Текст книги "Фантом улитки"

…После долгой разлуки мы встретились как чужие, но одновременно родные люди. И такое возможно.

– Марьяна, давай наконец поговорим, – предложил Олег.

– Разве это имеет смысл? Я вижу лишь один исход… – начала я.

– Развод? – прервал меня Олег.

Я кивнула. Он посмотрел на меня и ответил:

– Возможно ты права. Но должен тебя огорчить скорого развода не получится: я снова уезжаю на три месяца, и не смогу прийти на заседание.

– Когда?

– Послезавтра. Но я уйду сегодня. Не беспокойся. Объясни лишь, почему так получилось.

– Почему так случилось? Я не знаю! Но мне думается, что в последнее время между нами исчезла та трепетная забота, которая была всегда. А тут как будто десницей по волосам…

– Но ведь ты всегда была ярым сторонником семьи, – возразил Олег, но спокойным голосом, – и мы хотели ребенка.

– Я им и остаюсь, и ребенок будет, – заключила я.

– Ты нарушаешь свои же правила, – вновь констатировал он.

– Ты помнишь, что у меня есть мама и брат? – я вопросительно посмотрела на него.

– Естественно.

– А ты знаешь, когда мы в последний раз разговаривали?

– Наверно, давно, – вздохнул Олег.

– Очень, – кивнула я, – и мама совсем не стремится узнать о моей жизни, о ее ходе и течении.

– И ты сильно переживаешь. Но ты никогда не показывала этого. И никогда не рассказывала о причинах. А главное, что мне непонятно: какое это имеет отношение к нашей ситуации?

– Да, не рассказывала и не показывала, потому что я обижена на нее. И это непросто обида, это замок, который надежно запер все мои чувства: и плохие, и, как ты понимаешь, хорошие. Мы разговаривали по телефону почти девять месяцев назад. До этого разговора я ждала звонка еще полгода.

– А ты сама?

– А я сама пыталась звонить, но маме не было никакого дела. Больше шести лет назад они с братом улетели в Канаду, потому что он, как подающий большие надежды юный спортсмен, должен был тренироваться только там. Ему тогда было тринадцать лет, естественно, она поехала с ним. И пестовала его. Сейчас у моей мамы двое детей: брат и его карьера. И несмотря на то, что брат вырос, она возможно по привычке не вспоминает обо мне. Она с огромной радостью тогда откликнулась на известие о нашей свадьбе, потому что ей больше не надо было обо мне заботиться. И вот прошло почти семь лет. И между нами, между мной и тобой пропало то, чего мне так не хватало от нее: искреннего интереса к моим делам, и той трепетной заботы, которую ощущаешь подсознательно. И, наконец, ребенок, которого я никогда вот так не оставлю. У нас не получалось родить его.

…Они договорились встретиться в Люксембургском саду поздно вечером. Себастиан был нетороплив: старался прочувствовать волнение и невероятное ощущение предвкушения в каждой клетке тела, осознать и зафиксировать всякий нервный импульс.

Молодой человек шел по бульвару Монпарнас, освещенному вереницей фонарей. Вдруг они разом погасли, и Себастиан обернулся. Их черные силуэты на фоне сине-лилового неба были похожи на деревья в сказочном лесу. Они едва шевелили хрупкими закрученными в разные стороны ветвями. Вдруг свет опять загорелся. И Себастиан увидел на одном дереве светящееся дупло со златоголосой птицей, а на другом – янтарный миниатюрный замок, возведенный из пчелиных сот, наполненных блестящим медом. Себастиан пошел дальше. А когда оглянулся вновь, то увидел ряд фонарей, стройных и графичных, с разнообразными чугунными вензилями. Искусственные светила, созданные руками человека, наделенные не только практичной функцией, но и романтичной душой, обреченной на вековое безмолвие и одиночество. Себастиан свернул на бульвар Сен-Мишель.

Молодой человек ждал ее у фонтана Медичи, как они и условились. Она появилась через пятнадцать минут. Как звон чистого хрусталя ощущался шелест ее платья винного цвета.

