Текст книги "Фантом улитки"

Глава 14

…По обыкновению во всех палатах госпиталя Сальпетриер выключили свет. Она лежала на кровати в ожидании уже около двух часов, имея возможность подремать немного, ей никак не удавалось успокоиться и поспать. Недалеко от ее окна располагался фонарь, который сейчас исполнял роль прожектора, освещающего стену напротив кровати, на которой танцевали под дождем ветви дерева.

Через какое-то время раздался едва уловимый стук в дверь, она ловко спрыгнула с постели и выскользнула наружу. За длительный период ожидания ее глаза привыкли к темноте, что позволяло уверенно передвигаться по больничному коридору, бесшумно и довольно быстро.

Сторож спал на своем посту, издавая причудливые звуки, достойные выступления чревовещателя, изредка подергивая длинными сухими пальцами, костяшки которых глухо стучали по столу. Входная дверь была распахнута чьей-то заботливой рукой. Новый признак гостеприимства.

На цыпочках она прокралась мимо него и вышла в небольшой холл, с облегчением отметив, что и следующая дверь открыта настежь.

Сразу на улице к ней обратился знакомый голос:

– Идите сюда, я захватил для Вас плащ, дождь закончился, но он наверняка пригодится, – спокойно говорил Илберт, одевая ей на плечи накидку.

– Благодарю, – тихо откликнулась она, – пойдемте?

– Да-да, – закивал молодой человек, нам повезло, что сегодня дождь: надеюсь посчастливиться никого не встретить. Это вам.

– Спасибо, – поблагодарила она за протянутый букет цветов, вдохнув их сухой пудровый аромат, – спасибо, как я и просила, Вы принесли душистый табак.

Дождь прекратился совсем недавно, отчего улицы были обильно покрыты лужами, а с деревьев игриво падали теплые капли. В воздухе над влажными булыжниками стоял туманный пар, который мешал пешеходам увидеть небо, сплошь покрытое звездами, и серебристую подкову луны.

Они быстрым шагом пошли по направлению к кладбищу Монпарнас в тишине, виртуозно созданной маревом и светом фонарей. В ее глазах окружающий мир походил на волшебные пещеры, атмосфера которых могла излечить от всех болезней, он же воспринимал пространство как таинственный коридор, ведущий в неизвестном направлении. Она знала, чего она хочет, а он – нет. Молодой влюбленный доктор был готов блуждать по этому лабиринту вечно, главное, с ней, пусть и безмолвно. Главное с ней.

Центральные ворота кладбища были открыты.

– Пожалуйста, подождите меня здесь, – обратилась она к нему из-под широкого капюшона.

– И Вы не боитесь? – спросил Илберт с удивлением.

Она усмехнулась:

– Мертвых? Нет! Опасаться стоит живых. Опасаться, но не более.

– Хорошо, я буду здесь, – кивнул он.

– Спасибо.

Она ступила на территорию кладбища, двинулась по центральной аллее и через несколько минут свернула вправо, прошла немного и снова повернула направо на соседнюю дорогу. Пройдя около пятидесяти метров, остановилась у небольшого светло-серого памятника и опустилась на колени на надгробную плиту. В таком положении она просидела около получаса, только изредка ее тело вздрагивало, но губы, не переставая, перебирали какие-то слова. Затем она будто очнулась и подняла голову наверх, огляделась по сторонам и положила зажатый в руках букет рядом с давно потухшей лампадой.

– Пора идти, – прошептала она и встала.

Это действие, давшееся ей с трудом, отозвалось головокружением, ее повело в сторону, и она с глухим звуком упала на землю, ударившись головой об угол мраморного камня.

Месье Клеман едва услышал донесшийся издалека легкий возглас и посмотрел на часы: ее не было больше сорока минут. Встревоженный он вбежал в ворота Монпарнасского кладбища. На земле отображались ее следы, по которым даже при лунном свете и скудном освещении нескольких фонарей он смог различить ее маршрут и точь-в-точь повторил его.

Илберт заметил ее сразу, его, и без того волнующееся, сердце забилось еще чаще. Он нашел ее, лежащей на земле без движения: во время падения капюшон спал, и ее голова была окружена величественным ореолом темных курчавых волос. В первую секунду он испугался, что она мертва, но виртуозно быстро нащупав пусть слабый, но пульс, он с облегчением обнаружил, что ошибался.

