Текст книги "Фантом улитки"

…Вечером после лекции в университете Шарко не поехал домой. Он вернулся в Сальпетриер.

Она услышала громкий стук в дверь и не успела ответить, как на пороге уже стоял месье Шарко. Профессор постучался не из вежливости, это была лишь дань профессиональной этике.

– Добрый вечер, – сказал он, и глаза его сверкнули негодованием, хотя оно осталось незамеченным.

– Добрый. – удивленно протянула она. – Чем обязана столь позднему визиту?

Она пребыла в хорошем расположении духа, поэтому и не подумала проявлять агрессию, защищаться или нападать.

Шарко смерил ее взглядом и подал газету.

– Что это? – нахмурилась она.

– Прочтите!

Она читала медленно, казалось каждое слово навсегда отпечатывалось в ее голове. Всё это время, а прошло около трех минут, она не шевелилась. Затем подняла на Шарко глаза. Это был на редкость осмысленный взгляд, не таивший и тени безумства.

– Это правда? – тихо спросила она дрожащими губами и отложила газету в сторону.

– Да, к сожалению, да – кивнул Шарко, присаживаясь на стул.

– Вы знали его? – продолжала она тем же тихим безжизненным голосом.

Шарко был шокирован насколько рационально, спокойно восприняла она это известие. Он ожидал, что, по крайней мере, первая ее реакция будет чрезвычайно бурной, поэтому попросил двух санитаров дежурить снаружи.

– Да, я знал отца Джасмина. Но не виделся с ним около полугода. И когда прочитал этот некролог, – Шарко закашлялся, – простите, эту статью, то переживал утрату вместе со всеми, кто любил и почитал его.

Она внимательно слушала.

– Вы были на прощании?

– Да, конечно, был, – ответил профессор.

– Где он похоронен?

– На кладбище Пасси. Он был…

– Прошу, прошу, не продолжайте, – прервала она его, подняв руки вверх перед лицом, словно, желая отгородиться от последующих слов.

Шарко понимающе кивнул.

– Оставьте меня одну, – спокойно попросила она.

Профессор молча поднялся и вышел из комнаты.

…Иногда я думаю, а вдруг, все мелкие неприятности, которые с нами случаются, и на которые мы сетуем, это лишь подготовка к какому-то более серьезному испытанию? Неужели та несправедливость, которую мы подчас чувствуем на себе, и те неудачи, которые претерпеваем, происходят для того, чтобы потом не было мучительно больно, когда обрушится действительно что-то слишком тяжелое. Такая, своего рода, небесная гештальт-терапия. Божественная канцелярия любезно заботится о том, чтобы мы получали опыт, правильно интерпретировали его и использовали. Получается, что эмпирический путь познания нелегкой действительности является тактикой выживания, а всякая ошибка, неудача, предательство, ложь, оставляя след в нашей жизни, тренируют нас. Главное, стараться подняться после каждого падения.

Представьте, что Вы на бегу упали и разбили колено. Неужели вы больше никогда не будете бегать? Да, возможно, на этом месте впоследствии образуется более толстая кожа. Также и мы, разочаровываясь, лишаясь чего-то, попадая в опасный переплет событий, получаем раны, которые, потом заживая, превращаются в шрамы. Но стоит понимать, что толстокожесть – не признак мудрости и готовности к испытаниям. Гораздо интереснее бежать по жизни, но иметь мудрость вовремя остановиться.

…Утром следующего дня Шарко позвонил доктору Пьеру. Уже через час он прибыл в Сальпетриер.

– Чем обязан столь срочному вызову? – поинтересовался Пьер с порога.

– Новости преинтереснейшие! – воскликнул профессор.

– Неужели? Заинтриговал.

– Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что мы выяснили кто тот человек, которого она так желала. И, к несчастию, недавно он погиб. Теперь она знает об этом. Нет объекта – нет этой маниакальной страсти. Я посчитал так, и, надеюсь, не прогадал. По крайней мере, вчерашний разговор с ней, подтверждает это. Думаю, на ближайшее будущее мы имеем стойкую ремиссию. Насколько долго? Зависит от того, в кого она влюбится в следующий раз: в досигаемого мужчину или в плод своих иллюзий, в того, кого она априори не может заполучить.

– Ты думаешь? – задумчиво произнес Пьер.

