, как сильно виноват. И я всеми силами пытаюсь искупить содеянное. Я порочен. И самое страшное, что я понимаю это. Ты не поверишь моим словам, но я искренне желаю этой девушке счастья. Сейчас это единственное чистое чувство в моем сердце. Остальное – дебри терновника. Но ты должен поверить в то, что я осознал свои ошибки, – теперь с каждым произнесенным словом неведомый огонь разгорался в его глазах.

– Себастиан, ты всегда был моим другом. И ты знаешь, что я никогда не судил тебя: я высказывал свою точку зрения, а ты был волен сам делать выбор. Но я не мог принять случившегося. Как врач. Как человек. Как твой товарищ. Я не мог смотреть, как мой друг падает так низко. Ты знал, что я готов помочь тебе, но тебе не нужна была моя помощь. К сожалению. Сейчас ты увидел свои грехи. И если ты, действительно, осознал это, то я бесконечно рад, – Гюстав смотрел в глаза Себастиану. В его глазах были слезы.

– Спасибо тебе. Жизнь и время будет справедливо к каждому. – ответил Себастиан с грустной улыбкой. – Разреши мне пройти в уборную.

– Да, конечно, иди через лабораторию, так быстрее, – ответил Гюстав.

Она ждала с нетерпением. Себастиана всё не было. «Но я уже ждала так долго. Осталось совсем чуть-чуть.» Около входа в Нотр-Дам стояли несколько священников, остальные служители уже прошли внутрь. Она волновалась, что Себастиан не успеет. Вдруг он появился. Красивый, высокий. Шел уверенной походкой. Добродетель. Светло-русые кудри блестели на солнце. Сияние. Ярко-голубые глаза отражали небесный свет. Чистый ручей. В руках он держал несколько книг в кожаных переплетах и деревянные бусы. Растираемые, они источали аромат сандала.

– Мой милый, наконец-то, – прошептала она.

Как хотелось подойти и обнять тебя. Единственного. Моего.

Догоняя его, следом торопился Себастиан.

– Джасмин, – окликнул он.

– А, дорогой брат, Себастиан, где ты пропадал?

Только братья обнялись, Себастиан пролил содержимое пузырька на подол его рясы.

Она, заметив это, ахнула, прижав руки к груди, и быстро пошла прочь.

Колокольный звон потревожил всё вокруг. Биение ее сердца вторило ему. Темные воды Сены покрылись рябью. Напуганные птицы взвились вверх. Нотр-Дам, безмолвный свидетель, невозмутимо стоял. Бессердечный? Нет, просто он много повидал на своем веку и умел хранить тайны.

…Спустя три недели мы встретились снова. Наконец-то. От радости у меня щипало глаза.

– Как ты? – спросил он, обнимая меня.

– Счастлива, – прошептала я в ответ.

– Ты не слишком серьезно отнеслась к нашему расставанию? Я чувствовал, как ты переживала.

– Последнее время я вообще не слишком серьезна, – с грустной улыбкой отметила я.

– Я с тобой, и всё хорошо. Когда Олег возвращается?

– Во вторник.

– Ты уже всё решила?

– Давным-давно. Ты будешь часто уезжать?

– Реже, чем ты думаешь, но чаще, чем хочется, – улыбался он, обнимая меня.

– Доедем до Аптекарского огорода, – предложила я.

– Да, но сначала кофе. Как работа?

– За прошлую неделю я написала такое количество статей, которое должна была сделать за месяц.

– Вдохновение?

– Когда я уже не могла думать о нас, то стала думать о работе.

– Мне тоже надо сесть за статью-отчет о последнем путешествии.

– Вдохновение?

– Есть! Ты.

– Вдохновение есть ты, – задумчиво прошептала я, садясь за ним на мотоцикл.

Утро было солнечным. Май угощал столицу теплой погодой и весенним безветрием, Москва же, в свою очередь, дарила жителям отсутствие заторов на дорогах. Быстро доехав до проспекта Мира, мы зашли в ближайшую кофейню.

По миниатюрному цветочному музею на открытом воздухе мы гуляли около часа, потом у одного разболелась голова, а второй почувствовал приступ тошноты: я ведь перестала принимать таблетки.

– Поедем завтра на дачу? Хочу познакомить тебя с мамой.

– Конечно.

