Текст книги "Дети богов"

Зеркало запотело. Я протер стекло и уставился на свое отражение.

– И правда, – сказал я сам себе, – совсем ты, брат, волчиной заделался. У Гармового хоть оправдание имеется: детство у него было тяжелое. А у тебя что?

Отражение молчало. Из зеркала, поджав губы, смотрел смуглый мужик лет тридцати. Мокрая шевелюра. По-северному холодные глаза. Теперь-то я знал, от кого их унаследовал – только от этого было не легче.

Выходя из ванны, я потянулся за халатом – но плечи все еще ныли, так что в коридор я выбрался голышом. Подобрав Наглинг, еще успел подумать, что надо бы отвести мечу достойное место – нечего его по всему полу валять, и так клинок на меня обижен. И тут услышал:

– Ингве, бросьте меч и сделайте два шага вперед.

Я поднял голову. В лицо мне смотрел пистолетный ствол с аккуратно прикрученным глушителем.

– Здравствуйте, Иамен.

Наставивший на меня пистолет некромант сухо улыбнулся.

– Мне жаль, Ингве, что я не могу пожелать вам того же.

Я сделал два шага вперед, не выпуская при этом рукояти меча, и вошел в комнату. Из комнаты открывался вид на кухню. Квартира с открытой планировкой. Нили лежал на полу, лицом к раковине, и под головой у него растекалась здоровенная красная лужа. Кругом валялись разбитые тарелки. Как же я не услышал? Ах да, душ.

– Его-то за что?

Ответа я не ждал, но некромант ответил.

– Я, Ингве, довольно злопамятен. Когда издеваются надо мной, еще могу простить, хотя и не забыть. Но вот когда мучают моих друзей… Нили-то ладно, но от вас, Ингве, я не ожидал.

– И поэтому вы собираетесь меня пристрелить?

Иамен вздохнул.

– Поверьте, я был бы рад, если бы дело разрешилось иначе. Я искренне надеялся, что вы успокоитесь на Наглинге. По всему, вам следовало бы решить, что Тирфинг утерян навсегда, вернуться домой и мирно править дедовским королевством. Но вы упрямы, Ингве. Вы не оставляете мне другого выбора.

Я сделал еще шаг вперед, сжимая рукоять меча.

– Не двигайтесь, Ингве. Еще шаг – и я выстрелю.

Я скривил губы в невеселой улыбке.

– Что же вы, Иамен, так, по-касьяновски. Пистолет… Может, вытащите свою катану?

Некромант помолчал, как будто обдумывая мое предложение. Надумав, покачал головой.

– Не доросли вы, Ингве, до того, чтобы нам с вами клинки скрещивать. И, боюсь, уже не дорастете.

Вот значит как. Собаке – собачья смерть.

– Бросьте меч.

Наглинг брякнул о паркет. Странно, как я успел привязаться к мечу – вот без него я и вправду почувствовал себя голым. Стоять босиком на полу было холодно. От балконной двери тянуло сквозняком.

– Иамен, может, поговорим? Вы мне расскажите все, что знаете о Тирфинге и об этой истории с Рагнареком. Я ведь так и не разобрался, что к чему. Может быть, я пойму, что вы правы…

Я сообразил, что в голосе моем прорезались просящие нотки, и заткнулся. Иамен подумал еще немного и покачал головой.

– Нет, Ингве, поздно нам говорить. Как там у вас: норны спряли нить судьбы. Мне-то казалось, что можно спутать их пряжу, но, как видите, я ошибался. Жаль. Вы были мне симпатичны.

Был. Трусливое мое сердце…

– Можно один вопрос перед смертью?

– Да?

– Зачем вам понадобилось поить меня любовным зельем?

Иамен посмотрел на меня как-то странно.

– Какое любовное зелье, Ингве? Я же просто решил подшутить над вашим медведем-охранником. Мне казалось, вы так здорово подыгрываете…

– Ясно. Паршивые у вас шутки, Иамен.