– Уверен! Ей интересен не столько сам мужчина, сколько процесс его завоевания, в ней живет инстинкт хищника. Ей просто необходима эта игра. Ей жизненно важно страдать. Это ее страсть, ее мания. Если хочешь, часть ее существа. Ей интересен тот, кто ей не подвластен. В этом ее слабость, и в этом ее сила, ведомая этим она способна свернуть горы.

– Ты готов отправить ее домой? – с сомнением, спросил Пьер.

Шарко утвердительно кивнул.

– Боже мой, кого мы отпускаем на волю, – Пьер покачал головой.

– У меня нет оснований больше держать ее здесь. Думаю, мы добились неплохих результатов с помощью гипноза и некоторой доли лекарств. И знаешь, – Шарко встал и подошел к окну, – я потерял из-за нее двух своих лучших учеников. Я больше не могу рисковать.

Медсестра помогла ей собрать вещи. В дверях Сальпетриер ее ждали профессор Шарко и доктор Пьер.

– Надеюсь, Вы не злитесь на меня. Мы остались друзьями? – спросил Шарко на прощание.

– На этот раз да, – ответила она, прямо глядя ему в глаза, и одарила нарочито холодной сдержанной улыбкой.

Уже вечером этого дня она направлялась в квартал Жавель. Не доехав до места назначения, она велела извозчику остановиться. Пройдя пешком одну улицу, добралась до нужного здания и спустилась вниз по лестнице. В подземелье располагался салон мадам Шевальер. Она постучалась, изобразив особую комбинацию звуков, и дверь, таившая пространство, недоступное праздно слоняющимся обывателям, немедленно отворилась. Она прошла внутрь, и прислужник, который напоминал орангутана и ростом был немногим больше него, учтиво отвел ее в одну из мрачных комнат.

– Дорогая, чем обязана твоему визиту? – грудной обволакивающий женский голос раздался из глубины помещения.

Она медленно прошла вперед и села в кресло.

– Я хочу, чтобы ты погадала. – она протянула мадам Шевальер газетную статью.-Хочу знать, почему он погиб. Мне нужна истинная причина. Меня не удовлетворяют профанации, которые здесь написаны.

Мадам Шевальер понимающе кивнула и поправила иссиня-черные волосы. Длинными пальцами, увешанными множеством перстней она стала перебирать карты. Затем разложила их на столе и сказала:

– Что ж, милочка! Я вижу молодую девушку, бубновую даму, скорее даже юную. На нее ложится карта дороги. Причем очень дальней дороги. Твой король погиб из-за нее, и их связывали очень сильные чувства. Видишь карту смерти и карту любви? А вот этот валет, его близкий родственник. Но не сын. Скорее, младший брат. Хотя подожди, я вижу и ребенка. Эта девушка ждет от твоего короля ребенка. Посмотри сюда, видишь два треугольника: ты, твой король и валет и второй треугольник – бубновая дама, твой король и валет. Справа от твоего треугольника – роковая страсть и плотское влечение, справа от ее треугольника – настоящая любовь.

– Я хочу отмстить ей, – проговорила она.

Мадам Шевальер снова кивнула:

– Пойдем со мной.

Пройдя через коридор, они оказались в более светлой, но холодной комнате комнат, которая была заставлена вазами с цветами.

– Держи лунный цветок, – мадам Шевальер ловким движением вытащила необычное растение с длинным стеблем и ярко-желтыми лепестками, – возьми также этот лунный камень. Поезжай завтра ночью на его могилу и закапай там камень. Всё остальное я сотворю сама.

С последними словами она оторвала несколько листков и добавила:

– Оставь на могиле два цветка: этот и темно-бардовую розу.

– Хорошо, я сделаю всё, как ты сказала.

Глава 16

…Как и велела мадам Шевальер, следующей ночью она поехала на кладбище Пасси, расположенное в центре Парижа. Ее слуга заранее выяснил местоположение могилы отца Джасмина, поэтому, следуя начерченной карте, ей не составило никакого труда найти ее. Она шла неспешно, словно прогуливаясь, держа в руке цветы. Свет полной луны освещал дорогу как наяву, так и ту, которая была изображена на листе бумаге.

Дойдя до нужного места, она присела и закопала лунный камень в землю. Потом положила на могилу два цветка, лунный и бардовую розу, и букет маков от себя. Странно, но она не чувствовала ничего. Ее сердце не колыхнулось, на глазах не появились слезы. Она была абсолютно хладнокровна, считая отца Джасмина предателем.

