Текст книги "Фантом улитки"

Глава 5

…Женевьева была счастлива вернуться в Париж: все это время она тосковала. Видя трепетное отношение Себастиана, она была благодарна, но все ее мысли, все чувства, все ее сердце было отдано отцу Джасмину. Вновь погрузившись в домашние хлопоты, в заботу о матери, в работу, приносившую небольшие деньги, на которые при разумной трате, они жили довольно сносно, Женевьева вернулась к привычной жизни. Но по возвращении из Аржантёй она поняла, что не в силах сдерживать ту безграничную любовь, которая полыхала в ней: длительная разлука обернулась спусковым крючком, вольно открывшем чугунные затворы дамбы, которую она старательно укрепляла в своем сердце, и любовь, решительная и горячая, хлынула наружу бурлящим потоком. В каждом всплеске были собраны утренние весенние росы, капли дождя, струи осеннего ливня, талые кристаллы снежинок: ее любовь не покорялась времени и не следовала законам. Но это была запретная любовь.

– Милая, прелестная святая Магдалина благодарю тебя, что ты не наказываешь меня так сильно, как я заслуживаю: не отбираешь у меня мою любовь, – шептала она перед иконой.

Внезапно она услышала спокойный голос отца Джасмина, обращенный к ней:

– Здравствуй, Женевьева! Ты долго не приходила, – едва уловимая новая нота прозвучала в его словах.

Женевьева услышала ее, кровь прилила к ее сердцу, она почувствовала, как сложно ей скрывать свою любовь. Как сложно жить, имея на душе невесомый, драгоценный, чистый, но все же камень.

Она подошла к нему и поцеловала руку:

– Доброе утро, отец Джасмин. Я навещала родственников, – солгала она. Они с Себастианом договорились держать в тайне события последнего месяца.

Когда после продолжительной беседы Женевьева покинула церковь, Джасмин прошел в комнату и долго сидел в задумчивости. Странное, доселе неизвестное даже ему самому выражение лица видел он в отражении зеркала. Одновременно опустошенный и переполненный сосуд был его теперешним воплощением. Он не поверил случившемуся, он не хотел верить, не мог, но это было совершенной правдой, с которой против своей воли надо было смириться. Смириться или бороться? Долгом священника, принявшего обет целомудрия было бороться с любовью, но долгом человека, живого и смертного, было бороться за любовь. Отец Джасмин, увлекающийся и преданный от природы, до этого момента со всей страстью отдавался служению Богу, и он намерен был продолжать однажды выбранную стезю и бороться со своим сердцем.

Рано утром Реми проснулся с сильной головной болью, но намереваясь навестить ту, которая вновь завладела его мыслями, он вопреки неприятным ощущениям встал и вышел в столовую к завтраку. Солнечный свет заливал просторную комнату, и Реми почувствовал, как хорошее расположение духа вернулось к нему, а несколько таблеток и терпкий кофе почти избавили от головной боли. До поездки он обсуждал с врачом острую необходимость ее лечения в психиатрической клинике, и знал, как непросто будет убедить в этом ее саму. Реми вновь был полон решимости и готов был пойти против ее воли.

Экипаж на редкость быстро довез его по указанному адресу, но к своему большому удивлению он не застал ее дома. Горничная сообщила, что мадам была сильно встревожена и решила прогуляться по набережной Сены и, не завтракая, ушла.

Ветер пригнал из-за города тучи, и начинал накрапывать мелкий холодный дождь. К моменту, когда Реми подъехал к мосту Сен-Мишель, дождь превратился в ливень. Достав зонт и плащ, писатель устремился вперед.

Все вокруг заволокло бледно-серыми тучами; на мосту уже образовались небольшие лужи. Ливень будоражил темную воду Сены, и городская поилица становилась похожей на море во время бури.

