Текст книги "Фантом улитки"

Глава 8

…Статья и материалы о Барселоне произвели в редакции фурор. Я была довольна и позвонила Алене, чтобы похвастаться.

Через полтора часа мы уже болтали в кафе на Маяковской. Алена радостно щебетала о своем новом друге-итальянце, потом вдруг остановилась и виновато сказала:

– Стоп! Марьяша, почему ты меня не остановила? Ты на грани развода, у тебя новый парень, ты вернулась из Барселоны, ты написала гениальную статью! Я умолкаю, – Алена выжидающе смотрела на меня.

Признаться честно, я совсем не хотела обсуждать расставание с Олегом, как и не хотела разрушать хрупкую магию нынешней любви, поминая ее всуе, поэтому ответила с улыбкой:

– Не терзайся. Олег уехал в командировку, поэтому разводом мы будем заниматься осенью. Рассказывать об этом нечего. А вот в Барселоне… – и я с удовольствием поведала Алене о путешествии.

Подруга тактично не стала задавать лишних вопросов.

…Вечером Реми зашел к ней в комнату. Она сидела на оттоманке и листала альбом, немного удивившись вошедшему, с восторгом воскликнула:

– Смотрите какие чудесные работы! Восхищаюсь этими трудягами! Прошу Вас завтра сопровождать меня на вокзал Сен-Лазар: хочу воочию увидеть то, что запечатлели импрессионисты.

Реми кивнул и с пожеланием доброй ночи удалился.

– Завтра мой день рождения, – тихо произнесла она, но Реми уже не слышал ее.

Утром пришел доктор Пьер и горничная проводила его в комнату.

– Доброе утро, – она вошла в хорошем расположении духа.

– Доброе утро. – приветствовал врач. – Как Вы спали? Расскажите о своих снах.

– Мне ничего не снилось, – сказала она.

Доктора не смутил ее ответ, и он спросил:

– А что бы Вы хотели увидеть во сне?

Поняв, что он перехитрил ее, она отвечала:

– Я бы хотела увидеть голубое лазурное море и широкий галечный берег, сплошь заполненный людьми.

– На гальке неудобно сидеть, – заметил он.

– Удовольствия не отдаются за бесценок.

Пьер задумчиво кивнул и переспросил:

– Заполненный людьми? А где Ваше место на этом берегу?

– Я хожу с кувшином воды.

– Раздаете воду страждущим?

Она кивнула.

– Которых Вы сами поместили на этот берег, – прошептал он и сделал запись в блокноте.

Она вышла для прогулки в светло-салатовом кружевном платье и с зонтиком, темные волосы были собраны в изящную прическу.

Реми взглянул на нее и впервые за долгие месяцы увидел ее такой, какой она была в день их знакомства: неземной, легкой, остроумной, веселой и беззаботной. Он почувствовал нежность и умиление, протянул руки ей на встречу и поцеловал. Она взяла его под руку, и они вышли на улицу.

– Мы идем на вокзал? – уточнил Реми.

– Да-да, – подтвердила она, – в альбоме, который я листала, обнаружилась много работ, написанных именно там. И «Железная дорога» Мане, и «Мост Европы» Моне и Кайботта, – она перечислила еще несколько, на секунду задумалась и грустно продолжила, – как я хочу уехать на поезде, уехать в путешествие далеко-далеко.

– И мы непременно так поступим. В следующем месяце. Куда бы Вы хотели?

– В ию-ю-юле, – протянула мечтательно, – поехать на поезде в Португалию, а оттуда по воде в Марокко.

Реми ласково произнес:

– Обязательно, – и погладил ее по руке.

Здание вокзала напоминало огромного осьминога, раскинувшего в разные стороны щупальца-рельсы. Или гигантскую дымящуюся кастрюлю, проглатывающую и выталкивающую паровозы.

– Как Ваше эссе? – спросил Реми, когда они подошли к решетке, которой был окружен вокзал.

– Не уделяйте ему слишком много внимания, – кокетливо попросила она.

У входа расположилась цветочница. Розовощекая рыжая девушка со звонким голосом. Реми протянул ей деньги и купил небольшой букет нежно-розовых ранункулюсов.

– Для тебя.

Она улыбнулась и прошептала:

– Мерси.