Зигмунд Фрейд не покинул Париж в тот день. Почти, наверняка зная, как поступит Шарко, он хотел встретиться с одним человеком. Уже два раза приходил он по нужному адресу, но не заставал его дома. Помощница по хозяйству не могла сказать ничего вразумительного. Перед самым отъездом на вокзал, Фрейд решил сделать третью и последнюю попытку встретиться и опять направился на улицу Могадор.

Увидев Фрейда в третий раз, служанка совсем не удивилась. Промычав что-то невнятное, она, на этот раз не закрыла перед ним дверь, а отступила и неловким движением руки показала в сторону гостиной. Это была довольно большая комната с тремя огромными окнами, наполненная приятным теплым светом, деликатно просачивающимся сквозь светло-янтарные занавески. Она была обставлена с тонким сдержанным вкусом простой, но не лишенной изящества деревянной мебелью с подушками густо-зеленого цвета, на охровых стенах висели пейзажи и натюрморты, обрамленные непретенциозными темными рамами, местами тронутыми угасшей поталью.

Месье Клеман в задумчивости стоял у окна.

– Фрейд! Чем обязан? – обернулся и воскликнул он.

– Илберт, Вы скрывались от меня? – с лукавой улыбкой спросил Зигмунд.

– Зачем спрашиваете, если знаете ответ! Я ведь скрывался не от Вас, я прятался от самого себя, – без обиняков ответил молодой человек.

– Позволите присесть?

– Да-да, конечно, располагайтесь.

– Мы ведь с Вами друзья по несчастию, – начал Фрейд.

– Что Вы имеете ввиду? – искренне удивился Илберт.

– Мы оба выступили участниками жестоких игр. И оба пострадали.

Лицо Илберта приобрело более печальное выражение.

– Неужели и Вы тоже!? – спросил он в недоумении. – Что за наваждение?!

– Наваждение? Это инстинкты… – ответил Фрейд.

– Инстинкты? – усомнился Клеман.

– Невозможно же любить человека, которого ты совсем не знаешь!

– Я узнал ее. Понял ее душу, – растерянно произнес Илберт и сел на диван, опустив голову вниз и накрыв ее руками.

– Вы сначала влюбились, а потом узнали. Потому что иначе, Вы бы не смогли влюбиться в это монстра.

– Знаете, что Фрейд! Пойдемте выпьем чего-нибудь. – предложил Илберт. – Слава Богу, уже почти вечер и нас никто не осудит.

– Я совсем не против. Я предполагал такой исход, поэтому рассчитал время и до поезда имею в запасе целых три часа. – усмехнулся Фрейд. – И знаете, что Клеман? Перестаньте думать, что скажут о Вас окружающие! Поверьте, так гораздо легче. И интереснее. Вы сможете пить тогда, когда захотите!

Илберт попытался улыбнуться.

Они вышли из дома и направились в ресторан на соседней улице. Париж в этот августовский день дышал пыльным знойным воздухом. Ни покачивались ветки деревьев, ни трепетали флаги на государственных зданиях, азиатские джонки из льняных салфеток на столиках кафе стояли неподвижно, стремящиеся надуть паруса, они безмолвно молили о дуновении ветра.

– Несмотря на жару, мне нравится этот напиток именно здесь и сейчас. Клеман, скажите и какие у Вас теперь планы? – спросил Фрейд с пытливой улыбкой на непроницаемом лице, отпивая грушевый кальвадос из рюмки-тюльпана. – Продолжите работать в другой больнице? Полагаю, профессор настолько великодушен и мудр, что никому не расскажет об этом происшествии. Следовательно, Ваше реноме останется незапятнанным.

– Я об этом еще не думал. Но Вы правы, доброе имя ценится во все времена.

– А хотите, приезжайте ко мне в Вену? Это пойдет Вам на пользу. И науке тоже.

Илберт, до этого сидевший в задумчивости, вдруг встрепенулся: Фрейд словно бросил ему спасательный круг.

– Да, я с радостью, – ответил молодой человек, но потом добавил. – Хотя нет. Я не могу оставить Абель одну.

– Абель? – Фрейд повел бровью и прищурился.