– Добрый вечер, дорогой друг, – произнесла она с улыбкой.

В ответ Себастиан, не в силах больше сдерживаться, накинулся на нее с жадным поцелуем. Она не сопротивлялась.

– Месье, когда будет результат? – спросила она у него, поправляя прическу и сдувая выбившиеся пряди со лба. Розовые лилии невероятно украшали ее темные волосы.

– Скоро, – ответил Себастиан без тени сомнения.

Глава 7

…Себастиан грезил об отдыхе, поэтому на следующее утро послал телеграмму Фабрису, предупредил Женевьеву и попрощался с ней, а потом отправился в церковь Мадлен к брату, сказать, что едет к матери в Понтуаз. Даже Себастиан, как и прежде, тонко чувствующий настроение Джасмина, ничего не заметил. Никак не выдала себя и Женевьева.

Реми трудился над книгой целый день. Сумев наконец разрешить проблему, которая не позволяла ему сосредоточиться, он с удовольствием погрузился в работу.

Ближе к вечеру начался дождь. Реми распахнул оконные рамы. Пока тяжелые капли маршировали по подоконнику, он сидел, откинувшись в кресле. Сложив руки за головой, писатель отдыхал после полноценной работы. Когда дождь прекратился, Реми подошел к окну и вдохнул обновленный воздух полной грудью. Было самое время пойти на улицу и поужинать.

Реми вышел на бульвар и направился в сторону ресторана.

– Месье Реми? – кто-то окликнул его удивленным голосом.

Реми обернулся.

– Гюстав? Дорогой друг! – воскликнул он. – Как я рад тебя видеть! Не откажешься поужинать со мной?

– И я безмерно рад! – они крепко обнялись. – С превеликим удовольствием!

Разместившись на веранде ресторана в центре города, мужчины завели неспешный разговор:

– Над чем Вы сейчас работаете, Реми? – обратился к нему Гюстав. Его глаза выражали неподдельный интерес: он по-настоящему уважал Реми и искренне ценил возможность беседовать с ним.

– Несколько книг должны выйти в свет в конце этого года. Продолжаю писать рецензии и статьи. В дополнение ко всему выступаю с лекциями. Кстати, хочу отметить, что публика становится всё просвещеннее и умудренные, а вопросы – всё провокационнее.

Гюстав улыбнулся.

– А ты, дорогой друг? Продолжаешь семейное дело. – констатировал Реми. – Ты достойнейший сын своих родителей. Помню, твой отец однажды, мы ехали на поезде в швейцарские Альпы, а ты знаешь, что его можно слушать часами напролет, рассказал историю о мужчине. Однажды он, гуляя по лесу, вблизи одного поместья, обнаружил человека. Он был скорее молодой, чем старый, но из-за многочисленных гнойных ран на теле сложно было определить его возраст. Это был беглый преступник, который скрывался от правосудия и жил в лесу. Тот человек нашел его и стал помогать. Приносил ему еду и делал компрессы на кровоточащие раны. Он не мог отвезти его в больницу, потому как тот умолял о том, что хочет умереть на свободе и не имеет права осрамить семью. Но какое же преступление он совершил? В его хозяйстве было две коровы и семья из десяти человек. Однажды коровы заболели и стремительно умерли, и нельзя было взять с них ни грамма мяса. Человек просил ссуду у ростовщика, но тот отказал ему. Осенью того года был неурожай, и последние припасы были съедены еще в феврале, и он украл у фермера корову, и продал ее. И теперь был вынужден скрываться. Человек, который помогал ему, сам чуть не умер от заражения крови, и когда беглец обнаружился, то ему запретили более навещать его. А через несколько дней этот мужчина умер. Так вот человек, который пытался спасти его, поклялся, что больше никогда не будет помогать больному в тех пределах, в которых сам больной позволяет. Этим самым человеком, этим воинственным мужчиной был одиннадцатилетний мальчик. Им был ты, Гюстав.