После прогулки она настойчиво отказалась от ужина и прошла к себе, попросив не беспокоить ее, и сразу уснула. Посреди ночи проснулась от того, что плакала. Теплые слезы скатывались по ее щекам на подушку. Ей приснился красивый и, одновременно, страшный сон: она увидела отца Джасмина на площади Согласия в полночь. Он и она были в белых одеждах. Он подошел к ней и горячо поцеловал, держа обеими руками ее голову, потом на секунду отстранился и опять прильнул к ней, взял за руку, и они медленно поднялись высоко в небо и полетели. Полетели по воздуху над Елисейскими полями. Сначала тихо, потом всё быстрее и быстрее. Она чувствовала, что он любит ее, и она любила его. Но не могла она в полной мере отдаться этому полету, потому что мысль о колдовстве тяготила ее, ведь он любил ее чистую и прекрасную, такую какой она не была и даже никогда не будет. Долетев до площади Этуаль, они опустились на Триумфальную арку. Он посмотрел на нее и сказал:

– Я люблю тебя.

Тогда она вообразила, что ничто и никто не сможет разрушить его любовь, и, глядя на него, тихо ответила:

– Я тебя приворожила. Прости.

Его лицо исказилось в ту же секунду, и отчаянный крик вырвался наружу. Он плакал:

– Я не смогу тебя простить.

Он прыгнул вниз, и исчез.

Она упала на колени и умоляла:

– Вернись. Вернись. Вернись.

Она встала, подошла к окну, распахнула створки и прошептала:

– Это только сон. Но как велика сила правды, и как мучительна расплата за ложь. Как одно слово способно перечеркнуть всё раз и навсегда…

Глава 9

– Ты же никуда не уедешь? – спросила я его, так надеясь услышать «никуда и никогда».

– Нет, Марьяша, ближайшее время нет, – ответил он, и притянул меня к себе.

Я вздохнула и посмотрела на него.

Каждый раз, вот так глядя в эти глаза, я умирала и воскресала. До того я любила его. И космос этих глаз, и голос, и руки.

Я стояла и не могла пошевелиться: внезапно подумала, что будет, если он вдруг исчезнет?

Радиоволна донесла до нас голос Андреа Бочелли. Он пел «Памяти Карузо». Проникновенно. И я заплакала.

– Марьяша, ну чего ты? Я же еще никуда не уезжаю.

– Нет, нет, я не из-за этого, – всхлипывала я, – я вдруг подумала, что тебя совсем не будет со мной рядом. И да, каждую твою поездку я безмерно скучаю. Ты так часто улетаешь…

– Любимая моя, куда же я от тебя денусь? – вытирая мои слезы, он заглянул мне в глаза и поцеловал. – Пойдем ужинать.

…Она стремительно вошла в кабинет к Реми. Он также резко поднял голову от бумаг и смотрел на нее с недоумением.

– Вы сегодня вечером идете в «Фоли-Бержер»? Я с Вами!

Реми хотелось расхохотаться.

– Дорогая, оговоренные нами условия не предполагают посещение Вами кабаре. Это нонсенс.

– А Вами предполагают? – с вызовом спросила она.

– После прогулки я полностью предоставлен себе, – кивнул Реми.

– Я никуда не пойду, – заявила она.

Глаза Реми сверкнули, и он ответил ей тоном, которому нельзя было возразить:

– Пойдете.

Она выбежала из кабинета.

Реми раздраженно бросил перо на столешницу, подошел к окну и напряженно уставился вдаль. Он начинал привыкать к тому, что жесток с ней. Ради ее блага.

В ярости ворвалась она в свою спальню. «Это мы еще посмотрим», – прошипела она. Эта женщина рычала, раскидывала по комнате подушки в шелковых разноцветных наволочках, отталкивала в стороны изящные стулья и прочую мебель. С всклокоченными волосами, с обезображенным злобой лицом она сбросила с прикроватного столика вазу с лиловыми ирисами и кинулась к окну в стремлении сорвать с карниза гардины. Вдруг остановилась и ринулась к ящику письменного стола: ножа для бумаги не было. Простонав, она, как тряпичная кукла, рухнула на постель.

Реми не собирался менять установленные правила, зная, что стоит лишь показать ей слабину, замешкаться, задуматься об отступлении и обнажить хоть толику сочувствия и сомнения, она вцепится в тебя всей хваткой своего обаяния и уже не отпустит пока не настоит на своем.

Горничная сообщила, что мадам не выходила из комнаты и не требовала к себе уже больше трех часов. Реми пошел к ней сам и застал мирно спящей среди разгромленной ее воинственным духом и недюжинной силой мебели. Он присвистнул: ожидая увидеть нечто подобное, писатель недооценил масштабы катастрофы. «Ну что ж.., – сказал он сам себе, – цель оправдывает средства.»