Доктор Клеман опустился на землю и положил ее голову к себе на колени, затем сорвал несколько бутонов с цветущих рядом настурций, растер их пальцами и поднес к ее лицу. Примерно через полминуты она очнулась: сначала дрогнули ресницы, затем она зажмурилась и наконец распахнула глаза. Лишь Илберт открыл рот, чтобы заговорить с ней, она подняла на него недоуменный взгляд и без остановки зашептала:

– Толпа людей и плач, и мужчины и женщины и дети, все плачут. Одеты по-разному: здесь и дамы в роскошных черных платьях и шляпках с вуалями, и бедные женщины в скромных темных одеждах. Он лежит в темноте, совсем один и утопает в цветах, я тоже хочу положить ему цветы. И распятие. Почему он там? Почему вокруг так много цветов? – она заплакала, так и продолжая шептать.

– Вы знаете, кто он? – предельно деликатно постарался спросить Клеман.

– Он? – искренне удивилась она такому неведению, – он самый чистый, самый благородный, самый достойный на земле. Но почему он лежит там? Все медленно заходят в собор, но его нет. Его ведь больше нет среди живых. И плач, и пение. Я слышу пение. Эти голоса, эти голоса у меня в голове.

Илберт ощутил, как по телу побежали мурашки, теперь и он как будто слышал мелодичную песнь церковного хора. Его стало знобить, но сейчас он едва заметил это, захваченный ее голосом. Молодой доктор ловил каждое движение ее губ, плененный всем ее существом, желая, чтобы она никогда не замолкала или больше не произнесла ни слова. Он хотел находиться в этом состоянии вечно, или бежать от нее, забыть и не знать, что она может так кого-то любить.

Клеман приходил к ней каждый вечер всю следующую неделю. Но она не сказала ни слова. Сидела на кровати, уставившись в стену перед собой, полностью отказавшись от еды, она выглядела болезненной и бледной. Молодой доктор не знал, что предпринять в сложившейся ситуации, как вывести ее из этого состояния, и чем меньше дней оставалось до приезда Шарко, тем сильнее он ждал его, и тем сильнее боялся. Клеман чувствовал себя ответственным и виноватым в ее нынешнем состоянии и не знал, как будет объяснять доктору Шарко случившиеся перемены.

Илберт любил ее, хотел помочь, но не знал как. Теперь он страдал даже больше, чем в первые дни, ощущая себя одновременно и слугой и хозяином, жертвой и палачом, он осознавал, что пропал, полюбив свою пациентку, такую многогранную, сложную. Такую. Понимал, что имеет над ней власть, держа ее здесь в заточении, но эта сила только причиняла ему душевные страдания.

Перед сном после насыщенного рабочего дня Илберт подолгу гулял в саду. Он почти перестал разговаривать с коллегами, целиком посвятив себя общению с пациентами: если он не способен помочь ей, то должен помочь как можно большему количеству других больных. Так он считал.

К удивлению Клемана Шарко приехал не один. На крыльце Сальпетриер рядом с ним стоял молодой мужчина, одетый в легкий костюм из мериносовой шерсти цвета слоновой кости.

– Здравствуй, Илберт. – Шарко протянул ему руку. – Знакомься, мой ученик, а ныне талантливый ученый доктор Зигмунд Фрейд.

– Приветствую, господа, – ответил Клеман.

– Добрый день, – отозвался Фрейд, по обыкновению глядя на собеседника глазами-буравчиками.

Этот напряженный пытливый взгляд, прожигающий собеседника насквозь, словно читающий его, в тот момент невероятно впечатлил Илберта. Впоследствии взаимоотношения этих двух молодых людей претерпели вереницу метаморфоз, проделав путь от ненависти до глубокой дружбы, но Клеман всегда опасался этих глаз, открывающих потаенные дверцы чужого сознания.