Она стояла по ту сторону перил, и от поверхности воды ее отделял лишь шаг и полет. Сильный дождь и шкальный ветер прогнали с улиц всех прохожих – она была на мосту одна. Увидя ее, у Реми перехватило дыхание, все клапаны его сердца сжались, и на миг он застыл, словно некто, пораженный молнией, перед падением. Сообразив, что следует действовать быстро, но аккуратно, он бросил открытый зонт в реку и перебежал на другую сторону моста. Десятком широких шагов он добрался до нее, и, описав, небольшую дугу, которая понадобилась, чтобы она не заметила его раньше времени, он резко схватил ее за талию обеими руками. Она вскрикнула, и, вскинув ладони к небу, обмякла в его объятиях. Порыв ветра подхватил молекулы фиалкового масла из бутонов, которые она сжимала в руке. Реми понадобились значительные усилия, чтобы поднять ее над каменными перилами. Едва справившись с этим, он медленно опустился на влажную поверхность моста. Ее голова лежала у него на коленях: она была без сознания.

– Как же я устал… Видит Бог… – обреченно произнес он.

Небо все еще роняло редкие капли, он накрыл ее подолом своего плаща и продолжал сидеть, опустив голову вниз. Ощущение полного опустошения сменилось вздохом облегчения. Затем странное чувство блаженства зародилось в его голове и стремительно понеслось к самому центру его вселенной, к сердцу: он спас ее, и он был счастлив. Реми откинул голову назад: закрытые глаза и расслабленные губы отражали его внутреннее состояние.

Вдруг на южной башне Собора Парижской Богоматери зазвучал колокол, и Реми повернул голову назад – как захотелось ему сейчас оказаться внутри и, не спеша, под светом паникадила пройти мимо витражей-роз до алтаря.

Она медленно открыла глаза. В ее растерянном недоумевающем взгляде он увидел лоскутное дымчатое полотно с ярко-голубыми заплатками. Пристально смотря на Реми, она попыталась подняться, но обессиленное тело не слушалось ее. Лишенным всякой окраски голосом она произнесла «спасибо», в ответ он вздохнул и сказал:

– Идем в Нотр-Дам.

– Нет, – резко в ее глазах вспыхнул огонь, а губы плотно сжались, – пойдем отсюда прочь.

Она встала и, насколько быстро позволяли силы, пошла в сторону набережной де Гран Огюстен.

«Ну что ж.. Пойдем, – подумал он поднимаясь, – если ты пришла в себя, то…»

– Да черт побери, куда ты прешь? – пробасил в недоумении извозчик, натягивая вожжи.

Непокорная лошадь еще сильнее рванула вперед с безумным диким ржанием. До дамы, спешащей впереди, оставалось несколько метров: он еще больше потянул руки на себя, кобыла дернула головой, встала на дыбы и на несколько мгновений замерла. Затем с шумом опустилась на землю, опрокинув бегущую наперерез женщину.

Реми вытаращил глаза и опрометью понесся к дороге: «Что же ты такого натворила?»

Она лежала с открытыми глазами; кучер, выскочивший из повозки вертелся вокруг, сбивчиво тараторя, что здесь нельзя переходить дорогу, и что женщина появилась не весь откуда, как кролик из шляпы.

Реми нащупал пульс и увидел, что ее веки движутся:

– Что болит?

– Болит плечо, но я сама виновата. И голова. И я сильно испугалась. Но смогу подняться сама.

– Главное, что ты жива, и лошадь не придавила тебя. Какой кролик, какая шляпа? – Реми обернулся к вознице.– Поезжайте дальше.

…Вечером начался сильный ливень, который, судя по стучащим о крышу каплям, продолжался половину ночи.

Утро нового дня заманивало безоблачным небом и абсолютным безветрием, какое бывает после бури: природа истощена и эмоционально, прибывая в умиротворенной неге, и физически. Еще бы пролить столько воды, напустить, а затем прогнать тысячи туч – требует недюжинных сил. Не зря природу величают матерью: трудолюбивой, выносливой, любящей, способной не только приласкать, но и разгневаться. Способной не быть осужденной за дождь, который в разумных пределах исключительно полезное явление, как и материнские наставления.