– Пора вставать, – Реми пошевелил ее.

– Да? – на удивление спокойно произнесла она. – На прогулку?

Реми кивнул, в очередной раз изумившись, как полярно менялось ее настроение.

Он подал ей руку и помог подняться. Непонимающим взором окинула она комнату и присвистнула так же, как Реми несколько минут назад. Обернулась и произнесла, виновато улыбаясь:

– Если это та леди в зеркале, то я все компенсирую, а если кто-то другой, то он явно сумасшедший, и от него не стоит ожидать ровным счетом ничего.

– Не беспокойтесь, – ответил писатель.

Она благодарно кивнула:

– Ну всё же…

– Жду Вас через полчаса, – сообщил Реми и вышел.

– Вы же не расскажете Пьеру? – крикнула она ему в след.

Даже если бы Реми услышал ее, он не смог бы исполнить ее просьбу.

Она еще раз озадаченно обвела взглядом спальню, заметив на полу еще свежие ирисы, наклонилась и подобрала несколько, дабы украсить прическу.

Они прошли путь от церкви Нотр-Дам-де-Лорет до Сен-Трините. Узкие улочки расходились вправо и влево, а она шла, не поворачивая головы, ведомая Реми. Ни туда ни туда мадам не пожелала зайти.

Вечером Реми отправился в кабаре Фоли-Бержер, славившееся отменным абсентом, безудержными плясками, неожиданными встречами и ощущением безграничной свободы. Девицы из варьете вытанцовывали виртуозные па, меняли соблазнительные наряды, а напитки на столах молниеносно обновлялись.

Реми был отстранен он всеобщего помешательства. Ему не хотелось вкушать наслаждения, он лишь стремился избавить мозг от напряжения. Но писатель выбрал неподходящее место: окружающая обстановка стала угнетать его, и он вышел на улицу.

«Сколько еще человек будет гнаться за удовольствием телесным? Сколько еще людей будут гнаться за ним?»

У входа в заведение стояли два молодых мужчины. Нельзя сказать, что они были абсолютно пьяны или абсолютно трезвы. И то и другое будет неправдой. Один отвечал другому:

– Нет, это удовольствия охотятся на личность!

– Не наоборот? – уточнил второй.

Тот мотнул головой.

– Воистину горе от ума. Ты слишком много понимаешь! От того и такой несчастный!

– Зато живой, – парировал первый.

Реми сел в экипаж. Теперь он хотел одного – быстрее уснуть.

Ей же, напротив, не спалось. Вновь и вновь читала она молитву, взывающую Всевышнего убедить отца Джасмина в том, чего она так хотела.

Глава 10

…Прошло несколько недель. Однажды утром ее, уснувшую лишь недавно, разбудила горничная и сообщила, что пришел доктор Пьер.

– Хорошо, я выйду через полчаса. Но сначала принесите завтрак.

– Месье Реми приглашает Вас в столовую.

Она удовлетворенно кивнула:

– Через полчаса.

Ожидая, когда мадам выйдет к завтраку, Реми и доктор Пьер выпили по чашке кофе, вспоминая последние светские новости, а далее перешли к обсуждению одного из нашумевших философских трактатов.

– Никогда не смогу с тобой согласиться, – донеслась до нее фраза доктора Пьера.

– А я вот часто соглашаюсь с месье Реми, – заключила она, войдя в комнату.

Мужчины встали, приветствуя ее. Она заметила укоризненный взгляд Реми и ответила на него улыбкой.

– Присаживайтесь к завтраку. Сегодня доктор Пьер проведет сеанс терапии на природе.

– Мы поедем загород? – оживилась она, как ребенок.

– Мы отправимся на канал Сен-Мартен, – ответил Реми.

– И на том спасибо, – улыбалась она, – но не слишком ли много святых для одного времени и пространства?

Мужчины многозначительно посмотрели друг на друга, а она расхохоталась.

Канал Сен-Мартен был одним из самых спокойных и романтичных мест в городе, так подходящих для свиданий влюбленных, а теперь и для сеансов психотерапии. Несмотря на жаркий июньский полдень, под листвой растущих вдоль воды деревьев возможно было укрыться от солнца. Они разместились на скамье недалеко от небольшого мостка. Пьер вежливо попросил Реми оставить их наедине, что писатель сделал без всякого сожаления.