В кабинете доктора Шарко Илберт наконец-то решился начать разговор:

– Знаете, профессор, наша пациентка…

Но Шарко поспешил прервать его:

– Подождите, Илберт! Мы с Зигмундом сейчас пойдем к ней. Я хочу, чтобы он вначале сам увидел ее, и не имел никакого предубеждения.

– Но… – Клеман сделал попытку возразить Шарко, но тот уже поднялся и направился к двери.

– Возвращайтесь через час, Илберт, – настойчиво произнес он немного раздраженным тоном, затем посмотрел на Фрейда, приглашая его присоединиться.

Илберт остался в кабинете один. Несколько минут он сидел в задумчивости, потом резко поднялся и вышел из кабинета.

Шарко постучался в комнату, но никто не откликнулся.

– Неужели на прогулке? – обратился он к медсестре.

– Нет, – женщина отрицательно покачала головой и, уставившись на профессора неестественно огромными глазами, прошептала, – она ни с кем не разговаривает, так что заходите.

– Не разговаривает? – Шарко был крайне удивлен. – Хорошо, сейчас посмотрим.

Сделав знак медсестре, Шарко и Фрейд зашли в кабинет вдвоем.

Она стояла напротив окна, задумчиво наблюдая за прогуливающимися во дворе женщинами. Когда отворилась дверь, то лишь повернула голову через плечо и осталась стоять неподвижно. Фрейд ожидал увидеть кого угодно, но не женщину, преисполненную горделивого достоинства и властного спокойствия. В свете послеобеденного солнца в белой одежде она напомнила Фрейду древнеримскую богиню Юнону, настолько ее стать была женственной, манила, пахла женщиной, окутывала, пленила, подчиняла, одурманивала.

Фрейд был поражен и сражен, но не показал виду, ни один мускул не дрогнул на его сосредоточенном, неприветливом, вселяющем беспокойство лице. Но она поняла всё именно потому, что его серьезное лицо не выразило и толики эмоций. Такого не бывает. В ее присутствии такого не бывает.

Шарко был приятно удивлен ее внешним видом, и его губы невольно растянулись в улыбке:

– Добрый вечер, уважаемая!

Не шелохнувшись, она окинула их взглядом и медленно кивнула.

Шарко продолжил:

– Знакомьтесь, доктор Фрейд.

Она перевела взгляд на Зигмунда и наконец-то соизволила повернуться. Подойдя к Фрейду, она протянула ему руку. Он ответил ей легким рукопожатием. Ладонь показалась ему чересчур горячей.

…В шесть утра я обнаружила на телефоне семь пропущенных вызовов: Алена так и не смогла мне дозвониться.

– Черт, – тихо выругалась я и набрала ее номер.

– Марьяна! Наконец-то!

– Роберт, что случилось? Где Алена?

– Алена пыталась покончить с собой. Сегодня ночью! Слава Богу, самого плохого не произошло! Она очень хочет тебя видеть! Вызвать тебе такси?

– О, господи! Не надо! Через полчаса буду! Вы же дома, а не в больнице?

– Да, у меня! Адрес помнишь?

– Да, приеду как можно скорее!

Я оставила на столе записку и умчалась к ним.

– Спасибо, что приехала, – Роберт трепетно обнял меня и добавил, – я так за нее испугался.

– Слава Богу, всё обошлось. Она не спит?

– Нет, ждет тебя! – ответил он.

Если бы я не знала брата Алены с самого детства, то наверняка бы влюбилась. Роберт был братом не только ей, но и мне. Надежный, умный, мужественный. И, к сожалению, несчастный. Три года назад его любимая девушка пропала без вести, и только год назад он ее похоронил. Те два года безызвестности были для нас адом. Но в первую очередь они были адом для него. Два мучительных года ожиданий, поисков, следствия, бессонных ночей и кошмарных снов. Ее нашли только спустя два года. Бедная девочка. Со дня похорон Роберт не говорит о ней, но думает, думает о ней каждый день. Мы это знаем.

Алена полулежала в кровати, а когда я вошла, открыла глаза и как ребенок протянула руки для объятий.

– Моя девочка, ну ты чего? – прошептала я, прижимая ее к себе. – Неужели ты всерьез это сделала? Ты, самая жизнерадостная, самая веселая! Не я, а ты? Алена!