И снова быстрое, почти неощутимое промелькнуло в его лице, словно что-то живое пробежало под маской. Показалось – или рука с пистолетом чуть дрогнула? Понять я этого не успел, потому что Иамен надавил на спуск. Хлопнул выстрел. Левый глаз мой пронзило острой болью. В затылок садануло чем-то твердым. Это, наверное, я грохнулся на пол – еще успело подуматься. Вырубился свет. И я умер.

Первое, что я почувствовал, был пронизывающий до костей ветер. Ветер дышал равномерно и свирепо над этой равниной, покрытой сухой травой. Я опустил глаза. Все такой же голый, я стоял на жесткой, как шкура ящера, земле. В правой руке я сжимал меч Наглинг. Я провел пальцами по лицу. Крови не было, но на месте левого глаза обнаружилась дыра. Края дыры на ощупь были гладкими, обтянутыми шрамом – как будто некромант стрелял в меня по меньшей мере год назад.

– Я мертв, – сказал я.

И повторил, роняя слова на ветер, пробуя их на вкус:

– Я – мертвый.

Мне ответило молчание и свист вихря.

Я обернулся. Он был привязан к дереву – хотя никаких веревок или гвоздей я не заметил. Ветки образовывали поперечник, вдоль которого раскинулись его руки. Ступни прижимались к морщинистому стволу. Из левого бока торчало копье. Древко копья упиралось в землю. По выступающим из-под сухой кожи ребрам тянулись черные потеки. Грудь вздымалась медленно, так медленно, что, казалось, он давно должен был задохнуться. Однако Повешенный дышал. Дыхание пошевеливало волоски его усов и длинной седой бороды. На месте левого глаза Повешенного зиял черный провал.

Заметив, что я обратил на него внимание, Повешенный раздвинул темные губы и сипло произнес:

– Хорошо же тебя отделал Книжник.

Я подошел к дереву. Листвы на ветках почти не осталось – то ли ее сдуло ветром, то ли осыпалась сама. Дерево умирало. Ни одной зеленой веточки. Оставшиеся листья ясеня, бурые и сморщенные, шелестели неуверенно и печально.

– Это все, что ты можешь мне сказать? Негусто, папа. Почему «Книжник»?

Повешенный издал хриплый смешок.

– Потому что много читает. Почему бы еще? Вот мы с тобой, сын – какие из нас читатели?

Я почти обиделся: прочел на своем веку я не то чтобы слишком много, но и не мало.

– Что ты тут делаешь?

– Вроде бы правый глаз у тебя, сынок, зрячий? Не видишь, что ли – вишу.

– Зачем?

– Затем, что копье, пронзившее мой бок, подпирает готовый обрушиться Ясень. Затем, что жизнь моя поит его корни. Затем, что руки мои – его ветки, кожа моя – его кора, из раны моей сочится древесный сок.

Я присмотрелся. Он и вправду врос в дерево – вот почему я не заметил веревок.

– Чего ты от меня хочешь?

– Сруби старое дерево. Освободи меня.

– Но ведь ты умрешь вместе с ним?

– Я не боюсь смерти. Я боюсь гнили.

Я подошел еще ближе. По темной коре тянулись мокрые склизкие пятна. В ране Повешенного копошились черви.

– Что будет дальше? После того, как я срублю Ясень?

– Ага, значит, ты согласен?

– А что, тебе нужно мое согласие?

Повешенный попробовал кивнуть, но его затылок так плотно прирос к стволу, что кивка не получилось. Я хмыкнул.

– Ты тоже никому не приказываешь? Как Книжник?

– Время приказов прошло.

– Так все-таки – что будет потом?

– Разве Однорукий не говорил тебе? Мы не знаем. Спроси меч Тирфинг, он древнее нас. Он пережил не один закат и рассвет.

Я пнул ногой пучок сухой травы.

– У меня нет меча.

– Ты знаешь, где его найти.