После завтрака я бродила по дому: земля была настолько сырой, что прогулка откладывалась до обеда. Начать исследование дома я решила с кухни. Большая и светлая, помимо традиционных составляющих, она располагала огромным расписанным французским сервантом, на полках которого размещался набор столовой посуды и сервиз из тончайшего фарфора, несколько ваз и кулинарные книги. Я взяла ту, которая выступала из общего ряда на несколько сантиметров. «Осваивая искусство французской кухни» Джулии Чайлд гласила надпись на обложке.

– Это первое издание. – подойдя ко мне, он обнял меня за плечи и уткнулся в макушку с глубоким вдохом. – Что будем готовить?

– Мы найдем ингредиенты для любого блюда? – с улыбкой спросила я, открывая книгу на случайной странице.

– Бёф бургиньон.– он продекламировал название со смешным французским произношением. – Говядина по-бургундски. Что ж Джулия Чайлд явно не на нашей строне: придется одевать резиновые сапоги и ехать в магазин.

– Или, наоборот, она стремится сберечь продукты от порчи! – подмигнула я в ответ.

– Возможно, и говорит: «Ребята, не мучайтесь и испеките пиццу».

Мы оба расхохотались и потерли ладони, состроив насмешливо-злобные гримасы с хитрыми глазами.

Подходящий магазин располагался в соседнем поселке, и путь до него занял около двадцати минут. После непродолжительной ревизии в нашей корзине лежали отменная говядина, грибы, бутылка красного вина, банка томатной пасты, пучки зеленого лука и петрушки и чеснок. Совсем скоро эти красавцы в наших умелых руках и под непреклонным напором огня затанцуют с очаровательными спутниками из кордебалета в виде моркови, лука и томатов, а перец и соль добавят в это веселье пикантные аккорды. На гарнир к говядине будет рис, а на десерт – марципановые фрукты.

– А ты знаешь, что говядина должна около шести часов стоять в соусе в холодном месте, а значит, это будет наш ужин?

– При свечах.

– Думаешь ее не устроит свет лампочки в холодильнике?

– Свечи всё же куда благороднее, – подыграла я в ответ.

– Договорились! И лампочка гаснет, – задумчиво протянул он с улыбкой.

– Я знаю. – ответила я, уловив ироничные оттенки в его голосе. – Эта загадка для первоклассника.

…Они медленно шли по направлению к Сорбонне. Он взял ее под руку, слегка поддерживая, потому что после падения она немного хромала.

– Дорогая, Вы же понимаете, что Вам необходимо пройти курс лечения, – начал он мягким голосом после продолжительного молчания. Тон речи был не вопросительный, а скорее утвердительный.

Она остановилась и пристально смотрела на него около минуты. Он сообразил, что если она не воспротивилась сразу, не закричала, то наверняка он сможет убедить ее и настоять на своем.

– Психиатрическая клиника? Вы так считаете? Вы хотите запрятать меня туда с открытой датой возвращения? Вы и Ваш доктор так решили?

– Послушай, это и Ваш доктор! Разве ты не видишь, что твое поведение не нормально?

– Много Вы знаете о нормальности! – почти кричала она.

– Вы сейчас не правы и не справедливы ко мне, – ответил Реми.

Его спокойный размеренный тон обратил на себя ее внимание: словно отрезвил ее.

– Прости, – произнесла она и заплакала, закрывая лицо ладонями.

Реми почувствовал себя бесчувственным животным: полчаса назад дважды ее жизнь чуть не закончилась. Он уже готов был отступить, но в последнюю секунду остановился:

– Пойми, я не стремлюсь заточить тебя в психиатрическую лечебницу как в темницу с решетками. Даже нелепо с твоей стороны думать об этом. Недопустимо предполагать, что я могу иметь какой-либо мотив кроме безграничного желания помочь тебе и спасти тебя. От тебя же самой. Я люблю тебя, и лишь стремление помочь заставляет меня причинять тебе эту тревожную боль.

– Но заточение… – всхлипнула она в попытке возразить.

– Хорошо, – наконец решил Реми, – лечение пройдет в моем доме под моим наблюдением, присмотром прислуги, Пьера и других приглашаемых для консультаций врачей. Но будь готова, что отношение к тебе будет беспристрастным с точки зрения необходимости исполнения всех показанных процедур и ограничений.