– Марьяша, он пропал на полторы недели! Он не отвечал, не писал, не звонил! Он исчез! А вчера… Я не смогла больше ждать…

– О, господи! Он того стоит?

– Нет! Нет! Не стоит! Простите меня, – Алена посмотрела сначала на меня, затем на Роберта, облокотившего на дверной проём.

– Обещаешь, что этого больше не будет? – спросили мы в один голос.

– Да, клянусь! – отсалютовала Алена.– Обещаю! Правда!

Тот, кто не достоин твоих слез, твоих чувств, твоей боли, действительно их не достоин. Любить себя – это лучшее, что можно сделать, чтобы избавиться от чувств к тому, кто не думает и не заботится о тебе.

…Себастиан остался один в Париже: потеряв всех близких, он был обезглавлен и находился в состоянии глубокой депрессии. Не желая ни с кем встречаться, не желая ни есть ни пить, он худел на глазах, с каждым днем утрачивая свою красоту, легкость движений и способность адекватно воспринимать реальность.

Сразу после похорон Джасмина он выплатил своему слуге жалование за три месяца вперед и отправил в бессрочный отпуск. Целыми днями напролет Себастиан не выходил из спальни, в которую через плотные гардины едва проникал солнечный свет.

Себастиан был опустошен. Он не думал ни о ком, не вспоминал ни одну из своих пассий, ни одного из своих друзей. Никого кроме Джасмина.

В очередное ничем не примечательное для него утро Себастиан услышал привычный звонок в дверь. Все предыдущие попытки знакомых навестить его он сопровождал яростным криком и бранными словами, которые были призваны прогнать их и навсегда лишить желания появляться в этом доме.

На этот раз молодой человек удивился своему нежеланию выдворять незваного гостя и по темному коридору проследовал к входной двери. Неизвестный еще раз настойчиво позвонил. Трель дверного колокольчика разлилась по всему холлу, отталкиваясь, словно сотни метеоров от вензелей хрустальной люстры, от многочисленных зеркал и напольных ваз, она отозвалась в ушах Себастиана неприятным слишком громким лязгающим звуком.

– Прекратите трезвонить, уважаемый, – обратился Себастиан к невидимому собеседнику и сам не узнал свой охрипший голос.

Отперев замки, Себастиан вальяжным жестом распахнул дверь и скрестил руки на груди в приятном ожидании.

– Добрый день, дорогой друг, – приветствовал его Гюстав широкой улыбкой, протягивая корзину, наполненную фруктами.

Себастиан в первую секунду иронично хмыкнул, изобразив скептическую гримасу, призванную донести до собеседника всю тщетность попыток спасти и помочь ему, но в следующую – поднял глаза на Гюстава и смущенно улыбнулся. Гюстав смотрел на него с той искренней теплотой, с какой мы обращаемся к бесконечно дорогим нам людям, которым готовы прощать все ошибки.

– Спасибо, – вздохнул Себастиан, не переставая улыбаться.

Молодой человек неловким движением взял корзину и отступил в сторону, тем самым приглашая Гюстава войти.

– Могу я зажечь люстру? – робко поинтересовался молодой врач. – Или ты совсем не включал свет?

Себастиан мотнул головой.

– Ясно, – вздохнул Гюстав, – тогда начнем с естественного освещения.

– Проходи, – с лукавой улыбкой произнес Себастиан, с добродушным любопытством ожидая, какое впечатление произведет на Гюстава окружающая обстановка.

Они проследовали в совершенно темную гостиную, Себастиан в темно-синем бархатном халате и бордовой шелковой пижаме, Гюстав – в светло-голубых брюках и жилете и в кипельно-белой рубашке с воротником-жабо.

Себастиан сел на диван и обратился к другу:

– Что ж! Открывай шторы!

Гюстав подошел к плотным гардинам и одним движением распахнул их. Из огромной во всю стену оконной рамы в комнату хлынул солнечный свет, заполонив своим существом всё пространство. Себастиан закрыл лицо руками.

– О, Бог мой, это яд, – воскликнул он.

– Гораздо меньший, чем тот, которым ты отравлял себя. – ответил Гюстав, указывая на опустошенные винные бутылки, валяющиеся, где придется по одиночке или целыми колониями. – В этом есть какой-то порядок? – усмехнулся он.