– Чтоб добрым быть, я должен быть жесток, – ответил Гюстав, глядя Реми в глаза, – слова шекспировского Гамлета.

– И ты следуешь им. Скажи, насколько ты веришь в эти слова?

– Настолько, что ради истины я готов обречь себя на одиночество.

– А чувства?

– Мои чувства вторичны. Долг и правда – вот, что первостепенно.

– Я готов с тобой согласиться. И уважаю твою позицию, но не разделяю ее полностью, возможно потому, что не обладаю такой категоричностью и принципиальностью. Ты считаешь, что всякому человеку можно донести правду и нацелить на верный путь?

– Не всякому, а человеку мыслящему. Порой тот, кто заблудился – и не ведает об этом, и ему радостно. Можно ли назвать его легкомысленным? Не думаю! Такого не назвать вертопрахом, который понимает под смыслом жизни наслаждение. А первый – и вовсе не ищет смысла. Кто же из них более опасен для пытливого сочувствующего ума: первый или второй? Какая энергия опаснее и для общества в целом: разрушительная или отсутствие таковой вовсе? Что опаснее: спор или равнодушие? Так вот пытаясь осветить путь заблудшей мертвой душе, ты, словно, пытаешься наполнить сосуд без горлышка. Разговаривая с человеком, думающем только о наслаждении, ты льешь воду в бездонный сосуд. Но есть и третьи: те, у кого есть пусть фантастическая, но цель, беседуя с такими, ты льешь воду в переполненный сосуд. Где, по-твоему, задержится хоть капля, тому и помогай!

Гюстав говорил спокойно, но с печалью в голосе, был убедителен и несчастен, понимая, насколько не проста жизнь человека не смирившегося.

Сначала с нежеланием, потом с апатией, а в конце с нехарактерным для нее смирением ждала она переезда к Реми. Он приехал за ней рано утром. Его веселое настроение контрастировало с ее неподвижным лицом. Писатель хотел отпустить легкую колкость на этот счет, но вовремя одернул себя, памятуя о рекомендациях врача: любая шутка в данной ситуации, любое оброненное невзначай слово может обернуться катастрофой. «Помни, Реми, это лечение. И от твоего, в том числе, поведения и содействия зависит его ход. Настоятельно рекомендую, зная твой нрав, держать его под контролем», – заключил доктор вчера вечером перед уходом, пожимая ему руку и смотря тем взглядом, в котором Реми заподозрил толику снисхождения.

Реми разместил ее в спальне для гостей и велел подать кофе.

– Попробуйте французское суфле, которое приготовил мой повар, – писатель указал на пиалы, из которых виднелись нежно-золотистые корочки.

– К чему эти любезности? – ухмыльнулась она. – Не церемоньтесь со мной как с гостьей! Или Вы забыли цель моего визита?

Она встала и прошла к себе в комнату.

Через час пришел врач.

– Как дела, уважаемый? Где наша пациентка? – спросил он.

– В спальне. Проходи, Пьер. Ты знаешь, как сложно понять ее настроение, поэтому полностью полагаюсь на тебя, – Реми вздохнул и попытался улыбнуться.

– Сначала мы будем практиковать твое отсутствие во время наших… – Пьер замялся, – бесед. Назовем их так. Индивидуальная терапия требует минимального контакта больного с людьми, но ей же надо дышать свежим воздухом, поэтому назначаю ей прогулки в твоей компании. После моего визита сон, прием пищи и лекарств и прогулка. И так каждый день. Тебе придется подстроиться, – заключил Пьер.

– Да, на ближайший месяц я отменил все лекции, и, по большей части, буду работать дома.

Врач похлопал его по плечу, Реми в ответ медленно закивал.

…В этом году июнь выдался на редкость жаркий и дождливый одновременно: после обильных ливней появлялось палящее солнце. Я проснулась как обычно рано и решила сесть за статью. Я была внештатным корреспондентом в нескольких журналах и любила свою работу.

От размышлений о заголовке меня отвлек телефонный звонок:

– Марьяна, доброе утро!