– Нет, не знаю. Не предлагаешь же ты мне разыскивать его в ларце, зайце и утке, как старине Евгению?

Это я сказал уже со злости. Ну почему, Хель их забери, почему они все ведут себя так, как будто мне и вправду открыты какие-то тайны? И дед, и Однорукий, и Книжник-Иамен, а теперь еще и этот Повешенный.

Висящий на дереве скосил глаза вниз. Я проследил направление его взгляда. У корней дерева виднелось огромное дупло. Из дупла тянуло мертвецкой гнилью.

– Там?..

Повешенный снова прикрыл глаза.

– Что меня там ожидает?

– Этого я сказать не могу, – ответил Повешенный. – Я туда не заглядывал. Но на твоем месте я бы покрепче держался за рукоять меча.

Я вздохнул. Ну что ж, наконец-то проверю свой Наглинг в деле. Надеюсь, в дупле обнаружится все же не заяц и не гигантская зубастая утка, а дракон. Перед тем, как нырнуть в зловонную черноту, я поднял голову и спросил отца:

– Почему сейчас?

– Мы ждали, – ответил он. – Мы ждали, пока ты вырастешь. Жаль, что наши дети взрослеют так медленно.

Да уж. Точно, что жаль.

В дупле было гадко. Ход уходил куда-то под землю. Свод нависал над головой, и я и то и дело трескался макушкой о торчащие корни. Под ногами чавкала древесная гниль. Гнилушки бледно фосфоресцировали, так что хотя бы света хватало.

Впервые я чувствовал себя неуверенно под землей. Больше всего, если честно, мне хотелось побежать назад, выскочить вон из мерзкой норы. Но я шел вперед, давя босыми ступнями изобильных червяков и мокриц. Сияние гнилого дерева становилось все слабее, и вскоре я уже не был уверен, что не врежусь башкой в противоположную стенку дупла или хода – чем бы эта гнилая дыра не оказалась. Как раз тогда, когда я уже решился остановиться и осмотреться – точнее, хотя бы ощупать стенки – впереди что-то заворочалось. Что-то огромное, что-то склизко блестящее, что-то живое. «Дракон?»– подумал я. Но извивающаяся во мраке тварь не была драконом. Гигантский бледный червяк, вяло крутящий кольца – вот что точило корни ясеня, испражняясь дрянью и гнилью. Я бы не удивился, если бы у червяка оказалось навозное лицо с картины Де Ре или бледные глаза некроманта, но червяк был просто червяком. Разинув пасть пошире туннеля подземки, червяк пополз на меня. Я поднял меч Наглинг, и руническая надпись на лезвии вспыхнула своенравным золотом.

– В конце-то концов, – сказал я себе, или, может, мечу, – драконы – те же земляные черви.

Меч зазвенел согласно. И тут навалилось.

К чему описывать нашу схватку – в ней не было никакой чести и никакого геройства. Червяк пытался меня проглотить. Я рубил и рубил мерзкие кольца, сочащиеся желтоватым гноем, рубил податливую плоть, а на смену отрубленному являлись новые сегменты бесконечного тела. У меня устала рука. Глаза заливал пот. В подземной дыре было трудно дышать – и от недостатка воздуха, и от червячьей вони. Это была долгая, нудная, мясницкая работа. Когда я уже почти отчаялся, червяк перестал извиваться. Огромная белесая туша валялась передо мной, перегораживая проход. Я подумал, что надо прорубаться дальше, и изо всей силы вспорол эту вязкую мякоть. Из червяка хлынули какие-то внутренности, то ли кишки, то ли яичники, все в желтоватой пленке. И там, среди сыро вонявшего мяса, вдруг что-то блеснуло золотом. Я протянул левую руку – и пальцы мои сомкнулись на рукоятке меча. Я дернул. Внутренности червяка раздались с чавканьем, и на свет выполз огромный клинок. Он был больше любого из виденных мной мечей. Больше двуручников, которыми орудовали наемники-ландскнехты в те лета, когда первый мой крик прозвучал под сводами Нидавеллира. Больше и тяжелее. По крайней мере, я понял теперь, почему господа Высокие не сумели бы взять на роль древоруба человека, свартальва или даже сына Богини Дану. Им было бы просто не поднять меча.