– В этом есть только хаос, – отозвался Себастиан, – а внутри пустота, как в моей душе. Как видишь, мое окружение полностью отражает меня.

– Отражает твое состояние, но не тебя, – заключил молодой доктор, присаживаясь в кресло.

Глава 15

…Знаете, какие проявления любви я ценю больше всего? Те, которые не купишь за деньги, которые идут от сердца, часто бессознательно, потому что так хочется, или осознанно, потому что твоей женщине так будет лучше. Я знаю, что он любит меня, потому что часто произносит моё имя, заплетает косы, кормит мороженым, когда мои руки заняты, снимает с меня джинсы, когда я от усталости готова заснуть прямо в одежде, терпеливо чинит замочек на босоножках, включает музыку, которую я должна услышать или кино, которое я должна увидеть, отвечает на мои наивные или каверзные вопросы, спрашивает о работе, интересуется моими увлечениями и просит нарисовать для него что-нибудь. Он не исчезает, не игнорирует, не позволяет чувствовать себя неловко, не провоцирует, не пытается подчинить или управлять, не обижает и не заставляет плакать. Идеальный? Нет! Он просто любит меня.

…Фрейд увлеченно читал последнюю публикацию Шарко, когда в дверь громко постучали.

– Профессор Шарко! Пациентка из шестой палаты заговорила, – медсестра почти ворвалась в кабинет.

– Месье Шарко уехал в Академию! Мадам из шестой палаты? А где она? – он отложил рукопись в сторону.

– Хых, мадам, – женщина хмыкнула в ответ, – ванну принимает.

– Хорошо, отведите меня к ней. – резюмировал Фрейд и взял со стола пухлый блокнот в светло-серой кожаной обложке. – Скорее!

Они почти бежали по коридору: толстая низкорослая медсестра семенила впереди, Фрейд быстрыми широкими шагами шел за ней.

Когда он вошел в душевую, то она полулежала в небольшой ванной спиной к нему. Вторая еще совсем юная медсестра робко стояла около нее. Фрейд сделал ей знак, и та удалилась.

Фрейд подошел, сел на деревянный стул, на котором висело большое белое полотенце, и стал записывать ее слова:

– Ему так одиноко, так пусто, так тяжело. Тонны холодной воды поглотили его. Он не может пошевелиться. Толща темной воды над ним. Боже, его надо спасти. Я так люблю его. Как? Как я буду жить без него? Кто-то рядом плачет! Так пронзительно! Рыдает! Воет по-звериному! Сколько же воды! И ночь, ночь, ночь! Он утонул?

Неожиданно резко спросила она и уставилась на Фрейда поразительно осмысленным взглядом. Ее черные блестящие глаза гипнотизировали его.

– Кто? – нарочно слишком спокойно спросил Фрейд.

– Он утонул, – утвердительно произнесла она и закрыла лицо руками.

Фрейд сделал запись в блокноте, и теперь уже он смотрел на нее и не мог отвезти глаз.

Ее пышное тело, наполовину скрытое под водой манило его. «Как это называется? Кровь с молоком?» – думал он. Плавные изгибы ее фигуры пленили его, и он ощущал, как всё острее нарастает мужская энергия внутри него. Фрейд хотел ее так сильно, как никогда не желал своей жены. Не отдавая себе отчет, он потянулся и провел рукой по ее волосам и лишь прикоснулся к шее, как она убрала руки от лица и посмотрела на него. В этом взгляде таились страсть, порочность, злость, одновременно с этим обыкновенное желание женщины быть утешенной, утопать в объятиях мужчины, которого одобряет ее внутренний цензор, того, кому она готова покориться. Возможно только сейчас, в эту секунду, в это мгновение. Но готова.

Фрейд почувствовал этот импульс, ему хотелось накинуться на нее со всем вожделением, но он выжидал. Она поднялась и смотрела на него сверху вниз. Он не в силах больше бороться с собой, схватил полотенце и резко встал. Накинул пушистую теплую махровую ткань ей на плечи, притянул к себе, уловив ее томный взгляд, и принялся целовать, одновременно снимая пиджак и расстегивая рубашку. Горячо, напористо, начиная от лица, спускаясь к шее, он ласкал ее со всей нежностью и страстью. Почувствовав, что он опускается к груди, она простонала и, откинув голову назад, еще сильнее подалась вперед.