– Доброе утро, Александр Рудольфович!

Мой начальник сразу перешел к делу:

– У тебя с визой все в порядке?

– Конечно! – я обрадовалась предстоящему путешествию.

– Макс слёг с ангиной. Надо ехать в Барселону. Полетишь?

– И Вы еще спрашиваете? Мой чемодан уже стоит на пороге.

– Вот и чудесно. Приезжай в контору: заберешь материалы и познакомишься с фотографом. К двенадцати успеешь? Кстати, вылет завтра в два часа.

– Успею! Всё успею!

Почему меня так обрадовало грядущее путешествие? Потому что все разъехались, и я была в городе одна.

Барселона покорила меня с первого вечера: невероятное сочетание испанского колорита и стиля, просторные проспекты и крошечные мощеные площади, замкнутые среди сдержанных государственных зданий.

Танита покорила меня с первого взгляда. На вид ей было около сорока пяти лет, но по правде гораздо больше, у нее были коротко подстриженные кудрявые каштановые волосы, отчего ее голова напоминала цветок чертополоха, невероятно выразительные карие глаза, острый язык и своеобразный характер. Танита работала фотографом и делала совершенно гениальные фотографии. По рассказам: ее мать – итальянка, а отец – венгр, в мужьях у нее был бразилец, итальянец, немец и даже русский.

– Детка, не стоит быть такой грустной! Жизнь не закончилась, пока ты можешь выйти на улицу с сигаретой, выпить бокал вина и улыбнуться официанту, – подмигивала она.

– Я вовсе не грустная! – сопротивлялась я.

– Мэриэм, – с сильным акцентом произносила Танита, закуривая, – главное не обманывай себя. Я вижу, что ты влюблена, но иногда я замечаю в твоих глазах тревогу.

Я морщилась и вздыхала.

– То-то же-же, – заключала Танита.

Я хохотала и исправляла:

– То-то же!

– Хорошо! То-то же!

Мы жили в Барселоне две недели. Наш отель располагался в оживленном Готическом квартале, недалеко от переполненной Ла Рамбла и знаменитого рынка Бокерия. Каждое утро мы брали фотокамеру и завтракали в кондитерской, потом покупали фрукты на базаре и время до обеда проводили на пляже. Возвращаясь обратно, заглядывали в какой-нибудь ресторан на набережной, затем в отеле недолго отдыхали от беспощадного зенитного солнца, и начинали по-настоящему работать.

По словам Таниты, самые бесподобные фотографии и интервью в теплых странах делаются после обеда и ближе к вечеру; фотокартинки – потому что солнце переходит в другую фазу, и цвета становятся натуральнее и насыщеннее. Ближе к обеду люди пытаются скорее закончить работу и погрузиться в негу сиесты, поэтому фотопортреты, сделанные в это время, отличаются особой энергией, силой и эмоциональностью, а снимки людей во время сиесты – расслабленностью и умиротворением. Это относится и к интервью: в загруженное время до обеда нам удалось поймать массу дерзких наполненных южным колоритом комментариев о жизни и судьбе, работе и безработице, и даже о любви и изменах, а более удачливым и менее обаятельным (намекаю на себя) – даже несколько горячих пренебрежительных жестов и колких шуток. Алчная фотокамера Таниты запечатлела и эти злачные моменты. А вот истории, рассказанные во время сиесты, отличались неповторимой южной романтикой и темпераментом, оптимизмом и верой в лучшее. Истории продавцов на рынке, торговцев сувенирами, работников магазинов, служащих банков, рыбаков и уличных уборщиков, озвученные в тени деревьев или под козырьком за столиком кафе, всегда одинаково трогательные, забавные и по-своему печальные. Удивительные снимки в парке Гауди, его гениальная архитектура, рассыпанная по городу, длинные проспекты и уютные улочки, звуки шагов по котором разливаются эхом ритмов фламенко, навсегда останутся в моей памяти.

В последний вечер перед отъездом мы решили оставить, наконец, камеру, штатив, диктофон и мой толстенный блокнот в отеле и отправились, как выразилась Танита, просто поужинать.

