Текст книги "Передвижники. Художники-передвижники и самые важные картины конца XIX – начала XX века. 150 лет с момента основания Товарищества"

Покорение Сибири Ермаком,
1895

Наконец, Суриков снова берется за грандиозную тему: покорение Сибири Ермаком. Сюжет не только исторического и государственного масштаба, но и личного. Ведь предок Сурикова, донской казак, когда-то ушел с дружиной Ермака в Сибирь и воевал с ханом Кучумом.

Художник любит повторять «Я – природный казак», носит традиционную казачью одежду даже в петербургских салонах и всегда стрижется «в скобку», как делали предки. Он очень гордится причастностью своего рода к историческим завоеваниям, к продвижению России на Восток.

На картине изображен один из локальных боев казачьего войска с ханским. По всем канонам жанра, исход битвы зрителю очевиден несмотря на то, что бой только начинается. Казаки, под христианскими знаменами с ликом Нерукотворного Спаса, во главе с Ермаком, помещены автором на первый план и выглядят мощнее сибирского воинства.

Чтобы собрать типажи для картины и написать этюды, Суриков проедет верхом больше трех тысяч верст по Сибири. Еще до того, как показать картину на передвижной выставке, Суриков обещает продать ее Третьякову за 30 тысяч рублей. Но император Николай Второй, увидев полотно, делает предложение, от которого невозможно отказаться: место в «национальном музее» – будущем Русском музее в Петербурге – и 40 тысяч рублей. На тот момент для русской живописи рекордная сумма покупки. «Итак, Суриков теперь обеспечен на всю жизнь, как и девочки его. Лучшего желать было нельзя. Его радости не было границ. Первое, что сделал он, как узнал о покупке, – истово перекрестился, потом заявил, что ставит дюжину шампанского (но не поставил)», – зафиксирует момент исторической сделки друг Сурикова художник Михаил Нестеров.

Переход Суворова через Альпы,
1898

Не изменяя своему принципу – всегда работать с натуры – новый эпизод из истории побед русского воинства, альпийский поход Суворова, Суриков едет писать в Швейцарию. Высокогорный хребет Паникс, то самое гиблое место, где Суворов совершил переход, поражает его. Он даже пробует съезжать с горы и пишет: «Около Интерлакена сам по снегу скатывался с гор, проверял. Сперва тихо едешь, под ногами снег кучами сгребается. Потом – прямо летишь, дух перехватывает». Испытав на себе, каково это – лететь с горы, художник еще больше удивляется храбрости русских солдат.

На картине показана интересная психологическая игра. На первом плане – солдаты, которым не страшно, они уже катятся. А сзади видим на некоторых лицах недоумение, на других – ужас. Причем Суриков использует вертикальный формат, который в исторической живописи почти не используется. Ему важно показать стремительное движение вниз. Художник срезает верх и низ полотна, отчего создается впечатление, что гора уходит бесконечно высоко вверх, а склон теряется в бездонной пропасти. По его замыслу, войско обрушивается прямо на зрителя, скатываясь с отвесной ледяной горы.

Появившись на выставке, картина об уникальной военной операции попадает под перекрестный огонь критиков и коллег. Знаменитый баталист Василий Верещагин выступает тяжелой артиллерией. Он говорит, что у суворовских солдат на картине штыки не примкнуты, что опасно при таком головокружительном спуске. И это действительно верное замечание: штыки во время переходов не держали в боевом состоянии, а тяжелые орудия спускали отдельно от солдат.

Но правда жизни и правда искусства – вещи очень разные. Для художника важно раскрыть героический сюжет, показать подвиг, скомпоновать в картине целый рассказ, изобразив только одно мгновение. Поэтому не всегда он следует абсолютному реализму. На все упреки в недостоверности Суриков привычно отвечает, что главное – передать дух времени, тогда ошибки в деталях простительны. «А когда все точка в точку – противно даже», – говорит он.

«Переход Суворова через Альпы» тоже станет картиной государственной важности и пополнит фонды будущего Русского музея. Но у художника, при жизни ставшего классиком, так никогда и не появится даже собственной мастерской. И Ермака, и Суворова, и Степана Разина он пишет в одном из помещений Исторического музея, примостившись за дощатой перегородкой. Его спартанские привычки поражают современников – особенно когда Суриков получает признание и славу одного из первых художников страны.