– Я почитаю газету, – сказал он, поднимаясь.

Мягкие лучи солнца, пронзающие кроны деревьев, образовывали на дороге причудливые светлые узоры, а изредка налетающий ветер – бархатную рябь на поверхности канала.

Собеседники расположились в пол-оборота друг другу: она в ожидании начала беседы смотрела по сторонам, вдыхая безмятежную сладость этого дня и наслаждаясь шелестом листвы, и разминала пальцами ярко-оранжевые с пурпурными прожилками цветы настурции. Лепестки источали сильный терпкий запах, от которого Пьер морщился и никак не мог сосредоточиться.

«Какая коварная женщина, – думал он, – теперь мне понятно поведение Реми и его перманентное замешательство. Никогда не знаешь, что от нее ожидать».

Разговор с доктором Пьером продлился около двух часов. Реми все это время не обращал на соседей никакого внимания. Нельзя было сказать, что его не интересует ход лечения, и он не хочет услышать от самого же первоисточника объяснение многих поступков, скорее он боялся узнать что-то, что мог бы трактовать неправильно или по-своему, и ко всему прочему писатель испытывал банальную усталость, и, к сожалению, апатия всё сильнее овладевала его существом.

По возвращении домой доктор Пьер и Реми прошли в кабинет. Горничная подала охлажденный земляничный чай с мятой и вкуснейшие австрийские вафли, от которых Реми, тщательно следивший за фигурой, никак не мог отказаться.

– Угощайтесь, – предложил он доктору.

– Ты манкируешь диетой? – спросил Пьер, похрустывая вафлей. Лукавая улыбка отразилась на его худом лице.

– Лишь немного освежаю реальность. – ответил Реми, отпивая ароматный напиток. – И ты же знаешь о пресловутых исключениях?

Пьер торопливо закивал:

– Как раз об этом я и хотел поговорить! Лечение подходит к концу, и хочу отметить, что в моей практике этот случай является исключительным. Не прибегая к сильнодействующим препаратам, нам удалось добиться поразительного, грандиозного эффекта.

– Ты хочешь сказать, что она здорова? – Реми пугающе пристально посмотрел на собеседника. В его вопросе одновременно отразились и надежда, и сомнение.

– Я побоюсь утверждать наверняка, но результат превосходный. И с научной точки зрения я могу говорить о ряде безусловно полезных открытий и наблюдений, дающих большие возможности для медицины и лечения больных с маниакально-депрессивным психозом.

– Пьер, конкретнее. По существу.

– Мы почти избавились от приступов беспочвенного страха и навязчивых идей, также от мании преследования и галлюцинаций.

– Ты говоришь «почти»? – спросил Реми напряженным голосом.

– Да, но вкупе это дает ошеломительный кумулятивный эффект.

– Пьер, прекрати сыпать этими многозначительными эпитетами, – раздраженно сказал Реми и резко встал.

Пьер остался невозмутим. Реми подошел к окну, и, сделав глубокий вдох, произнес:

– Прости. Я так устал.

– Я понимаю. Закончим разговор сейчас? – осведомился он мягким голосом.

– Да-да, продолжай, – немного растерянно и виновато произнес Реми, усердно массируя виски.

– Новости-то хорошие. Лечение закончено. Рецидивов я пока не прогнозирую. На ближайшие полгода можно, думаю, вздохнуть спокойно.

– Спасибо, – коротко благодарил Реми, пожимая доктору руку.

– Не провожай меня, – понимающе отвечал Пьер, накрывая рукопожатие своей ладонью.

Реми остался в комнате один, сел в кресло и позвал горничную.

– Завтра днем мадам уезжает. Помогите ей собрать вещи. И всячески постарайтесь, чтобы она осталась довольна, – сообщил он сухим тоном.

Ему было одновременно и радостно, и грустно, но сил разбираться в причинах двуликого состояния уже не осталось. На душе остался ощутимый осадок от «пока» и «почти», и Реми понимал, что врятли ему удастся надолго вернуться в мало-мальски спокойную жизнь.