– Ну здравствуй, Тирфинг, – сказал я.

Меч отозвался далеким подземным гулом. Наглинг задрожал в моей правой руке – казалось, он хотел отодвинуться как можно дальше от нового пришлеца. Я взвалил Тирфинг на плечо, придерживая ладонью, и развернулся, чтобы идти обратно – потому что вперед ходу не было. Но меч тянул меня назад. Я сделал покачивающийся шаг, поскользнулся на червиных потрохах, грохнулся наземь и здорово треснулся затылком о выступающий, твердый, как кость, корень. Левый глаз мой пронзило болью…

…и я очнулся. Я лежал на полу солнцевской квартиры, залитой желтым электрическим светом. Надо мной нависала перевернутая дверь ванной. На зеркале все еще виднелись разводы там, где я протер его – пять минут назад? Десять? Левая сторона головы болела так, что, казалось, я сейчас вновь потеряю сознание. Простреленный глаз ничего не видел. Я облизнул губы, соленые и мокрые от крови. И – дурак, дурак! – попытался развернуть голову, чтобы увидеть меч Тирфинг в своей левой руке. За это я чуть не поплатился новым приступом беспамятства, но что надо было увидеть – увидел. Никакого меча, конечно же, там не оказалось. В пяти вершках от моих вытянутых пальцев лежал добрый старый Наглинг в ножнах, а больше – ничего, ничего. Со стоном – даже меня поразило, насколько жалобным – я поднял левую ладонь. В центре ее виднелось черное пятно размером с пятикопеечную монету. Стиснув зубы, я уперся левым локтем и медленно, медленно потянул непослушное тело по полу к стоявшему на тумбочке телефону.

Интерлюдия. Всеволод Петрович Гармовой

В больничной палате нестерпимо воняло цветами. Почему-то каждый из навестивших меня считал своим долгом оставить букет. Мне бы радоваться, что не булыжник – на могилы свартальвов обычно приносили камни. Но я страдал. Доктор объяснил, что это временное нарушение обонятельных центров, поврежденных пулей, и что повышенная чувствительность к запахам со временем пойдет на убыль. Хотелось ему верить.

В остальном, как ни странно, я был в порядке. Ну, скажем так, в относительном порядке. Как выразился Ингри: если мне когда-нибудь приспичит провозить на себе пакетики с героином, появилась дополнительная емкость. Спасибо, господин некромант.

Сейчас Ингри сидел на стуле рядом с моей кроватью и покачивался, как правоверный во время намаза. Или, вернее, как Шалтай-Болтай на стене. Ножки стула скрипели. Я с нетерпением ждал, когда они вместе со стулом грохнутся, но не случилось мне такой радости.

– Ну, что ты ерзаешь, как еж на игле? Я же вижу, ты уже два дня пытаешься мне что-то сказать. Говори.

Ингри сморщил нос.

– Ты больной. Тебя волновать нельзя.

– Все меня можно.

Ингри с грохотом опустил стул на все четыре ноги, и физиономия у него сделалась торжественной.

– Ну что ты пыжишься? Бумажку с речью забыл?

Ингри задрал палец, и пошло, и пошло.

– Ингве, тут не раз будут говорить, как тебе повезло. Но я скажу, что таки да, Белый Христос хранит детей и пьяных, и еще дураков, а ты как раз ужасный дурак. Ты вообще представляешь, с кем связался?

– Это ты про мистера Иамена, что ли? Да уж представляю.

Для большей наглядности я ткнул пальцем в окутывающие мой череп бинты.

– Глаз-то твой? Так это фигня.