Человек, детство и юность которого прошли будто в XVII веке русской истории, смог так живо показать ту эпоху, что стал одним из главных художников России века XIX. И до сих пор стрелецкий бунт против Петра, гонения на старообрядцев, покорение Сибири казаками и военные походы Суворова – все эти исторические события мы представляем себе такими, какими их изобразил Василий Суриков.

Никита Михалков,

правнук Василия Сурикова:

«Вся элита передвижническая, так сказать, которая его уважала и подсмеивалась над ним, над вот этим его внутренним, внутренней борьбой. Была история. Все собрались у него, и он водку не бутылкой ставил, а вносил полные рюмки, и потом уходил. Васнецов, еще кто-то, говорит: «Ну, давайте выпьем за художников». Выпивают. Потом кто-то из них ушел. Опять Василий Иванович налил. «Ну, а теперь давайте выпьем за настоящих художников». Потом еще кто-то ушел. И когда уже два последних уходили, то на лестничной клетке один другому сказал: «И теперь Василий Иванович налил себе рюмку и сказал: «А вот теперь, Василий Иванович, выпьем за действительно настоящего художника». И в этом, несмотря на шутку, была определенная правда его характера».

Архип Куинджи

1873 На острове Валааме

1876 Украинская ночь

1879 Березовая роща

1880 Лунная ночь на Днепре

1900–1905 Радуга

Своим смелым перфомансом – первой в России выставкой одной картины – он сводил с ума весь Петербург, а потом ушел в затвор на сорок лет. Нищий сын сапожника из Мариуполя пробился в состоятельные рантье. Самоучка-провинциал, над которым потешались академики, стал самой яркой звездой Товарищества художников-передвижников. Он экономил каждую копейку, до старости жил «студенческим бытом» – и был безотказным благотворителем, тратившим миллионное состояние на учеников. Даже перестав выставлять свои картины, он все же славился на всю столицу как чудак по прозвищу «птичий доктор».

На острове Валааме,
1873

В 1873 году художник пишет свою первую заметную картину «На острове Валааме», и уже в ней начинает эксперименты со световыми эффектами. Так заявляет о себе Архип Куинджи, который еще подростком пешком пришел из Мариуполя в Крым к Айвазовскому – учиться, потом приехал в Петербург, два года подряд проваливал вступительные экзамены в Академию художеств, в итоге был зачислен вольнослушателем, но курса так и не окончил.

Выбор острова был неслучайным. На Валааме бывали многие художники. Там было что-то вроде базы Академии художеств – небольшая гостиница, где любили останавливаться живописцы. Туда, в «творческие командировки», ездили и Шишкин, и Васильев – чаще всего, конечно, пейзажисты. Куинджи, побывав на пленэре Валаама, по возвращении в Петербург пишет работу, которая обращает на себя внимание публики и коллег. Аскетичный пейзаж Русского Севера: каменистая почва, березка, сосна – ничего лишнего. Но какая романтика!

Сразу становится понятно: Куинджи – это художник, который хочет заворожить зрителя, поразить его. И не только умением и мастерством, но еще и своим собственным взглядом на природу. Куинджи становится первым русским пейзажистом, который наполняет пейзаж философским смыслом. И здесь он показывает не столько конкретный вид, открытку с острова Валаам, сколько уголок природы как часть космоса, как чудо мироздания. Один из излюбленных приемов Куинджи – это резкий контраст светотени. Конечно, нельзя сказать, что художники в пейзаже этим не пользовались раньше, но у Куинджи эта светотень впервые становится драматической, а природа превращается в своеобразный театр теней. Всего через год молодой и перспективный художник будет участвовать в выставке Товарищества передвижников – самого модного и актуального движения в искусстве своего времени.

Напористый и амбициозный, он умудряется выбиться в люди, несмотря на то, что не имеет приличного образования, а его письменная речь не всегда грамотна. От Куинджи осталось совсем немного писем. Говорили, что он стесняется своих ошибок и избегает переписки. Но неграмотность искупается другим – тем, как глубоко и философски художник смотрит на мир.

Куинджи трудно не заметить. Он с самого начала стремится сказать новое слово в искусстве – ни больше ни меньше. И быстро находит свой «фирменный стиль» в пейзажной живописи: без пяти минут импрессионизм. Над методом художника ломают головы его коллеги, пытаясь разгадать тайну Куинджи. Как он добивается того впечатления, которое производят его картины? Откуда берет такую выразительность и силу света и цвета, которые наполняют его полотна? Как сказал о нем Илья Репин, «иллюзия света была его богом, и не было художника, равного ему в достижении этого чуда живописи». И действительно, свет станет главным персонажем всех картин Куинджи, а погоня за ним – любимым увлечением художника.