Глава 11

…Женевьева весь день находилась в нервном напряжении: она прислушивалась к каждому звуку, доносившемуся снаружи. День напролет, не переставая, шел заунывный мелкий дождь. Листья печально опустились вниз, готовые соскользнуть сплошной вязкой массой с крон деревьев, цветы понуро склонили головы и содрогались под тяжестью каждой следующей капли. Женевьева была возбуждена и взволнована. Каждые полчаса она прерывала шитье, вскакивала, подбегала к окну и смотрела вниз, на улицу: никого не было. Медленно отворачивалась, затем нервно поправляла волосы, собранные наверх копной, и возвращалась к работе. В носу щипало, и первую минуту она сквозь пелену слез ничего не видела. Но брала себя в руки, чтобы мать ничего не заподозрила, хотя Женевьева явно невпопад и неуклюже отвечала на ее редкие вопросы, доносившиеся с кухни.

После одиннадцати Женевьева помогла матери лечь спать, заслонила кровать ширмой, чтобы спящую не беспокоило дрожащее пламя свечи, и села на стул у окна. Девушка взглянула на себя в зеркало: ее лицо приобрело красноватый оттенок, веки припухли, а губы были неестественно алого цвета. Женевьева увидела себя не юной девушкой с персиковым цветом кожи, спокойным взглядом, мягким очертанием губ и коралловым румянцем, лицом нежным и умиротворенным, обрамленным волнами русых волос; из зазеркалья к ней обращалась молодая женщина, красивая, страстная, решительная, казалось, что даже ее волосы потемнели.

Сразу после полуночи она услышала едва уловимый стук в дверь. Девушка как можно тише открыла ее и увидела на полу сложенный вчетверо листок бумаги. Она подняла его и вернулась к окну.

«Как это мерзко с твоей стороны так предать меня и мою любовь, мои чувства, мое существо и сознание, мои мысли и душу. Только подумав раньше о том, что ты можешь так посмеяться надо мной, сердце мое останавливалось. Теперь – это не шальная мысль, это правда! Предательство! Только человек без чести и достоинства способен на такую подлость. Способен предать плоть, доверившуюся ему душу, вверяющую ему себя. Сначала, казалось, я не вынесу этого позора, но я справлюсь. Но я предам огласке это греховное поведение, порочащее устои морали. Поступок безумный, грешный, подлый, позорный. Пусть все узнают об этом и осудят вас. Люди и Бог осудят вас.»

Бумага, нагретая теплом догорающей свечи, источала едва уловимый запах эвкалипта.

Словно ком земли застрял у Женевьевы в горле, она не могла дышать, в висках больно пульсировали вены, руки стали ледяными, а на лбу выступила испарина. Желудок поразила острая боль. Она начала задыхаться.

– О, Господи, Себастиан… бойся своих желаний, – еле слышно произнесла она, до жжения в ладони сжимая письмо.

Джасмин оглядел комнату. В последний раз он стоял перед зеркалом в длинной черной рясе. Последние минуты он был прежним человеком.

– О, Господи… Как это могло произойти? – растерянно пробормотал священник, вытаскивая из кармана довольно пухлый конверт.

Он опрометью выскочил из комнаты. Лампочка так и осталась зажженной, освещая несколько больших дорожных саквояжей.

Джасмин, бежал, не замечая дождя и ветра, изрядно затрудняющего дыхание. Не останавливаясь, он преодолел несколько кварталов до дома Женевьевы, поднялся на второй этаж и постучал в дверь. На лестнице было тихо, и Джасмину казалось, что биение его сердца отзывается за дверью тяжелыми шагами. После минутного ожидания никто не отворил. Джасмин потребовал открыть дверь настойчивее. Тишина. Священник дернул ручку, и к его большому изумлению дверь была не заперта. Он открыл ее и в темноте увидел силуэт.

– Женевьева!? – крикнул Джасмин.

– О, Господи! Кто здесь? – откликнулся незнакомый голос. – Месье Себастиан, это Вы?

– О, нет, простите, это не Себастиан. Я его брат. – торопливо отвечал Джасмин полусонной женщине. – Где Ваша дочь?

– Женевьева? А где она?

– Ее тут нет!

– Уважаемый, Вы ворвались, разбудили меня, включите хотя бы свет. Справа.

Джасмин зажег свет. Кроме них двоих в комнате никого не было. Он бросил на стол конверт и выбежал из квартиры.

Женевьева бежала, путаясь в подоле длинной юбки, падала, поднималась и снова рвалась вперед.

Слёзы душили ее, смешиваясь с каплями дождя, но она неслась вперед с неестественной силой, питаемая взявшейся неведомо откуда суперэнергией.

Невероятно быстро оказалась она на середине моста Сольферино. Женевьева перелезла через перила. Она была похожа на сумасшедшую, с безумными глазами, пронесшуюся вихрем по улицам Парижа.