В первый раз после случившегося Илберт не просто улыбнулся, он расхохотался, увидев гримасу Фрейда.

– О, представляю, что Вы подумали, Фрейд! Нет-нет! Абель – моя помощница по хозяйству. Бедная девушка страдает немотой и частичной потерей слуха. Я взял ее под свою опеку. В последнее время недуг не прогрессирует, что не может не радовать.

– В пригороде Вены есть прекрасный лечебный санаторий. Решайтесь, Клеман! – Фрейд похлопал его по плечу и положил на стол листок с адресом. – А сейчас я вынужден откланяться. Решайтесь!

…До конца лета оставалось две недели. Нет, скажу иначе: до поездки оставалось две недели. Это было наше первое совместное путешествие, и я, конечно, немного нервничала.

– Каков наш маршрут? – поинтересовалась я.

– Твой день рождения в Праге, пробудем там три дня, потом поедим к Таните в Будапешт на несколько дней, дальше Австрия и домой.

– Мне нравится, – ответила я и поспешила добавить, – но только без мотоцикла.

Он засмеялся:

– Не переживай, я уже забронировал машину. Хотел спросить: до отъезда ты переедешь ко мне окончательно? Когда Олег возвращается?

– О! Совсем забыла тебе сказать. Олег вчера сообщил, что задержится за границей еще на четыре месяца. Нам же не к спеху? – обняла я его.

Он театрально вздохнул и улыбнулся мне в ответ.

…Спустя две недели после возвращения домой она стала замечать, что тоскует по Реми. Обнаруженная грусть нарастала с каждым днем. Они не могли встретиться на светских мероприятиях, потому что она не желала покидать дом, но и писатель никоим образом не проявлял себя. Она была уверена, что Реми не забыл и до сих пор любит ее, а своим пренебрежительным молчанием лишь испытывает и старается отомстить.

Прошло несколько дней и она, томимая непонятным для себя самой чувством, отправила Реми записку. Первая, как и последующие две, они остались без ответа.

Глава 17

…В Париж вторгся необыкновенный сентябрь. Обычно календарное начало осени ничем не отличалось от жаркого лета. Теперь все случилось по-другому: первое сентябрьское утро дерзновенно смыло проливным дождем теплую августовскую ночь. Полдня по подоконнику вызывающе барабанили капли, как будто сотни миниатюрных кокеток в туфельках бежали от воды в надежде сберечь прическу.

Она проснулась, полная решимости нанести Реми визит. Сначала долго выбирала платье, а затем терпеливо ждала, когда служанка вплетет в волосы мелкие ярко-фиолетовые цветки японского гладиолуса. Несмотря на продолжающий мелкий дождь она отважно отправилась к писателю домой. В пути обремененная волнением до красноты скручивала пальцы, постоянно одергивая плотную бархатистую шторку кареты в надежде, что погода наладилась. Действительно, когда извозчик остановился у нужного здания, и она ступила на землю, то дождь уже не тревожил ее, оставшись лишь воспоминанием на дорогах, листьях и парижских крышах.

Подхватив подол платья пепельно-малинового цвета, она поднялась по ступенькам и позвонила в дверь. К ее удивлению на пороге стоял сам Реми.

– Добрый день, – сухо произнес писатель, склонив голову. – Чем обязан?

– Я пришла с миром, – глядя ему в глаза, произнесла она.

– Проходите, – он отступил в сторону, пропуская ее.

Она пересекла гостиную и остановилась у окна. Отвернувшись от Реми, напряженно смотрела вдаль.

– Я слушаю Вас, – напомнил мужчина о своем присутствии.

– Мне очень трудно говорить, – ответила тихим, но твердым голосом

– У меня сегодня заседание в Университете, и я хотел прибыть туда пораньше. Как раз собирался уезжать.

– Я хочу поговорить именно сегодня, – произнесла она настойчиво.

Реми вздохнул.

– После мой извозчик отвезет Вас в Университет. Если Вы не хотите ехать со мной в одном экипаже, возьмите свой. Прошу. Я хочу объясниться с Вами, – повторила она.

– Жак ждет меня на улице, – ответил писатель.

– Что ж… Не хотите… Тогда следуйте в парк Монсо.

При всем стремлении вернуть расположение Реми и показать ему свои чувства, она не могла до конца справиться с гордыней, и уязвленное самолюбие по обыкновению своему придавало ее голосу оттенок высокомерия. Равнодушный Реми, казалось, даже не заметил этого.