…Экология – это наука об окружающей среде. Так вот с научной точки зрения наша столица становится все меньше пригодна для полноценной жизни. Как только мы въехали на шоссе чистый весенний воздух сменился своим альтер-эго: душным, лишенным кислорода, неприятно теплым от выхлопных газов. Добро пожаловать в рай недвижимости, в гости к адептам неоправданной роскоши, в маленький переполненный мир господства ажиотажного спроса и агрессивного предложения, на бетонную планету постоянной борьбы. Только представьте, с каким трудом дыхательной системе удается отделять зерна от плевел, черпая дефицитный кислород из каждого вдоха. Перманентный труд. Можно сказать, что мы работаем даже, когда отдыхаем. Мы почти не оставляем выбора окружающей природе, строя и разрушая в бешеном темпе, удовлетворяя свои нужды, и планета платит той же монетой.

Я попросила высадить меня у магазина, а потом, не спеша, пошла к дому. Во дворе было тихо, только откуда-то доносилась легкая приятная музыка, как из музыкальной шкатулки. Около подъезда сидел клоун. Человек, одетый в костюм был тщательно загримирован: выбеленное лицо с ярко-красной улыбкой до самых ушей, кислотно-рыжие кудрявые волосы, поролоновый малиновый шарик на носу. Одет он был в ярко-желтый комбинезон и белую рубашку в крупный алый горох, а на шее помпезно и нелепо топорщился огромный оранжевый бант. Клоун сидел на скамейке, а на коленях у него была небольшая музыкальная шкатулка.

Когда я поравнялось с ним, он поднял голову и, глядя на меня, гигантскими немного безумными глазами поздоровался:

– Good morning! Be careful!11
  – Доброе утро! Будь осторожна! (англ.)


[Закрыть]

Слова были сказаны с американским произношением, но я уловила в них русский акцент.

Я обернулась в его сторону:

– Доброе утро! Что Вы имеете ввиду?

В ответ он странно улыбнулся, достал из невероятно глубокого кармана штанов игрушечную шарманку и завел ее, в ответ зазвучала скрипучая мелодия, резко поднялся, оставив мой вопрос без ответа, и направился прочь демонстративно вальяжным шагом, держа под мышкой левой руки шарманку, а правой – размахивая в унисон своему театральному приплясыванию.

«Что всё это значит?» – размышляла я, поднимаясь по лестнице.

В прихожей стояли ботинки Олега.

– Привет! – муж вышел меня встречать.

– Привет, – сказала я отстраненно, – ты видел клоуна у подъезда?

– Клоуна? Нет! У нашего подъезда был клоун?

– Да… И очень странный, – протянула я в ответ.

…Женевьева не ходила в церковь Мадлен уже больше недели: молилась дома, и погружалась в рутинную работу. После той встречи с отцом Джасмином она боялась видеть его, но разлука причиняла ей невероятные страдания. Женевьева боялась не столько душевной боли, сколько – оскорбить священника плотской мирской любовью, навязчивой страстью.