…Выходные мы решили провести на даче. В пятницу ближе к полуночи начался сильный ливень. Сначала вдали сгустилась армия багряных, темно-серых и синих облаков. Затем между ними золотистыми прожилками просочилось небо, напоминая весенние проталины на снегу. Это было предупреждение. Когда солнце окончательно скрылось за горизонтом, наступила абсолютная темнота. И только тогда тучи осмелились нарушить статус-кво и пойти в наступление. Половину ночи дождь барабанил по крыше, то ускоряясь, то замедляя ритм. Утром было объявлено долгожданное перемирие, что в очередной раз подтверждает, что природа гораздо гуманнее человека. Новый день встретил нас приятной летней прохладой и солнцем, по обыкновению после буйства стихии скрытым молочной дымкой.

– Давай позавтракаем на улице, – предложила я и пошла в сад собирать клубнику.

Набрав огромную пиалу с ягодами, я пригласила его к столу.

– Танита звонила, – сказала я, разливая в чашки кофе, – стоит поехать в Будапешт? Она говорит, что в сентябре там восхитительно.

– Что с вами поделаешь? – улыбнулся он. – Вместо Дрездена поедем в Будапешт.

– Ура! Решено! – захлопала я в ладоши, потом вскочила со стула и обняла его. Крепко-крепко. Никому не хотела отдавать. Никому и никогда.

…Илберт Клеман всегда был веселым и открытым человеком. За его легкий мягкий нрав пациенты и работники больницы называли его Папильон: он не держал зла, не судил и не осекал собеседника. За это его любили и уважали. Парадоксально, но даже у самых коварных и неприятных людей не возникало мысли обидеть или унизить его.

Рассеянность и унылый дух Илберта заметил Шарко, как врач и ментор, он не мог оставить этот факт без внимания, поэтому пригласил его для разговора в уютный сад, расположенный за зданием Сальпетриер. Этот сад предназначался исключительно для работников больницы, поэтому хранил атмосферу спокойствия и умиротворенности. Или так только казалось?

Шарко предложил Илберту присесть на скамье недалеко от входа и, не затягивая, спросил:

– Илберт, мне, как практикующему врачу, безусловно любопытно наблюдать за метаморфозами твоего настроения и строить гипотезы, – улыбался Шарко, – но всё же объясни, что происходит?

Илберт не знал, что ответить. В его голове роился миллион мыслей, но он не мог выразить и одной, потому что всякая из них тянула за собой вереницу других. Наступила мучительная тишина. Илберту хотелось бежать, немедленно, без оглядки: он скорее готов был сгореть от стыда, чем объяснить Шарко своё поведение, рассказать о том, что происходило в его отсутствие, поведать о том, что творится в его сердце сейчас. Ответить на вопрос, значило признаться в том, что он ни на что не годный доктор, который поддался инстинктам, утратил здравый смысл, пошел на поводу у пациентки, тем самым навредив ей самой.

Прошло около двух минут, бессмысленных минут, во время которых Клеман не в силах был поднять голову и посмотреть на профессора. Шарко с грустью усмехнулся и покачал головой:

– Тогда я попробую, объяснить что происходит.

Илберт поднял на него испуганный взгляд. Страшась увидеть в глазах учителя насмешливое пренебрежение, он натолкнулся на глаза, полные неподдельной горечи:

– Дорогой мой Илберт, ты утратил себя. И всё почему? Потому что влюбился! Нет! Ты не просто влюбился, ты потерял голову.

Эти слова Шарко, звучащие мягко и наполненные состраданием, сейчас тихо устилали землю, словно осыпающиеся лепестки пиона, но с каждым новым звуком превращались в ледяные пики, протыкающие пространство между собеседниками.

Шарко негодовал.

– Я потерял своего лучшего ученика! – вставая, кричал он в ярости металлическим голосом, почти срываясь на визг. – Ты понимаешь, что теперь я должен отстранить тебя от практики. Ты это понимаешь?