Но она была в своем уме. Стоя над водой тихо прошептала:

– Прости Господи… Прости мама… Прости Любимый…

И шагнула вперед.

Темные воды жадно поглотили ее. Молодую. Светлую. Мечтающую о любви. Ей показалось, что последнее что она услышала сквозь толщу воды был какой-то металлически тягучий протяжный звук.

…В детстве мне нравилось болеть: не нужно было идти в детский сад, мама брала больничный и покупала мне разнообразные вкусности, полезные и не очень, чтобы я скорее поправлялась, и чтобы мне не было так тоскливо. Когда родился брат, то болеть я разлюбила, и когда получалось, то старалась скрыть температуру. Мама почти не уделяла мне внимания, и это угнетало. Сейчас я выросла, но болеть по-прежнему не люблю, несмотря на то, что уже сама могу купить разные сладости, скрашивающие болезнь, и фрукты, ускоряющие процесс выздоровления. Но почему-то если я и подхватываю простуду, то именно летом, когда температурить особенно противно.

На этот раз меня угораздило захворать в начале июля. И вот уже третий день я лежу в кровати, лечусь, а работа простаивает. Единственное преимущество, которое я углядела в этом времени – это то, что именно в такие периоды жара меня посещают самые необычные идеи и мысли: остается только записывать, а после выздоровления – воплощать. В этот раз к нетривиальным фантазиям добавились сны, они были поразительно реалистичные и четко структурированные, что добавляло остроту в скучное течение болезни.

…Чемоданы были упакованы, и она ожидала прибытия экипажа, сидя в кресле. Складки платья кремово-персикового цвета играли в свете солнца. Вдруг в дверь позвонили. Со словами «наконец-то» она поднялась, а горничная открыла дверь.

Две дамы в один момент ахнули: на пороге стоял посыльный с огромным, завернутым в гладкую серебристую бумагу прямоугольным предметом в руках.

– Добрый день! Для месье Реми де Гурмона. Куда позволите поставить? – спросил он, обращаясь к горничной.

– Добрый день, оставьте здесь, – ответила та, указывая на пустое место около массивного комода.

– Хорошо. Вот еще и письмо, – сообщил он, доставая конверт из кожаной новенькой сумки.

– Отдайте мне, – выступила дама вперед с ледяной улыбкой на лице.

Курьер покорно отдал конверт и попятился назад.

– Оставьте меня, – велела она горничной, – но сначала принесите нож для бумаги.

– Да, мадам.

Открывая конверт, она чувствовала, как часто стучит ее сердце.

Со страниц письма, написанного на пергаменте с перламутровым отливом к читателю обращалась женщина: настолько изящен и аккуратен был почерк автора.

«Дорогой Реми. Мне никогда не забыть те счастливые итальянские каникулы. Наполненные солнцем, воздухом, блаженством, особым божественным сиянием. Я вновь много путешествовала. Пытливый ум и жажда приключений занесли меня даже на другой континент. Я с удовольствием бы рассказала тебе об этом подробнее. Краски африканского востока: сочные, яркие, как летние фрукты, ароматы специй, пестрые ткани, улыбающиеся загорелые аборигены и европейцы в белых одеждах – вот, чем запомнилась мне Касабланка. Но я грустила о тебе, вспоминая тебя слишком часто и мысленно обращаясь к тебе слишком открыто. К сожалению, мне пришлось вернуться значительно раньше планируемого. Не хочу тебя тревожить, но боюсь, что это мое последнее письмо к тебе. Врачи говорят, что жить мне осталось не больше месяца. Мне не повезло подхватить какую-то лихорадку. Поэтому, возможно, когда ты будешь читать это письмо, я буду где-то далеко-далеко. Но не грусти, ибо я улыбаюсь. Прости, что к концу письма мой почерк стал таким безобразным. Совсем забыла сказать о твоем портрете, который я написала в Венеции: повесь его на неосвещаемую солнцем стену. Он итак будет светить. Если захочешь навестить меня, то внизу будет адрес фамильного склепа. Вечно твоя Клаудия Лаура Ангиссола.»

Она была вне себя от ярости. Разорвала письмо и подбежала к портрету. Ловко разрезав бумагу, она сорвала ее резким движением. На нее смотрел Реми, счастливый и влюбленный. Волна злобы накатила на нее с новой силой. Не ведая, что творит, она воткнула нож для бумаги в пестрый холст и рванула руку наверх.