Мать девушки, Клотильда, была простой и доброй женщиной, но не способной заметить происходящие в характере дочери перемены, метаморфозы ее душевного состояния, тщательно скрываемые мучительные мысли. Объяснение этому заключалось не в ее невнимательности или в нелюбви к дочери, наоборот, она обожала Женевьеву; происходило это потому, что мать в силу своего простодушия толковала поведение дочери как плохое самочувствие или усталость от постоянной работы. Клотильда вышла замуж, не испытывая сильной любви, а по велению и настоятельному совету родителей. Муж ее был зажиточным бакалейщиком в два раза старше ее, она уважала и заботилась о нем, всецело внимала его наставлениям, но не любила. Он хорошо относился к Клотильде, но воспринимал ее лишь как девушку, которая родит ему долгожданного сына. Первой родилась Женевьева. Ее отец, страдающий от серьезной болезни, которая грозила неминуемо скорой кончиной, окончательно утратил надежду иметь наследника и запил, а затем стал стремительно терять нажитое состояние, проигрывая его в карты. Через несколько месяцев Клотильда снова забеременела, но муж, распрощавшийся с надеждой о рождении мальчика, все чаще пил и играл, а когда через девять месяцев Клотильда родила сына, названного в честь дедов Луи-Симоном под покровительством святого Дионисия Парижского, оказалось, передавать ему в наследство нечего. Через несколько недель отец Женевьевы трагически погиб, попав под колеса конного трамвая. Клотильда осталась с двумя крохами-детьми на руках, и единственным средством к существованию была небольшая сумма денег, которую отец Женевьевы положил на банковский депозит в счет ее будущего образования в школе. Луи-Симон родился слабым, и через полгода после появления на свет Господь забрал его на небеса. Клотильда горевала, но считала, что муж вернул сына себе, и душа ее была спокойна. Клотильда с маленькой дочерью жили в квартире с небольшой кухней и двумя комнатами: одна была довольно просторная, а вторая – совсем крошечная. Квартира располагалась на втором этаже, над давно закрытой бакалейной лавкой, которую вскоре отобрали за долги. Прошло немного времени, как закончились деньги, и Клотильда вынуждена была сдать большую комнату в аренду, а сама – переселиться в соседнюю.

Томимая чувствами, Женевьева выполняла свою работу и дела по хозяйству автоматически, потерявшая ко всему интерес, она таяла на глазах. Выпечка хлеба на продажу больше не доставляла ей удовольствие – она все чаще задевала руками горячий противень. Латание одежды, шитье на заказ и рукоделие больше не спасали ее, не успокаивая как раньше. Все чаще она не могла сосредоточиться, и пальцы ее были исколоты иголкой.

Отец Джасмин однажды спросил у Себастиана не видел ли он Женевьеву, тот не поднял глаз и лишь небрежно мотнул головой. Тяжело давалось ему обретенное к ней чувство.

Джасмин молился много как никогда. Всецело отданный служению Господу и уповающий на него, как человек образованный и рациональный, а не безумный фанатик, он понимал, что бороться с чувствами молитвой бесполезно и необходимо принять решение.

Реми был несказанно рад и удовлетворен, что ему удалось договориться с ней. Однако, со своей стороны она выдвинула единственное условие, что лечение начнется через неделю. Реми уже не возражал. Она понимала, что это неизбежно, но ей хотелось ощутить последний перед заточением, как она считала, глоток свободы и встретиться с Себастианом.

Она отправила Себастиану записку, в которой назначала ему встречу. Сказать, что Себастиан ждал этого свидания мало: он каждое утро и вечер спрашивал у слуги, не передавали ли для него письмо, даже зная, что степень ответственности его лакея грандиозна, и он всегда и полностью исполняет свои обязанности.

Глава 6

…В Париже наступило лето: июнь кокетливо оттолкнул бедром май, и вступил в свои права. Город изнывал от жары и духоты. Богатые дамы с веерами до вечера прятались от солнца в квартирах, а их супруги – в кабинетах министерств с вентиляторами. Бедные, вынужденные работать женщины на улице скрывались под зонтами, а их мужья просто пили много воды.

С наступлением вечера сонный город превращался в муравейник: жаждущие прохлады и свежего воздуха обыватели ютились в садах, около парижских водоемов, вереницами ходили по тропинкам Булонского и Венсенского леса, ужинали на улицах за столиками кафе, толкая друг другая локтями и церемонно извиняясь.

Себастиан проснулся в странном расположении духа. С одной стороны, сегодня приятное волнение томилось в его груди. Но с другой: уже с раннего утра он готовился к встрече с Женевьевой и думал, что скажет ей.

Квартира, в которой он жил и которая последние месяцы не радовала его и казалась холодной, помпезной пещерой, вдруг приобрела вид теплый и уютный. Однако, завтракать молодой человек предпочел не дома. Себастиан спустился вниз и направился на бульвар Монмартр. Там располагалось летнее кафе, которое открывалось совсем рано, чтобы усладить даже искушенных посетителей, встающих с первыми петухами.