Илберт продолжал сидеть неподвижно, не в силах возразить, да и нечего ему было возразить своему учителю. Он был согласен и полностью был готов принять озвученное решение.

Шарко видел угнетенное состояние своего ученика, но был уже не способен утихомирить свой гнев:

– Это могло случиться с кем угодно. Но не с тобой, Илберт, не с тобой! Она как будто околдовала тебя! Илберт, ответь мне!

Илберт молчал.

Хрипя, обессилевший Шарко грузно опустился на скамейку. Он задыхался.

– Профессор, я принесу Вам воды!

Шарко молча кивнул и взглядом, исполненным горестного сожаления неотвратимой утраты, проводил убегающего Илберта.

Он вернулся с кувшином воды и со стаканом, который незамедлительно протянул доктору Шарко:

– Профессор, пейте скорее.

Шарко выпил один за другим три стакана воды и поблагодарил Клемана:

– Спасибо, Илберт. А теперь давай всё же обсудим сложившуюся ситуацию.

Молодой врач, понимая, что отступать некуда, тяжело вздохнул.

Шарко кашлянул и сказал:

– Медсестра сегодня утром принесла мне дождевики, которые были испачканы кровью. Куда вы ходили, Илберт?

Шарко был настойчив.

– На кладбище.

Шарко поджал губы и в недоумении покачал головой.

– Она попросила меня отвести ее на кладбище Монпарнас. Она выглядела настолько подавленной, брошенной, одинокой, что я не в силах был ей отказать, – голос молодого человека накалялся всё больше и больше с каждым словом. Он говорил с нехарактерным для него жаром.

– Но как вы смогли покинуть больницу незамеченными?

– Я отпустил санитаров, которые дежурят в коридорах, а пройти мимо Филиппа не составило никаких проблем, – пояснил Илберт.

– Неужели? – уточнил профессор.

– Да, Вы правы, я дал Филиппу снотворное.

Шарко ужаснулся и одновременно восхитился той изощренностью и беспечностью, на которые решился Илберт дабы исполнить ее волю: отпустить санитаров и дать вахтеру снотворное было очень рискованным поступком, и эта опрометчивость могла иметь необратимые ужасные последствия для других пациентов.

Шарко вздохнул:

– Зачем ей понадобилось на кладбище?

– Я не знаю, – тихо произнес Илберт.

– Ты даже не знаешь? – взорвался Шарко.

– Она попросила меня подождать снаружи, но ее не было больше получаса, и я заволновался, а когда обнаружил ее в глубине кладбища, то она лежала на земле.

– Ты безумец. Ты сумасшедший! – заключил Шарко, усердно растирая виски длинными пальцами с большими ногтями-миндалинами.

Эти руки показались Илберту лапами коршуна. Шарко вцепился в него мертвой хваткой. Илберт то ощущал, как этими руками Шарко хладнокровно препарирует его душу и тело. Препарирует без наркоза, ледяным лезвием скальпеля, слишком щепетильно, слишком тщательно делая надрезы. То разрывает плоть с бездушием коновала, терзает его тело, отрывая окровавленные куски мяса.

– Илберт, что же ты наделал? Ты разочаровал меня! Ты, мой самый лучший ученик! Подававший большие надежды! Ты был мне как сын! Ты квазидоктор! Уходи!

Илберту нечего было возразить.

– Профессор… – начал он.

– Уходи, – отвернувшись, повторил Шарко. В его глазах стояли слезы.

– Профессор, Вы не знаете главного. Там на кладбище она вновь говорила про этого мужчину. Скорее всего, он священник. После падения, когда я привел ее в чувства, она стала шептать то, что видела пока была без сознания. Но это был не бред. Она говорила так, как будто смотрела на всё это, присутствовала там. Она сказала, что он лежит в гробу, с распятием, а вокруг и бедные и богатые. Однажды она упоминала, что он должен принадлежать только Богу и только ей. Я думаю, что он священник. Но неужели он, правда, мертв? Кажется, что она не поверила этому видению. Ведь после она вела себя так, как будто это неправда.

– Ты сделал запись в дневнике наблюдений?

– Нет, я не стал.