Украинская ночь,
1876

Новая, более смелая проба пера Куинджи, которая еще громче прозвучит на выставках в 70-е годы. То, как освещены дома, то, как легко написаны звезды, то, как мягко положены синие тона и как показана темная земля, – все это те особенные эффекты, которые сделают «Украинскую ночь» одним из самых популярных произведений Куинджи. На пятой выставке передвижников она затмевает все вокруг – даже картины Ге, Крамского и Васнецова. Ведь только Куинджи делает первый шаг в искусство следующего века, отказавшись от реалистичного мейнстрима.

Ощущение фосфоресцирующего, светящегося лунного света, которое возникает при взгляде на это полотно, у современников Куинджи вызывает недоверие. Они думают: может быть, он добавляет фосфор в краски? Как еще они могут светиться? Но, разумеется, никакого фосфора там нет. Есть только мастерство колориста и умение найти те тона, которые позволяют лунному свечению «заиграть».

Тем не менее по-своему Куинджи экспериментирует с красками, добавляет разные неожиданные ингредиенты и составляет свою собственную неповторимую палитру. Он занимается разработкой цветовых и световых контрастов, знакомится с трудами известных химиков и физиков, понимая, что процессы свето– и цветовосприятия – не столько вопрос изобразительного искусства, сколько фундаментальных наук. Он даже подружится с великим химиком Дмитрием Менделеевым. И некоторые злые языки будут уверять, что Менделеев помогает Куинджи составлять секретные рецепты, благодаря чему и появляются такие яркие, нездешние цвета в его палитре.

Художники-передвижники – и друзья, и соперники одновременно. К примеру, они, собравшись вместе, соревнуются: измеряют специальным прибором чувствительность глаза к нюансам тонов. И Куинджи неизменно оказывается вне конкуренции – бьет все рекорды точности, вызывая зависть коллег. Но Куинджи всегда готов услужить другому своим талантом – однажды, зайдя к Ивану Крамскому в мастерскую, он положит такой мазок на незаконченный портрет, что эполеты на мундире сразу засверкают. Однако это не помешает тому же Крамскому написать Илье Репину о картине «Украинская ночь»: «Я – совершенный дурак перед этой картиной. Я вижу, что самый свет на белой избе так верен, так верен, что моему глазу так же утомительно смотреть на него, как на живую действительность: через пять минут у меня глазу больно, я отворачиваюсь, закрываю глаза и не хочу больше смотреть». Сам же Репин, полемизируя с коллегой, парирует: «Вce тoнкиe эcтeты yпpeкaли Кyинджи в бecтaктнocти: бpaть тaкиe peзкиe мoмeнты пpиpoды, oт кoтopыx бoльнo глaзaм. Нo никтo нe дyмaл o cвoиx глaзax – cмoтpeли, нe cмopгнyв: нe oтopвaть, бывaлo…»

И тот, и другой художник – и Иван Крамской, и Илья Репин, – кстати, сами превосходные портретисты, в разное время будут писать этого фактурного и яркого красавца, Архипа Куинджи. Самым известным его портретом, пожалуй, станет репинский. На нем Куинджи запечатлен в тот момент, когда он достиг почти всего, к чему стремился: учился в Академии художеств, женился на любимой женщине, получил признание публики. Репин потом будет вспоминать, каким он увидел Куинджи за работой в те годы: «Он зашагал тяжелыми шагами к картине (так шагают только вагнеровские герои с большими пиками на сцене). Остановился. Долго вглядывается в картину и в краску на конце кисти; потом, прицелившись, вдруг, как охотник, быстро кладет мазок и тогда уже быстрее идет назад, к тому месту, где мешал краску, где твердо стоял, на своих толстых подошвах и высоких каблуках обеими ногами. Опять острейший луч волооких глаз на холст; опять долгое соображение и проверка на расстоянии; опять опущенные на палитру глаза; опять еще более продолжительное мешание краски и опять тяжелые шаги к простенькому мольберту в совершенно пустой студии».

Куинджи расстанется с сообществом передвижников всего через пять лет после вступления в него. В популярной газете выйдет статья с критикой его творчества и обвинениями в том, что он «перезеленяет» картины и работает на «эффект». Когда выяснится, что автор этого материала – передвижник Михаил Клодт, Архип Куинджи покинет ряды Товарищества.