– Фигня? Давай тебе глазик выковыряем и посмотрим, как ты тогда запоешь.

Ингри привстал, порылся под своей задницей и вытащил большой бумажный конверт. Открыв его, он высыпал на одеяло передо мной стопку фотографий. Многие из них выцвели и пожелтели от времени, как будто вышли из мастерской самого господина Тальбота[9]9
  Вильям Генри Фокс Тальбот, один из основателей фотографии.


[Закрыть], хотя попадались и сравнительно новые. Я тут же припомнил файл Гармового. Взяв в руку пару снимков, я вяло спросил:

– Это что?

Ингри возбужденно почесал нос.

– Это, господин мой Ингве, evidence[10]10
  Вещественное доказательство (англ.)


[Закрыть]. Наши ребята наконец-то запустили программу, позволяющую распознавать человека по фотографии. Я скормил поисковику гигантскую выборку из интернета и кучу сканов. И смотри, что мы накопали.

Ингри подхватил одну из самых ранних карточек и торжественно помахал ею перед моим забинтованным лицом.

– Пожалуйста. Первая Мировая война. Молодой, но многообещающий офицер Вермахта. Блестящая идея – испытать действие некоего боевого газа в районе городка Ипр. Чуть позже…

Тут он ткнул пальцем в другую фотку.

– …вот этот вот элегантный танцор во фраке, обрати внимание – закадычный дружок Эйхмана. Уничтожение шести миллионов евреев, это как, а? Перелистываем страницы дальше, вот он уже, наш проныра, генерал американского генштаба, и угадай, какое предложение он проводит? Правильно, уроним ядерные бомбы на Хиросиму и Нагасаки! Ну дальше там уже по мелочи: Корея, Куба, Вьетнам, Афганистан. Любимый мой Ирак. И, отметим, всю эту роскошь мы сумели накопать только за последнее столетие, когда появилось важнейшее искусство фотографии и еще более важное искусство подшивания фоток к личным делам. Что он раньше творил, боюсь и предположить. Ты видишь? Нет, ты это видишь?!

Я без особого энтузиазма пожал плечами. Что-то в последнее время удивить меня было трудно, заинтересовать – еще труднее. Ингри обиженно засопел. Я сказал, просто, чтобы что-то сказать:

– Амос, друг мой, ну и где же ты раньше был со своей программой?

Тут Ингри взорвался, как ядерный фугас.

– Да разве я знал?! Как я мог предполагать, что ты свяжешься с величайшим преступником в истории Митгарта? И, кстати, я совсем не уверен, что только Митгарта, масштабы у него просто космические… Где были твои дурацкие глаза?!!

– Знаешь, Ингри. Ты извини, но меня куда больше волнует вопрос, где мои дурацкие глаза сейчас.

Ингри вздохнул.

– Я ж говорил – больной ты. Хилый. Квелый. Я же хотел этот разговор отложить.

Я отвернулся к занавешенному окну. За окном, судя по всему, бушевало апрельское солнце. Видеть его мне совсем не хотелось.

– Ты раскис! – продолжал разоряться мой консильере. – Соберись. Война не кончена. Поймаем мы этого козла…

– Или он нас.

– Ты что, трусишь? Ингве?!

Я перевел на него взгляд, исполненный – судя по его реакции – величайшего равнодушия.

– Нет, не боюсь. Мне просто не интересно.

– Это депрессия.

– Это реальность, брат. Ты лучше мне расскажи, что творится внизу…

Как ни старался, я не мог больше называть Свартальфхейм «домом». Ингри открыл было рот, но тут за дверью послышалась какая-то возня.

– Что там происходит?

Консильере мой вскочил и побежал к двери. Высунулся наружу. Побазарил там с кем-то – наверное, с одним из ингвульфовых ребят, которые сторожили мою палату преданно, как хорошие овчарки. Преданно… Эта мыль потянула за собой цепочку, и в конце этой цепочки был Нили, лежащий лицом вниз в луже крови. С усилием я заставил себя не думать.