Недалеко от площади Каталонии располагался итальянский ресторан.

– Детка, окружающие считают меня космополитом, но в душе я настоящая итальянка, – подмигнула Танита, – добро пожаловать.

Мы вошли внутрь. Ресторан был переполнен.

– У нас заказан столик, – Танита кивнула метрдотелю и посмотрела на меня, – какова чертовка!

Я засмеялась.

– Знаешь, вон тот мужчина постоянно смотрит на тебя, – взглядом я показала о ком идёт речь.

– А мне кажется, что он летел с нами в самолете, – ответила Танита и приветственно подняла бокал, глядя на него, – чин-чин!

Мужчина ответил ей улыбкой и направился к нашему столу. На вид ему было около сорока лет, он был загорелый и имел брутально лысую голову.

– Леди, добрый вечер! Вы же русские?

Танита ответила с характерным акцентом:

– Та, ми рузскии.

Он засмеялся и посмотрел на меня:

– Ну вы-то точно?

Я кивнула.

– Меня зовут Евгений. Разрешите?

– Пожалуйста, – согласилась я.

– Вы не против, если я попрошу еще вина для нас?

Мы провели в ресторане еще около двух часов. Разговаривая как старые друзья, мы вспоминали самые невероятные истории, которые с нами происходили, вдруг кому-то пришла мысль пойти на море. Мы вышли из ресторана и Женя предложил:

– Поедем на моем мотоцикле! Если боитесь, то вызовем такси и встретимся на пляже!

– Еще чего! – мы с Танитой переглянулись, – поехали!

За горизонт ускользала лунная дрожащая дорожка, а небесное одеяло было усеяно мерцающими звездами-пуговицами.

Мы расстелили на песке плед и уселись как три пресловутые обезьянки «ничего не вижу – ничего не слышу – ничего не скажу».

– У вас есть мечта? – спросил Женя.

Мы заугукали. Он выждал несколько минут, как будто давая нам возможность вновь вспомнить о заветном и продолжил:

– Я мечтаю пойти в кругосветное, на яхте. Всю жизнь занимаюсь водными видами спорта, с самого детства: плавание, прыжки в воду, парусный спорт и так далее. И вот сейчас, когда времени совсем мало и так сложно оставить свой бизнес, здесь, в Барсе, я понимаю насколько реальна и далека моя мечта. Она и не мечта вовсе, потому что у меня есть для этого все необходимые навыки и знания, но как высвободить время и надолго все оставить. Все кажется; еще чуть-чуть и завтра. И завтра, и завтра. И завтра! – он почти кричал, – но завтра не наступает, а превращается в сегодня. Сегодня думаешь: окей, еще чуть-чуть! И завтра… – он опустил голову, – когда начинать жить для себя? Не удовлетворять тщеславие, гордость, это еще ничего, но вот, например, хорошее жилье, нет, мне надо еще лучше, шире, мотоцикл еще быстрее, машину еще круче. А зачем? Если ты все равно неудовлетворен. Если ты мечтаешь о том, что сделать не так и сложно, просто все руки не доходят.

Около десяти минут мы молчали.

– А я мечтаю выйти замуж, – мы заулыбались, – да-да, не смейтесь, пускай в пятый раз. Но чтобы до конца. В моих браках всё всегда клокотало, трещало, горело. Из-за ревности, гордыни, себялюбия, страсти, злости, и любви. Это были сплавы по горным рекам. А теперь я хочу плыть по тихому пруду, по японской долине, в одной лодке и созерцать, думать, размышлять, разговаривать о разном, с высоты опыта и мудрости. О серьезном или о глупом. Умиротворенно, но не от скуки, а потому что нам нечего делить, не надо соперничать, доказывать друг другу что-то крупномасштабное или пустяковое, отстаивать своё по мелочам. Ведь это так бессмысленно. Такое возможно? – Танита посмотрела сначала на Женю, потом – на меня.

Мы, не сговариваясь, кивнули.