Небо великодушно отпускало в дальние странствия дождевые облака, обнажая девственно-чистую синеву.

– Ломбардия, Кремона, – прошептала она, глядя ему в глаза, как только они сели на скамейку.

Ресницы Реми вздрогнули от неожиданности, а во взгляде отразилось изумление.

Она взяла его за руку и сказала:

– Прости меня. Поезжай к ней. И возвращайся ко мне.

Реми в ответ погладил ее руку. Она прочитала в его глазах благодарность, замешательство, грусть и любовь. Реми до сих пор любил ее. Простил ли он ее?

…Прага… Для меня в этом слове сотни оттенков и звуков, от него становится теплее на душе, и непременно хочется вернуться обратно. Прага… Произнесите медленно, растягивая слова, и вы почувствуете насыщенный вкус шоколадного торта во рту. Прага в сентябре – это разноцветные черепичные крыши, обласканные лучами бархатистого солнца, звуки шарманки на Староместской площади, теплый благодатный воздух, жареные каштаны и ароматные сладкие трдельники, миллионы крыш, тысячи лесенок и ступеней. Шпили, мосты, статуи. Барокко, готика, рококо. Часы, отсчитывающие минуты в этой сказочной были, окошки, таящие чудеса, фонари, лицезреющие поцелуи влюбленных. Миллионы шагов, которыми мы вдвоем измерили этот город.

При всей любви к Москве, я была счастлива праздновать свой день рождения здесь, в Праге, с человеком которого люблю. Камерность Староместской площади делает ее похожей на прекрасную театральную декорацию, где в одном из ресторанов двое влюбленных не разыгрывали спектакль под названием «День рождения», они просто жили и любили. Мы жили и любили.

– Марьяна, ты станешь моей женой? – он протянул мне небольшую коробочку.

– Женой? Я уже твоя жена, – ответила я, – без бриллиантов. Навсегда.

…Стоя возле фамильного склепа династии Ангиссола, Реми плакал. Он чувствовал, что предал Клаудию, помирившись с той, другой. Поняла бы его Клаудия? Он не знал. Но его жизнь продолжалась. По дороге к ней, как к живой, в поезде он думал о том, что скажет. Здесь же на кладбище он не мог произнести ни звука. Любые его слова в оправдание будут оскорбительными для нее, пустыми, пошлыми. Теперь таким же нелепым казался букет лилий, который он принес и положил рядом с горящей лампадой. Реми поднял голову и посмотрел на небо. Потом перевел взгляд на птицу, сидящую на ветке невысокой сосны пиния. Она щебетала, то весело и задорно заливаясь трелью, то с укоризной склоняя голову.

Реми развернулся, намереваясь уйти, и остолбенел. Перед ним стояла Клаудия в том самом черном кружевном платье, в котором он первый раз увидел ее в Риме.

– Добрый день, – отозвалась она и, видя ошеломленный взгляд Реми, поспешила добавить, – Исабелла Лаура Гварнери.

– Реми де Гурмон. – писатель представился и поцеловал итальянке руку. – Вы сестра Клаудии?

– Да, очевидно, это так. Сестра-близнец, – с той же лукавой улыбкой ответила Исабелла.

– Внешне вы невероятно похожи, – констатировал Реми.

Но в Исабелле он не почувствовал того огня, который горел в Клаудии.

– Да, и только внешне, – словно в подтверждение его мыслей заметила прекрасная итальянка. – Клаудия была совсем другой. Она манила к себе как огонь. И сама была мотыльком, летящим на пламя. Значит Вы тот самый французский писатель. Где Вы остановились?

– В гостинице Торрацо.

– В центре города. Будьте любезны поужинайте сегодня у нас. Я познакомлю Вас с семьей Ангиссола. Мы живем в небольшом замке за городом. Вам должно понравиться. Согласны? – улыбаясь, спросила Исабелла. – Поверьте, Клаудия не простила бы мне, если бы я Вас не пригласила. И не простит Вам отказ.

– Вам совсем не пришлось меня уговаривать, – ответил Реми.