…Реми ступил на французскую землю в совершенном смятении: удовлетворенный работой, он был счастлив, озабоченный сложившимся треугольником, он страдал. Теперь писатель мучился еще больше, потому как его любовь была возведена в квадрат, но от того, что она была к двум разным женщинам, сердце его делилось пополам. К душевным терзаниям зрелый разум приплюсовывал угрызения совести, что делало нетривиальную задачу обретения счастья абсолютно не решаемой, а математику любви – наукой, лишенной всяких логических формул. С одной стороны, он был предельно сконцентрирован, потому что еще до встречи с Клаудией в его голове сложился некий план действий, а с другой – границы его сознания были размыты от эмоционального возбуждения, и обретение долгожданного душевного равновесия представлялось невозможным. Стремясь выйти из лабиринта превратностей, он еще больше заблудился. Готовый к последнему «прощай», он выходил на поклон, но перед самым занавесом неугомонная, жадная до развлечений публика требовала его на сцену. И он, как клоун с гримасой ни то безумной, ни то довольной, возвращался. Тем самым шутом было его рациональное сознание, а тем самым залом зрителей – его чувственное сердце. Снова он крутился в колесе, как лабораторная мышь, не способный покинуть его, подчиняющийся скорее инстинктам, чем здравому смыслу.

Поезд прибыл поздней ночью, когда на улице накрапывал редкий теплый дождь. Как будто небо сбрасывало на землю капли-звезды. И кому-то точно должно было повезти. Люди прибывали в столицу в поисках денег, славы, приключений, лучшей жизни, наслаждений, тайных знаний, дающих ответы на насущные проблемы. Париж был переполнен: благородными и бессердечными, мыслителями и безумцами, богатыми и нищими, искателями приключений и философами, творцами и невеждами. Но Реми чувствовал себя в одиночестве. Он доехал до бульвара Монмартр, отправил багаж домой, а сам решил прогуляться: он соскучился по Парижу. Листья деревьев отбрасывали на дорогу причудливые тени, и эти гримасы будто насмехались над Реми, скалясь, щурясь и премерзко хихикая: всё-таки он не смог справиться. Ему захотелось выпить, и он зашел в первый ресторан, который заметил на пути. В помещении было довольно душно, хотя посетителей было немного. Реми сел за стол у окна, и тут же к нему подошел кельнер. Заказав бренди, писатель стал разглядывать публику и интерьер в попытке отвлечься от опостылевших мыслей. Свет в ресторане был приглушенный, от чего всё вокруг превращалось в позолоченные темно-бардовые силуэты. Из дальнего угла разливалась по залу нежная, печальная музыка. Пианист играл мелодию о расставании влюбленных, тонкую, легкую, невесомую, как кружево, наполненную шепотом последних слов, прощальными грустными улыбками, тихими чистыми слезами о разлуке. Реми слышал шелест осенних листьев, разметаемых подолом длинного дорогого платья, и торопливые шаги женщины, провожающей любимого в военный поход. Он ощущал последние прикосновения юной девушки с маслобойни к молодому пастуху, чувствовал терпкий запах полевых цветов из венка, который он надел ей на голову. В конце обрывалась напряженная нить последнего поцелуя, натянутая до предела, со звоном, летящим как огненный шар со скалы.

Официант уже в третий раз обращался к Реми, наконец тот откликнулся:

– Да, повторите.

Невесомая счастливая улыбка застыла на его лице: мысли снова унесли его к Ангиссоле.

…В городе нечасто обращаешь внимание на то, как заливисто поют птицы, заигрывая друг с другом, не видишь, как труженики-пчелы собирают нектар, как появляются бутоны на весеннецветущих кустарниках. Жизнь незатейливая, без предубеждений, снобизма, накопления ради накопления, потребления ради потребления, протекает совсем рядом, заключенная в размеренном, упорядоченном устройстве планеты муравьев, семейства уток или колонии пингвинов.

Издалека мне показалось, что дачный дом, расположенный на небольшом возвышении утопает в снегу: окруженный садом с цветущими яблонями и вишнями, он напоминал шале в заснеженных Альпах перед Рождеством. Только снег был цвета клубничного зефира с мятным вкусом и, к сожалению, не искрился на солнце. Снаружи и внутри дом был выполнен в прованском стиле, но без излишнего инфантилизма. Фасад был отделан песочно-серым камнем, а интерьер был выдержан в светлых бежевых, зеленых и лиловых тонах. Но в помещении никого не было. Все было аккуратно расставлено, чисто и убрано, и создавалось впечатление, что здесь живет чересчур педантичный человек. Или не живет никто.

– А где мама?

– Мама умерла семь лет назад. Не спрашивай почему. Сорви, пожалуйста, в саду цветы.

До деревенского кладбища мы шли около двадцати минут. Я была под таким сильным впечатлением от этого известия, что не могла говорить и, взволнованная, шла молча, перекладывая букет из одной руки в другую. Мы словно плыли в безмолвии по течению, охваченные каждый своими мыслями и чувствами.

С портрета на небольшом памятнике на нас смотрела женщина. Красивая. С глубоким, спокойным взглядом. Дымка таинственности окутывала ее лицо, как будто она знала какой-то печальный секрет бытия.