– А я мечтаю о ребенке. С одной стороны, это так естественно, а с другой – так непросто. Это оказалось непросто для меня. Получается, что мечты у всех разные, и что для одного является мечтой для другого будет нормой. Хотя все что мы описали можно охарактеризовать и как план, и как цель, и как желание.

– И не надо ждать у моря погоды, – заключил Женя, вставая и подавая нам руки.

С Танитой мы прощались в аэропорту Барселоны: она улетала на родину в Венгрию, а я возвращалась в Москву.

– В сентябре я собираюсь поехать к отцу, он живет в Эстергоме, а до этого в будапештском любительском театре будет мой премьерный спектакль. Папа тоже приедет. Режиссер, между прочим, я, – кокетливо похвасталась Танита, – приглашаю тебя в гости. Приедешь?

– О, Господи! В сентябре? Мы собирались в Прагу… – сказала я, задумавшись.

– Так это же недалеко! Обязательно приезжайте! Договорились?

– Договорились, – я закивала.

– Спасибо! Это очень важно для меня, – с толикой грусти в глазах сказала Танита.

Мы расцеловались и направились в разные стороны.

…Реми постучался в ее комнату:

– Вам назначена прогулка. Когда Вы будете готовы?

– Если кто-нибудь поможет мне заплести прическу, – посетовала она, обрывая бутоны белого шиповника с ветки, – то через пятьдесят минут. А если нет, то отправляйтесь один.

– Конечно! Я приглашу горничную, – Реми прозвонил в колокольчик.

Она действительно была готова через пятьдесят минут.

– Ваш врач так утомил меня, – пожаловалась она, спускаясь со ступенек.

– Дорогая, он, прежде всего, Ваш врач, – Реми не стремился разговаривать о лечении, поэтому едва заметно поморщился.

– Не гримасничайте, – заметила она.

– Солнце, – пояснил Реми и рассмеялся.

– Я слишком хорошо Вас знаю, чтобы Вы обманывали меня по пустякам, – произнесла она и выжидающе посмотрела на него.

Реми устал оправдываться и обороняться:

– Я заметил, что Вы взяли из библиотеки книги. Будете читать или еще и писать?

– Начать писать в доме писателя? Как банально! Конечно, буду!

– И что же Вы замыслили? Роман, статью?

– Эссе.

– Любопытно. А тематика?

– Люди и насекомые.

Реми едва смог подавить смешок:

– Интересно, очень интересно.

Она заметила это и ответила:

– Не сомневайтесь. Я хочу посетить церковь Святой Клотильды.

– Тогда нам лучше свернуть направо.

Базилика святой Клотильды возвышалась над окружающими зданиями. В воздухе витал аромат цветов и слышно было, как пчелы опыляют бледно-желтые пушистые соцветия. Они прошли в церковь и сели на скамью. Витражи, пронзаемые лучами солнца, горели ярким огнем. Это были настоящие шедевры, неведомые глазу прохожих, прячущиеся от внешнего мира за тусклой матовой оболочкой, и лишь гостям открывающие секреты своего внутреннего содержания.

Спутники шли молча.

– О чем Вы всё время думаете? – спокойно спросила она, – Вы не больны часом?

– Спасибо, что переживаете, но нет, – тихо ответил Реми.

Писатель размышлял: что это? Любовь по инерции? Чувство долга? Или высшая степень любви, выраженная исключительно в самопожертвовании?

На их пути в этот жаркий июньский вечер встретилось на удивление много народа. Горожане спешили кто куда. Хмурые: они не успели выполнить порученную работу, вышли на полчаса выпить кофе, чтобы вернуться обратно в конторы. Одухотворенные: они шли на тайные свидания в зовущую духоту парижских квартир. Ловкие и жадные: охотились за сенсациями, с глазами, бегающими ни то от любопытства, ни то от угрызений совести. Безжалостные и завистливые: надменно шли, крепко держа в руках разгромные рецензии и свои собственные бесталанные творения, а в уме – миллионы слов критики.