– И ты предпочел не выдавать себя. Скрыть это. – сухо произнес Шарко.

– Я не знал, как поступить, – безжизненно ответил Илберт.

Глаза на его бескровном бледном лице были наполнены слезами.

…Через несколько дней я опять навестила Алену. Она встретила меня похорошевшей и посвежевшей.

– Ты такая красавица, – восхитилась я, увидев ее.

– Марьяша, я наконец свободна, – улыбалась она.

– Объясни, что это значит?

– Две недели назад мы виделись с ним в последний раз. А потом он, я уже говорила, он просто исчез. Что случилось дальше, ты знаешь. А вчера он написал, как ни в чем не бывало. Представляешь? Спустя две недели! И я поняла, что не хочу больше видеть рядом с собой этого мужчину. Того, кто не думает обо мне! О моих чувствах. Я хочу любить себя больше. И видеть рядом с собой я хочу мужчину, который несет ответственность за свои поступки. И знаешь, – добавила Алена, – меня просто тошнит от него. Однажды у меня уже была подобная история. Я заметила, что мой организм, моя женская сущность и характерная для нее гордость запускает какой-то защитный механизм. Нет, скорее что-то напоминающее процесс самолечения. В этот период сначала я нахожусь в стадии «позвони– мне позвони– позвони мне ради Бога», а потом «прошу тебя даже не звони, ни видеть ни слышать тебя не хочу». И представляешь, видимо у них диагноз такой «я пишу тебе, когда тебя тошнит от меня. Пишу со всей радостью и надеждой и рассчитываю на гостеприимный прием».

Я улыбнулась.

– И теперь я свободна. Ура!

– Ты умница, – обрадовалась я. – А я принесла шампанское.

– Ура! – радостно повторила Алена и обняла меня.

Мы улыбались. Мы были счастливы.

…Не успел Шарко вернуться в кабинет, как в дверь постучались.

– Войдите, – устало откликнулся он.

В кабинет вошел Фрейд. Шарко не удивился его обыкновенному сосредоточенному взгляду.

– О, Зигмунд! Присаживайся! – воскликнул он и протянул руку.

– Добрый день, профессор, – Фрейд пожал ему руку.

– Как поживаешь? Я вчера допоздна задержался в Академии. А сегодня вечером выступаю в университете! Отель, в котором ты остановился сносный? – поинтересовался Шарко.

– Да вполне, не переживайте, – ответил Фрейд.

– Это радует! Завтра приезжай. И погостишь у меня.

– Благодарю, профессор! – натужно улыбнулся он и продолжил, – об этом я и хотел с Вами поговорить.

– Я слушаю, – озадачился Шарко. – Надеюсь, ничего страшного не случилось.

Фрейд вытащил из портфеля блокнот и, открыв его на последней странице, протянул Шарко:

– Прочитайте.

Месье Жан-Мартен пробежался глазами по написанному и выжидающе посмотрел на своего ученика.

– Профессор, как Вы понимаете, я не смогу остановиться у Вас. Я решил покинуть Париж. – твердым голосом произнес Фрейд. Он не собирался оправдываться. Он лишь констатировал факт.

– Вы все с ума посходили из-за нее! – раздраженно крикнул Шарко и швырнул блокнот на стол.

…Когда мне грустно, и когда мне весело, я люблю слушать бразильскую босанову. Это музыка абсолютной гармонии, незатейливого счастья, легкой грусти. Под эти мелодии хочется танцевать под летним дождем, смеяться, любить, целоваться, бежать по мокрой утренней росе, мечтать о горах и о море, размышлять у окна во время дождя, там же скучать, заплакать от тоски по кому-то, потом улыбнуться своему отражению в зеркале и просто надеяться на самое лучшее. Которое обязательно будет впереди.

Но иногда я слышу такую гнетущую тишину, от которой не спасает никакая музыка. Эта тишина просачивается в каждую клетку твоего тела, и виртуозно, в начале никак не выдавая себя, заполняет тебя меланхолией. Вязкой. Страшной. Она оседает в груди. И торжествует, медленно двигаясь по свою собственную музыку к твоему мозгу. Элегия твоей души. Только не слушай ее печальные концерты слишком долго.