Встала в полный рост и замерла как вкопанная. Она смотрела на то, что совершила лишенными разума глазами. Но в следующий миг ее сознание осенила мысль, что Реми только этого и заслуживает. Она прошла в его кабинет и села за письменный стол.

Наклонилась над бумагой и стала молниеносно извергать ясные мысли. Она четко знала, что хочет сказать и о какой правде пишет. Внезапно она остановилась, медленно вернула перо обратно в чернильницу и открыла ящик стола. Ни в одном из пяти ящиков она не нашла того конверта. Вытряхивая документы, блокнотные листы, письма и прочие бумаги наружу, она плакала. От обиды, от жалости к себе, от злости. От понимания того, что сама не способна на простые чистые искренние чувства.

…Прошло несколько дней. Температура спала, но оставила вместо себя надежных друзей – кашель и насморк. Я лежала в кровати с книгой, как вдруг в дверь раздался звонок. «Все ведь разъехались», – заключила я, нехотя откидывая одеяло. Съежившись, прошлепала в теплых мягких носках по коридору.

Посмотрела в дверной глазок – вместо ожидаемого человеческого лица я увидела сотни разноцветных пятен.

– Кто там? – поинтересовалась вялым голосом.

– Не почтальон точно, – ответил любимый голос.

– У-р-р-р-а! – что есть сил закричала я, окончательно охрипнув.

В открытую дверь ворвалось множество воздушных шаров.

– Ты приехал… – прошептала я, запрыгивая на него и обнимая за шею.

– Пришлось немного слукавить, – ответил он с хитрой полуулыбкой.

– Ммм… – многозначительно протянула я, шутливо изображая укоризну.

– Я так соскучился, – поцеловал он меня в ответ.

– Ой-ой, я же болею, – поспешила отстраниться я, – совсем забыла!

– И я забыл, – улыбался он, – пойдем пить чай!

Пока он заваривал чай, я сидела на стуле, поджав под себя ноги.

– Что же ты привез? – спросила я.

– Там всевозможные яства: финики, изюм, курага, чернослив, халва с фисташками, орехи и прочие восточные сладости, названия которых я уже и не помню! В машине остались фрукты: спущусь за ними позже. Доставай!

Я в предвкушении потянулась к большому зеленому пакету.

…Джасмин, сам не помня как, оказался у моста Сольферино. Это было их любимое место в Париже. Однажды они условились, что если ночью идет дождь, то они встречаются на этом мосту, когда на улице почти нет прохожих, и никто не может потревожить двух людей со счастливыми лицами, спрятанными капюшонами дождевиков. Когда он ступил на мост, то в первый же миг увидел темную фигуру, бросившуюся в Сену. Почему он закричал? Воем не человека, а волка, который потерял всё в эту секунду. Потому что был уверен, что это его возлюбленная. Джасмин, не раздумывая, прыгнул в воду. Под водой было также темно. Он открыл глаза и первую минуту безрезультатно пытался найти Женевьеву. В голове стучала только одна мысль «она должна жить». Ему не хватало кислорода, и он вынырнул на поверхность. Грудь горела. Тяжелая ряса тянула его вниз. Джасмин попытался снять ее, но ему едва удавалось удержаться на поверхности, используя только силу ног. Он вновь набрал грудью воздух и ушел под воду. На этот раз ему посчастливилось отыскать Женевьеву. Он подхватил ее и метнулся наверх. Превозмогая боль в немеющих ногах, он держал ее над водой одной рукой, а другой – давил на грудную клетку. Женевьева очнулась и стала отплевывать воду.

– Любимая, дыши, – шептал ей Джасмин, убирая спутанные мокрые волосы с ее лица.

Он уже стал плыть к берегу, держа ее на руках, как вдруг перестал чувствовать свои ноги.

– Женевьева, я не могу плыть дальше.

– Нет, Джасмин! Прости, прости меня, – хрипела она.

– Но ты должна плыть, чтобы спасти нашего ребенка, – прошептал Джасмин, уходя под воду.

– Нет, любимый, пожалуйста, не уходи, – она рычала, как раненая львица, у которой отбирают ее детеныша.

Женевьева, что есть мочи поплыла к берегу. Она пыталась позвать на помощь, но голос покинул ее, и из горла вырывались едва слышимые сиплые звуки. Она беспорядочно била руками о воду и перебирала ногами. Наконец она добралась до берега, нащупав какой-то крюк, уцепилась за него и заревела.

Ни он, ни она не умели плавать.