…Мы встретились в аэропорту.

– Я так соскучилась по тебе, – прошептала я, когда он обнял меня.

– И я по тебе. Для тебя есть сюрприз. Но сначала заедем домой. Ты проголодалась?

– Нет. – я мотнула головой. – Я угощалась в самолете.

– Барселона, Барселона, – забавно пропел он, – как она?

– Она прекрасна. Знаешь это одновременно и печаль и радость! А как твои острова?

– Острова еще не затонули. И после нас тоже.

– Обнадеживает, – улыбалась я.

Через два часа мы уже ехали на северо-восток Московской области.

– Куда? Скажи! – нетерпеливо спрашивала я. – В Сергиев Посад?

– Почти. Марьяша, потерпи.

Мы свернули с главной дороги на проселочную. Проехали около десяти минут и оказались на маленьком аэродроме, где стояли такие же миниатюрные самолеты.

– О, Господи! Я же боюсь! Они настоящие? Такие крошечные! Только не это! Я боюсь! Я не полечу!

– Ты же спокойно летаешь на самолетах.

– Но не на таких! Эти рассыпятся в воздухе! – довольно убедительно заключила я.

– Страхи у тебя в голове. Придуманные тобой же.

– А кто будет пилотировать?

– Профессиональный летчик! Мы будем сидеть в кабине!

– Хоть какое-то облегчение! – выдохнула я.

Полет длился около пятнадцати минут. Мне же показалось, что мы летали больше получаса. Когда самолет набирал скорость на взлетной полосе, я схватила его за руку. Адреналин заставил моё сердце замереть. Сказать, что было страшно – недостаточно. Я даже не знаю, чего я боялась больше: падения или остановки сердца. Казалось, что мы застыли в воздухе, но поля, дороги, лес внизу медленно сменяли друг друга. Я боялась смотреть в окно, но панорамное зрение коварно исполняло свою функцию. Мы сделали круг. Пилот по рации сообщил, что сейчас мы будем в состоянии невесомости. Я не поверила своим ушам: только этого мне не хватало! Самолет плавно наклонился вперед, и абсолютно неизвестное, неописуемое ощущение образовалось внутри, а тело перешло в совершенно иное состояние. Я не знаю с чем возможно сравнить «сваливание в невесомость». Тебе и невероятно страшно и смешно; ты ощущаешь свои внутренности и одновременно с этим чувствуешь, что твое чрево заполнено неведомой газообразной субстанцией, которая касается тканей твоего тела, о которых ты и не задумывался. Невесомость – это щекотка внутренних органов. И тебе хочется, чтобы это быстрее закончилось и повторилось вновь.

Мы приземлились. Я, немного пошатываясь, спустилась на землю. Голова кружилась.

– Ты молодец! Я горжусь тобой! – он показал красную ладонь, которую я безжалостно сжимала весь полет, и поцеловал меня.

– Спасибо! И за руку тоже! – смущаясь, ответила я.

…После полуночи у Джасмина и Женевьевы было назначено свидание. Теперь эти двое, рискуя всем, не могли не видеться. Отъезд планировался на начало июля, и, максимально соблюдая меры предосторожности, они, скрываясь в неподобающих костюмах, изредка, но встречались.

Джасмин прятал под рясой одежду, в которую он переоденется в одном из безлюдных переулков, как только отойдет от церкви на безопасное расстояние, когда впервые за неделю увидел в отражении свое лицо. Лихорадочное с горящими, немного безумными глазами, подрагивающими скулами и озадаченным выражением.

– До чего я дошел? – спросил он невидимого собеседника, но на самом деле, собеседника, спрятанного им самим совсем недавно. Спрятанный неуклюже, смятый разум проснулся. Открыла глаза о совесть, вспомнилась и клятва Церкви и обеты. Священник знал, что обратной дороги уже нет. Сердце Джасмина, любившее Женевьеву, не дремало.

– Но всё уже решено, – больше не колеблясь, не раздумывая, он отбросил все сомнения.