Березовая роща,
1879

Об этом пейзаже главный русский пейзажист Иван Шишкин сказал: «Это – не картина, а с нее картину можно писать». Она поразительна тем, что фактически написана в одном цвете – зеленом. Художник играет с ним, находя десятки оттенков – от салатового до изумрудного, даже небо тут и то зеленоватое. В этой картине Архипу Куинджи удается воспроизвести знакомый каждому эффект: когда выходишь из сумрака леса на солнечную поляну, все так и видится пятнами. Сегодня так любят изображать природу в анимационных фильмах.

Пока его товарищи-передвижники удивляют публику суровым реализмом, Куинджи дает ей глоток свежего воздуха на солнечной поляне. Написанная в конце 70-х годов XIX века картина на пару десятков лет опережает время. Похожее на живописное панно полотно предвосхищает модерн. На смену стремлению передать объемность природных форм приходит декоративность и уплощенность изображения.

Анна Флорковская,

кандидат искусствоведения:

«Это такой цвет, есть такое слово – суггестивный. Его применяют уже к искусству постимпрессионистов, Ван Гога, например, или Матисса. То есть это такой смыслонаполненный цвет. Можно говорить, что последние работы Куинджи, они тоже, конечно, безусловно, обладают этим качеством суггестивности, суггестивного цвета. Это закаты, закаты в степи, закаты в море, и это зимний лес. Закат, например, в зимнем лесу, где такие кровавые пятна цвета лежат на белом снегу».

Архипа Куинджи не очень волнует достоверность изображения деревьев и их силуэтов. Окажись на такой поляне тот же Иван Шишкин, например, он непременно сосредоточился бы на том, как передать характер дерева, показать, к какой породе оно относится, как расположены ветви. А Куинджи интересуется совершенно другим – природным калейдоскопом цветных пятен.

Лунная ночь на Днепре,
1880

Эта картина становится одним из самых громких событий в культурной жизни Петербурга конца XIX века. Слухи о ней ходят по всей столице, когда она еще даже не покинула мастерскую художника, – ее ждут. И наконец, Куинджи выставляет свою «Ночь на Днепре»: полотно висит одно, в темном зале, специальные лампы светят только на него. Эта выставка на Большой Морской улице Санкт-Петербурга вызывает такой ажиотаж, что очередь на нее, растянувшись на всю улицу, заворачивает на Невский проспект и заканчивается на Малой Морской. И так – много дней подряд. Сам Куинджи наводит порядок в очереди к своему шедевру. Громкие восторги зрителей сменяются молитвенной тишиной. Это первая в истории русской живописи выставка одной картины и первый пейзаж, который стал событием.

На полотне изображена луна, которая освещает реку, и едва-едва видны очертания домиков. Водокачки, стога сена, кусты показаны так, как их видит глаз человека ночью. Маленькое желтое пятнышко – это светится окно в одном из домов: крошечный проблеск человеческого тепла в бескрайнем космосе, в мистике и тайне темной ночи.

Картина написана очень смело. Большую ее часть занимает ночное небо в облаках. Куинджи не позволяет себе даже звезд – все держится только на переливах цвета. Тут и черный, и темно-синий, и фиолетовый, и темно-зеленый. И главное – цвет луны, секретное ноу-хау художника. Первые зрители удивляются: может быть, это фольга, приклеенная на картину? Или лампа стоит позади картины и подсвечивает ее?

Над загадкой светящейся картины Куинджи ломают голову его коллеги и простые зрители. Одни утверждают, что Куинджи пишет природу через цветное стекло, другие – что у него есть особая, лунная краска. Кто-то снова говорит о том, что художник натер полотно специальными фосфоресцирующими красками, чтобы они светились. По словам современников, некоторые особо восприимчивые барышни даже падают в обморок перед этой работой.

Великий князь Константин Константинович, который купил картину за пять тысяч рублей, когда она еще не была закончена, не желает расставаться с «Лунной ночью». Отправляясь в кругосветное путешествие, он берет ее с собой на фрегат. Узнав о том, что корабль Великого князя остановится на несколько дней в Марселе, Иван Тургенев специально приезжает туда из Парижа только для того, чтобы посмотреть на эту картину, о которой он столько слышал от петербургских друзей.