…Через несколько дней мы прибыли в Венгрию. Будапешт – величественный город, колоссальные строения и просторные площади. Кажется, каждый кирпич этого города вобрал в себя былую мощь Австро-Венгерской империи. Разделенный широким Дунаем на Буду и Пешт и соединенный монументальными мостами, он остается единым целым. Гордым и прекрасным. Но в то же время доброжелательным, уютным и домашним.

С Танитой мы встретились на площади Героев, необъятные просторы которой поразят даже истинного гигантомана.

– Как же я рада, что вы приехали! Счастлива видеть вас в своем городе! – воскликнула Танита, обнимая одновременно нас обоих. – Предлагаю такую программу на сегодня. Сейчас направимся в западную часть города, в холмистую Буду, потом вернемся и попробуем традиционную венгерскую кухню. Завтра в первой половине дня, к сожалению, не смогу присоединиться к вам, а вечером жду вас в театре. Думаю, вы не потеряетесь. Справитесь?

– Конечно, – ответили мы в один голос, кивая.

Спектакль, поставленный Танитой, показался мне одновременно и выдумкой и реальностью, казалось, такого не может происходить в жизни, такого не должно происходить, но ведь это было. В основу постановки легла личная история Таниты, история жизни ее родителей: отца-венгра Миклоша Бардоши и матери-итальянки Албы Россини, становление их семьи, пришедшееся на кровавое время Второй мировой войны, рождение дочери и сына, брата Таниты, Лукаша, который умер еще младенцем. Трагедия двух человек в масштабах трагедии всего мира. Жизни людей, нещадно, бездумно, цинично, принесенные в жертву на алтарь войны. На алтарь безумства. История отдельной семьи, выжившей в ужасной войне, прочувствующей ее от первого до последнего дня. История людей, сохранивших в памяти все слезы. Но продолжающих жить. Не утративших способность любить. История, каких было миллионы. Тех, кто остался в живых. Кто учился жить заново в разрушенных городах, деревнях, селах по всему миру. С искалеченными телами и израненными сердцами, в которых до последнего дня будет гореть боль утраты, ненависть к войне и стремление жить и любить.

Венская осень не тронула листья рыжей охрой, и повсеместно они оставались зелеными, полными молодости и лета, счастливо не подозревающими, что однажды всё закончится тихим полетом и забвением. Прозрачный воздух струился и играл в лучах благоразумного солнца, которое не сжигало, а согревало. Бабочки в городском саду Фольксгартен перелетали с одной розы на другую, прощаясь с первым летом навсегда.

Я была самой счастливой в этой венской сказке. Мы были самыми счастливыми неидеальными людьми в этом идеальном городе.

…Стены внутри старинного уютного замка династии Ангиссола были сплошь увешаны картинами.

– Это работы Клаудии? – поинтересовался Реми.

– Нет, это семейное. Здесь есть даже работы нашей прародительницы. – ответила Исабелла с неизменной теплой улыбкой. – В нашем доме по женской линии все писали картины. Все кроме меня. Странно, но Бог обделил меня этим талантом. Вы спросили про работы Клаудии? В этом доме их несколько. Они висят в северной галерее, в которую почти не попадает солнце. Остальные она раздарила.

После традиционного итальянского ужина все члены большой семьи Ангиссола перебрались в гостиную. Мужчины курили сигары и пили граппу, а дамы наслаждались амаретто, сладкие миндальные ноты которого разливались в пространстве подобно музыке.

Муж Исабеллы, дон Марк Аврелий Гварнери, заиграл на арфе. Исабелла встала, подошла к нему и запела. Никогда, ни в одной опере мира, ни в одном театре, ни на одном концерте Реми не слышал такого чистого проникновенного чувственного голоса.

Писатель возвращался во Францию с лёгким сердцем и новыми силами. Знакомство и общение с семьей Ангиссола утешило его и вселило надежду, что Клаудия не держит на него зла.

…В Москву пришел несносный октябрь. Исчезли за дождевыми тучами последние лучи бабьего лета, попрятались на зимовку предприимчивые насекомые, деревья скинули яркие платья, обнажив белые, черные, идеальные и не очень, тела. Москву захватила настоящая осень. Дождливая и бесконечная.

По привычке я запаслась ароматным кофе, фруктовым чаем, джемом и мёдом, различными сортами шоколада, корицей, имбирем и гвоздикой. Мне хотелось разом испечь ванильные булочки, шоколадные кексы, апельсиновое печенье, и, запивая их горячим какао, согреваться в эти холода.