Себастиан заказал суфле и кофе и ждал их, смотря по сторонам. Жадно вдыхая утренний еще прохладный воздух, он наслаждался. В этот миг все мучавшие его мысли дремали на дне сознания. Но пройдет немного времени, и проснувшиеся змеи вновь будут извиваться, пугая и жаля его.

После завтрака Себастиан направился к Женевьеве. Он застал девушку за домашней работой: она мыла окна, напевая незатейливую легкую песню. Мелодичные звуки контрастировали со скрипом чистого стекла, и от того были еще милее и мягче.

– Доброе утро, Женевьева!

– Месье Себастиан? – удивилась она, – Доброе утро.

– Женевьева, отвлекись и посмотри какое прекрасное утро. А ты занята уже спозаранку! Спускайся!

– Себастиан, – произнесла она с укором и наигранной жеманностью, – мне совсем некогда отвлекаться. – а затем добавила уже серьезно. – А что Вы хотели?

– Вот в этом и суть! В тебе все-таки есть деловая жилка, – подметил он, – одна из причин, по которой я пришел – что ни на есть деловая.

– Постыдитесь шутить о моем отце, – ответила она, – он был несчастным человеком. Сейчас спущусь.

– Прости. Но я не шутил о твоем отце. Я искренне восхищаюсь твоим трудолюбием, – произнес он вполголоса, но девушка уже не услышала его.

Женевьева вышла через несколько минут. Себастиан заметил в выражении ее глаз и мимике толику печали, которую она не пыталась скрывать.

– Женевьева, один мой друг владеет фермой в соседней провинции. Дела у него идут хорошо. Фабрис пишет об этом в письме. Но не хвастливо.– улыбнулся он. – И я подумал, не хочешь ли ты поехать до ноября в Луар? Я уже телеграфировал ему. И если ты согласна, то через несколько дней тебя уже ждут там.

Женевьева испугалась полученного предложения. Всем сердцем она хотела остаться в Париже, но долг дочери перед матерью не позволял ей эгоистично попирать возможность заработка.

– Конечно, я согласна! Спасибо, Себастиан! – дорого стоило ее существу это решение, принятое разумом и подкрепленное волей.

– Я рад, что ты согласна, – смотрел он на нее с улыбкой на лице. С одобрением. С верой. С надеждой. С любовью.

В его сердце, сознании, разуме таилась невероятная палитра противоречивых эмоций и чувств. Он не был плохим, злым, бездушным человеком. Он гнался за невероятными ощущениями, путался в противоречивых умозаключениях. Но он жил и думал. Страдал, закрывая самого себя за тяжелой дверью, нарочно сковывая, страдал от самого себя, выпуская на свободу внутреннего зверя. Но зверя не злого, а зверя, живущего инстинктами, но по коварному замыслу судьбы, наделенного острым восприятием морали и жаждой удовлетворения своих желаний. Одновременно. Это осознание и причиняло Себастиану невероятные душевные муки. Это была погоня за удовольствием, овладение им и расплата на суде, где прокурором была его внутренняя совесть. И не было адвоката, потому что не было оправдания. И не было судей, потому что все было очевидно ему самому. И не было свидетелей. К сожалению, он был наедине со своими поступками. Априорное присутствие внутреннего цензора и внутреннего провокатора делало его существо похожим на ядовитый антидот. Обреченный быть оксюмороном судьбы, подопытным кроликом под пристальным взглядом, он отчаянно вступал в гладиаторский бой с самим собой.

После бессонной от духоты и тяжелых тягучих мыслей ночи Женевьева работала через силу, но перед отъездом на ферму ей необходимо было переделать много дел.

В пять часов вечера, когда жара спала после короткого дождя, она пошла в церковь Мадлен.

Отец Джасмин разговаривал с прихожанином и не заметил, как она пришла и тихо села на скамью. Через полчаса они закончили разговор, и священник направился к выходу.

Женевьева торопливо встала.