Женевьева отдышалась. Девушка, которая вылезла на берег, не была прежней Женевьевой. Сознание ее перевернулось, она не чувствовала себя виноватой, она была мертва для самой себя. Тихо плелась она по улице. Тело ее озябло под мокрым платьем, но не посылало сигналов мозгу. Плоти было безразлично, что с ней происходит. Хотя нет. Ей хотелось, чтобы телу было еще больнее.

Женевьева дошла до нужного дома, поднялась по ярко освещенной лестнице с бронзовыми канделябрами на стенах и постучалась. Дверь не открыли. Себастиан почти всегда отпускал прислугу домой на ночь.

Женевьева не знала куда идти и что делать.

Она опустилась на каменный пол и уставилась в стену напротив себя. В два часа ночи свет погас. Женевьева уронила голову на колени и зарыдала. Странно, что никто из соседей не проснулся от этого дикого плача.

Ближе к вечеру Себастиан встретился с Реми на площади Республики около бронзового льва. Летнее солнце не спеша покидало город, оставляя парижан томиться в мареве уходящего знойного дня, продолжать топтать нагретые дороги и считать голубей на раскаленных крышах. Но кто этим занимался?

Они приветствовали друг друга.

– Горничная прямо с порога сообщила о Вашем визите, и я сразу направился сюда, – взволнованно сообщил Реми.

– Ничего, я ждал совсем немного, – ответил ему Себастиан, протягивая конверт.

Реми удивленно посмотрел на него. Себастиан лишь манерно пожал плечами и поспешил распрощаться.

Она ждала его за столиком в кафе недалеко от площади.

– Я насчитала ровно двадцать одного. Вот они глашатаи судьбы.

– Кто? – спросил запыхавшийся Себастиан, недоумевая.

– Голуби, – утвердила она.

– Встретимся через четверть часа после полуночи. Я буду ждать Вас у Оперы. Согласны? – осведомился Себастиан.

– Да. Я пока покатаюсь по Парижу. Я соскучилась.

Как только Реми сел в экипаж, он распечатал конверт.

«Дорогой! Думаю, ты не знаешь как сильно я люблю тебя! Как прочно уважаю тебя! Горжусь тобой и всегда ставлю тебя в пример! Ты единственный в этом грешном мире образец благочестия, достоинства, глубокого ума и великолепной души! Я сильно переживаю о том, что ты мне поведал вчера. Это эгоизм с моей стороны, и я это понимаю. Не знаю, как буду теперь в Париже без твоего умного спокойного взгляда и твоего верного мудрого слова. Ты никогда не спрашивал меня об отношениях с женщинами, ведь ты с младых ногтей решил служить Богу, и с той поры взросления мы не обсуждали этот вопрос. Я рад, что ты не знал о моих похождениях. Но после твоего признания я понимаю, что ты такой же мужчина, как и я. Зная о случившемся, я не перестаю восхищаться и уважать тебя. Я люблю Женевьеву, но я не смогу сделать ее счастливой, потому как не умею полностью отдавать себя одному человеку. А вы с Женевьевой будете счастливы. Я знаю это, Джасмин. В добрый путь. Знай, что в Париже бьется родное сердце, которое любит тебя. Но напоследок я хочу признаться, чтобы быть перед тобой чистым. (Нет-нет, я не буду перечислять всех своих женщин.) Мне нелегко дается это действие, хотя сейчас, зная правду, я не ощущаю тебя неприступным божеством и идеалом, которого я опасался. Но все же, теперь мне еще сложнее, потому что я должен признаться в этом тебе, не праведнику, а своему родному брату, обыкновенному ранимому человеку. Это произошло несколько месяцев назад. Одна небезызвестная особа, которая влюблена в тебя и по сей день, попросила меня помочь ей совершить обряд приворота. Я намеренно избегаю подробностей, чтобы не угнетать тебя еще больше. Но я не смог довести дело до конца. Завершением обряда было окропление твоей рясы зельем, а я пролил обыкновенную воду. Я обманываю ее, но я не смог обмануть тебя. Моя любовь к тебе больше, чем мое влечение к ней. Я понимаю, как эгоистично с моей стороны рассказывать тебе об этом, но не зная наверняка увидимся ли мы еще когда-нибудь, я не смог бы с этим жить. Почему я так поступил: из любопытства, глупости, жажды необычного, из-за похоти. Но пускай это не омрачит твоего счастья, не опечалит тебя и не разочарует еще больше в твоем непутевом брате. С любовью, Себастиан.»