Мистика картины еще и в том, что она до сих пор живет своей жизнью – со временем мгла над Днепром еще больше сгустилась. Дело в том, что эту непроглядную ночь Куинджи писал краской собственного изобретения, в которую добавлял асфальт. С годами она темнеет.

Галина Серова,

искусствовед,

Государственная Третьяковская галерея:

«Наши реставраторы очень переживают на эту тему, потому что постепенно из-за вот этих добавок краски начинают угасать. То есть картина сейчас смотрится темнее, чем она была во времена самого художника. Поэтому, конечно, хочется понять, увидеть, как она выглядела тогда, в 70-е годы XIX века».

После такого грандиозного успеха, в самом зените славы Архип Куинджи уходит в затвор. Больше никаких выставок и перфомансов. Публика ждет напрасно. Теперь Куинджи экспериментирует за закрытыми дверями. «Художнику надо выступать на выставках, пока у него, как у певца, голос есть. А как только голос спадет – надо уходить, не показываться, чтобы не осмеяли. Вот я стал Архипом Ивановичем, всем известным, ну, это хорошо, а потом увидел, что больше так не сумею сделать, что голос как будто стал спадать. Ну вот и скажут: был Куинджи, и не стало Куинджи! Так вот я же не хочу так, а чтобы навсегда остался один Куинджи!» – так объясняет художник свое затворничество.

В Академии художеств, где он когда-то был вольным слушателем, теперь он становится профессором, ведет пейзажный класс в Высшем художественном училище при Академии. Доходные дома на Васильевском острове, которые купил Куинджи, позволяют ему жить безбедно и даже быть меценатом для других, начинающих художников. Он очень активно поддерживает своих студентов, многим просто дает деньги на жизнь. Неудивительно, что студенты его любят. Когда «староста» группы приносит Куинджи чеки как доказательство того, что выданные им наличные ученики не пропили, а потратили с умом, мэтр никогда на них не смотрит, а сразу бросает в мусорную корзину.

Куинджи снимает уникальную мансарду на Васильевском острове, откуда открывается панорама до самого взморья, и этот адрес знают все бедняки и птицы Петербурга. Знакомые и незнакомые то и дело приходят с просьбами помочь им материально и не знают отказа. Его жена даже начинает вести «канцелярию по принятию прошений». Сама чета Куинджи живет очень скромно. У них нет никакой прислуги, провизию дворник оставляет у двери. Ученая знаменитость Дмитрий Менделеев и художник-новатор Куинджи продолжают дружить семьями и частенько ходят друг к другу в гости, играют в шахматы. Жена Менделеева Анна Ивановна с удивлением подмечает, что супруги Куинджи живут гораздо проще, чем могли бы. «Приходим к Куинджи, звоним в дверь, открывает Вера Леонтьевна и прячет под фартук красные руки. Значит, опять все делала сама. Ну почему бы им не нанять прислуги? Ведь Куинджи к тому времени миллионер. Столько денег, столько возможностей. Все та же коричневая мебель, старые стулья, продавленный диван», – напишет она потом.

И только французских булок Архипу Куинджи требуется много. Ведь ровно в полдень на крышу его мастерской слетаются птицы со всего Петербурга. «…Как только гремела полуденная крепостная пушка, тысячи птиц собирались вокруг него. Он кормил их из своих рук, этих бесчисленных друзей своих: голубей, воробьев, ворон, галок, ласточек. Казалось, все птицы столицы слетались к нему и покрывали его плечи, руки и голову. Он говорил мне: «Подойди ближе, я скажу им, чтобы они не боялись тебя». Незабываемо было зрелище этого седого и улыбающегося человека, покрытого щебечущими пташками; оно останется среди самых дорогих воспоминаний. Перед нами было одно из чудес природы; мы свидетельствовали, как малые пташки сидели рядом с воронами и те не вредили меньшим собратьям», – будет вспоминать один из лучших учеников Куинджи Николай Рерих.

На крыше у Архипа Ивановича для птиц устроена не только столовая, но и лазарет. По словам публициста Михаила Неведомского, «особенно гордился Архип Иванович двумя операциями: «трахеотомией», которую он проделал над голубем с больным горлом (… этот голубь потом жил изрядное время с трубочкой в шее), а затем, однажды, залетела к нему в мастерскую бабочка-крапивница, долго билась о стекло и обо что-то разорвала себе крыло – этой бабочке художник заклеил крыло «синдэтиконом».