– Здравствуйте, отец Джасмин, – приветствовала она немного хриплым голосом.

Он заметил, что она встревожена: ее глаза горели, а пальцы рук были неестественно красные, потому что она растирала их, пытаясь унять волнение.

– Добрый вечер, Женевьева, – ответил он, открывая наружную дверь. Широкая полоска света разделила огромное помещение по диагонали.

– Как же редко ты теперь приходишь. – произнес он с задумчивой улыбкой. – Я хочу подышать воздухом, надеюсь, и ты не против выйти на улицу. Отец Джасмин пропустил девушку вперед.

– У тебя усталый вид, наверное, ты постоянно работаешь и помогаешь матери. Но молодая девушка как ты обязательно должна отдыхать: посвящать часть времени прогулкам или чтению, например. Как ты и просила, я подобрал для тебя несколько книг. Могу сказать, что это настоящая вязанка мудрости. Я вынесу их, когда ты пойдешь домой.

От его спокойного, уверенного, но мягкого голоса по ее телу разливалось тепло. Женевьева едва стояла на ногах.

Когда священник повернулся к ней, то увидел ее глаза, полные слез. Она стояла, не моргая, зная, что лишь двинутся веки, и слезы потекут по щекам.

– Женевьева, что случилось? – искренне испугался отец Джасмин.

– Послезавтра я уезжаю работать на ферму. До поздней осени. Нам нужны деньги, и мне придется оставить маму одну почти на полгода.

Тысячи испуганных птиц взмахнули в его душе. С одной стороны, он был благодарен Богу, услышавшему его молитвы, дающему ему шанс оставаться благочестивым своим слугой, а с другой – он становился целиком несчастным мужчиной. Вот так в один миг. И не он принял это решение. Оно было принято за него. Еще больше мыслей теперь роилось в его голове. Стыдно было ему признаться самому себе, что он ощущает приступ неведомого доселе гнева. Безумного, дикого по своей природе. Не свойственного ему. Но он совладал с собой.

– О, Женевьева! – воскликнул он. – Но ты же знаешь, что у этой монеты есть две стороны. Ты не только разлучаешься с матерью, но и сможешь заработать приличные деньги. Брат рассказывал, что на таких фермах хороший заработок. Но и работать приходится очень много, очень. Вот этим я обеспокоен. Хотя, уверен, во многом условия зависят от хозяина. Если хочешь, я спрошу у Себастиана, и он посоветует ферму лучше: у его друга…

Женевьева немного резко оборвала его:

– Месье Себастиан и посоветовал мне это место.

Отец Джасмин был немного удивлен, а Женевьеве хотелось бежать, бежать и как можно быстрее:

– Извините, отец Джасмин, я пойду. Думаю, что ближайшие шесть месяцев книги мне не пригодятся.

Она попыталась улыбнуться:

– До встречи, отец Джасмин.

– До свидания, Женевьева, я… – но она уже развернулась и почти бежали вниз по ступеням церкви Мадлен.

Женевьева оказалась в конце улицы и запыхавшаяся остановилась. Шальная мысль взорвалась в ее голове, и она стояла как вкопанная. Сердце в груди бешено пульсировало. Девушка развернулась и побежала обратно. «Как же так? Как я с ним разговаривала! Как непозволительно дерзко я отвечала святому отцу! Как безумная! Сама не знаю, что на меня нашло! И ведь он так ничего и не понял! Как хочется, как хочется, чтобы он узнал о моей любви! Как же тяжело мне наедине со своими чувствами!» Обратный путь к церкви был еще труднее: дыхание совсем сбилось, даже в легком платье было невыносимо жарко, а светлые волосы вокруг лица стали мокрыми.

Отец Джасмин все еще стоял на улице около колонны церкви Мадлен. Когда он заметил бегущую девушку, то не поверил своим глазам, узнав в ней Женевьеву. Он принял известие как неизбежность, как спасение, но вместе с тем как данность, с которой придется смириться, но которая сулит искупление.