Женевьева ждала на пересечении улиц Виньон и Тронше, увидев ее, сердце его учащенно забилось, и он окончательно убедился, что сделал правильный выбор. Женевьева подала ему знак рукой, и шагнула в арку. Джасмин ускорил шаг и свернул вслед за ней. Они, один за другим, поднялись на последний этаж по темной, освещенной лишь одной тусклой лампочкой, лестнице. Стараясь не потревожить хоть и пьяных, но любопытных и охочих до расспросов и сплетен соседей, по странной иронии видящих и слышащих всё и всех особенно хорошо именно в туманном угаре, они шли на цыпочках, почти не дыша. Женевьева сняла эту непритязательную комнату для их свиданий, и в условленное время они покидали свои спальни, в которых теперь лишь играли роли себя прежних, чтобы обратиться теми какими они стали. Девушка зажгла несколько свечей и открыла окно. Легкая занавеска заколыхалась. Свежие струйки прохладного воздуха стрелами пронзали душное пространство. Комната располагала кроватью, большим столом и двумя стульями. У стены стоял массивный шкаф, закрытый на висячий замок. Как только отец Джасмин затворил за собой дверь, он буквально набросился на Женевьеву. Велик был тот контраст: его, спокойного, рассудительного, степенного священника и его, страстного, жадного любовника. Он целовал ее слишком смело, слишком горячо. Он слишком ее любил. И она слишком его любила. Судьба не могла запретить им рухнуть в любовь и загореться, не задумываясь о расценках на свободу. Неестественно большая черная тень фантастического создания извивалась на шероховатой стене.

– Что нас ждет впереди? – спросила Женевьева, гладя его волосы.

– Будущее, – улыбаясь, ответил ей Джасмин, и поцеловал ее руку.

Лечение только началось, а Реми уже чувствовал усталость. Он осознал, как непросто двадцать четыре часа быть в одном доме с этой женщиной. Ее энергетика была вездесущей, и Реми уже на второй день находился под ощутимым гнетом. Справившись у доктора Пьера о возможности отлучиться, писатель решил прогуляться в одиночестве. Солнце только начинало пригревать пробуждающуюся природу, его лучи деликатно просачивались сквозь листву, бодрые птицы перекликались, отправляя с дерева на дерево свои музыкальные послания. Он шел по одному из парижских бульваров в легком светло-бежевом костюме, в кармане которого лежали часы, отсчитывая минуты раздолья. Реми задумался о том, какое наслаждение теперь он испытывает от каждого первого вдоха утренней прохлады, от вкуса свободы, возможности просто шагать, отдавшись в руки легкого мечтательного духа. Он мысленно обратился к Клаудии, пожелав ей доброго утра, и вообразил как с трепетом и нежностью гладит ее волосы, вдыхая их аромат. Посетив одно из встретившихся на пути кафе, Реми направился на Марсово поле. Гуляя по дорожкам в задумчивости, обласканный благоуханием цветущих кустарников, писатель отдыхал, пребывая в странном праздничном настроении. Через два часа Реми вернулся домой в легком расположении духа, сотканном из надежд и романтических мыслей, и пройдя в кабинет, сел за стол. Реми не принялся за работу, напротив, он стал писать письмо Ангессоле. Бурный водопад мыслей хлынул на бумажную гладь. Реми писал страницу за страницей и даже не заметил, как она оказалось совсем рядом. Он услышал лишь шорох складок платья, подняв голову, увидел ее яркие красивые глаза. Она стояла по другую сторону стола, облокотившись и подперев голову рукой. Реми замер, почувствовав себя ребенком, которого застали за запрещенным поеданием джема. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, а потом она сказала:

– Держите, – и протянула ему конверт из хрустящей бумаги.

Реми облегченно выдохнул.

– Прогулка, – пропела она, постукивая веером о ладонь. Развернулась и вышла в коридор. Реми смотрел, как медленно исчезает ее изумрудное платье за дверью, и оно показалось ему чешуйчатым хвостом ящера.

Он убрал конверт в ящик стола и покинул кабинет.