Она поднялась по ступенькам и остановилась перед ним. Столько слов хотелось ей произнести, но она не имела на них право. Как хотелось ей опереться о колонну и отдышаться, но она не могла позволить себе задержаться с ним наедине сейчас. И как хотелось ей запомниться ему воздушной и легкой, а не запыхавшейся и разрумяненной. Она перевела дыхание, и, глядя ему в глаза, сказала тихо-тихо:

– Вспоминай меня… Когда-нибудь… Нередко… молись за меня…

Она едва дотронулась рукой до его рясы, последний раз взглянула горящими глазами и понеслась вниз.

Джасмин остолбенел. Как не догадывался он раньше, как не замечал, что эта девушка влюблена в него. Он был ошеломлен. И предстоящая борьба станет во сто крат тяжелее, ведь отказаться от чуда гораздо сложнее, мучительнее, чем принять несчастье. Сопротивляться счастью, отталкивать его своими руками – вот что требует от него долг.

В невероятном возбуждении священник направился в свою комнату.

Джасмин закончил молиться далеко за полночь, затем покинул комнату и вышел на улицу. Было тихо, потому как почти весь Париж спал. Слышался едва уловимый шелест листвы, обдуваемой северным прохладным ветром. Возможно завтра он пригонит дождь. Высокое глянцевое небо было покрыто мерцающей звездной пылью. Джасмин стремительно шел по бульвару, и его твердые шаги покушались на создавшуюся тишину. Лишь изредка его слух улавливал другие звуки: мерный стук лошадиных копыт или резкий кошачий визг где-то далеко на окраине города. Когда он подошел к нужному дому, то опустился на землю в поисках маленького камня. Священник взвесил его в руке дабы проверить не причинит ли он вред, но в то же время – долетит ли он до окна и выполнит ли почетную миссию нарочного. Джасмин подбросил камень. В ту секунду ему показалось, что крошечный посланник, наделенный невероятной судьбоносной властью, находится в воздухе целую вечность. Вдруг он совершил ошибку? Раздался стук камня о стекло. В горле у Джасмина пересохло, и он сделал тщетную попытку сглотнуть, подняв голову наверх. Перед глазами темные силуэты балконов. Вдруг среди черной обезвоженной пустыни загорелось солнце. Оно тусклое, но когда отодвинулась плотная гардина, то оно стало ярче. Блестящие глаза смотрели на него. Джасмин сделал знак рукой и зашел в арку.

– Я люблю тебя. Я люблю тебя бесконечно. Бесконечно сильно. Я еще не знаю, насколько сильно будет возмездие за этот грех, но я люблю тебя. И я позволяю судьбе, коварство которой очевидно так же, как и ее великодушие, взять надо мной верх.

Миллионы минут и сотни ночей ждала Женевьева этого поцелуя, но не ждала она этого пылкого признания. Словно тысячи звезд взорвались в ее сознании. Это была солнечная вспышка, и это было солнечное затмение. Воздух и тление. Манок и плен.

Под утро начался дождь. Гигантские капли падали на траву и вместе с росинками скатывались по изумрудным стеблям. Эти новообразования горели под утренним солнцем, переливаясь семицветьем красок. Каждая бриллиантовая капля просачивалась в почву, обещая дать начало новой жизни. На небе отголоском выступила радуга. Необычайно яркая дуга соединяла полярные берега: еще один мост среди сотен парижских мостов.

Женевьева и Джасмин долго смотрели в глаза друг другу: они понимали, что теперь их жизнь не будет прежней. Они вместе переступили запретную черту.

– Что теперь с нами будет? – прошептала Женевьева.

– Милая, я пожертвовал всем ради любви, и выход один – уехать далеко-далеко. Это не был сиюминутный порыв. Я мечтал об этом, и когда понял, что мои чувства взаимны, я пришел к тебе.

– Это побег? Я не могу оставить маму!

– Это дорога в другую жизнь. Не беспокойся за нее, на определенное время мы всё устроим.

Женевьеву переполняли нежность и любовь, бесконечный трепет перед этим мужчиной, которого она считала не побежденным, а победителем. Она потянулась к нему губами, и он поцеловал ее.