Ингри снова сунулся в палату.

– Там Касьянов. Рвется к тебе.

– Впусти и дверь закрой. С той стороны.

Ингри, кажется, хотел что-то сказать – но под взглядом моего единственного уцелевшего ока быстро стушевался и пропустил в комнату Касьянова. И закрыл дверь с той стороны. При виде старого пердуна я даже обрадовался.

– Слава Имиру!

– Что?

– Хотя бы вы не притащили букет.

– Я принес вам нечто гораздо более полезное.

Касьянов порылся в кармане пиджака и извлек аккуратно запечатанный пакетик. Распечатал. В пакетике обнаружилась черная наглазная повязка.

– Ну и что мне с ней делать?

– Бинты снимут, будете носить. Будете настоящий пират. Отпустите длинную бороду, назоветесь Барбароссой…

– Барбаросса был рыжий.

– Перекраситесь.

Я подержал повязку в руке и уронил на тумбочку.

Касьянов уселся на стул, освобожденный Ингри.

– Что-то ты мне не нравишься, племяш.

– Да и я от тебя, дядюшка, не в восторге.

– Амос твой тебе фотографии передал?

– Это вы что, вместе копали? У вас теперь мир да любовь?

– На безрыбье и рак рыба, мон шер ами. Пока герои хворают, вкалывать приходится бюрократам. А бюрократы всех мастей общий язык непременно найдут.

– Скажите лучше, что сфабриковали эту муть в Фотошопе и подсунули бедняге Ингри. Дурачок от счастья и описался…

Касьянов уставился на меня, как бы в ошеломлении от моей нечеловеческой проницательности. В конце концов ошеломляться ему надоело, и он покачал головой.

– Сфабриковали, да не все. Часть.

– Какую часть?

Он не ответил. А мне, по-честному, было и не интересно. Помолчали. Касьянов все покачивал головой, как китайский болванчик. Ну что за день такой, всех качает?

Минуты через две мотать башкой ФСБшник перестал и уставился на мою левую кисть, перемотанную бинтом.

– С рукой у тебя что?

– Пытался лицо заслонить, – без особого энтузиазма соврал я.

– Ох, не свисти, племяш, не морочь старого дядьку. Покажи свою черную метку.

– Да пошел ты в жопу, дядя.

Касьянов озабоченно нахмурился.

– Нет, точно с тобой что-то не в порядке.

Во мне проснулась тень былой ярости.

– Да! – заорал я. – Со мной все не в порядке! Меня чуть не пристрелили! Глаз выбили!

Злость, как вспыхнула, так и сдохла. Я отвернулся.

– Не то, не то, – бормотал Однорукий. – Не глаз тебе выбили, племяш, а, похоже, оторвали яйца.

– Идите на хрен, – сказал я.

И заорал во всю глотку:

– Эй, кто там! Господин Касьянов хочет выйти.

На пороге немедленно возникла пара дюжих бойцов с автоматами. У всех были удостоверения частного охранного агентства: не подкопаешься. Странные нынче пошли охранники: бороды в косички заплетают, вместо бронежилетов носят мифрил. Мифрильная кольчуга, кстати, была и на мне и неприятно холодила тело под больничной пижамой. Очень бы она мне помогла там, на пороге ванной! Захотят пристрелить – пристрелят, хоть в бункере прячься.

Однорукий еще раз сокрушенно покачал головой и вышел. Ингри было сунулся ко мне, но как сунулся, так и высунулся. Я закрыл глаза. Глаз. И, кажется, задремал. Во сне явились мне кишки червя. Они были бесконечны, как жизнь, и так же бессмысленны и унылы. Во сне я подумал, что некромант добился-таки своего. Ингри прав, это, наверное, депрессия. Мне не хотелось охотиться за Тирфингом. Мне вообще ничего не хотелось.

Разбудил меня шум в коридоре, на сей раз на порядок более громкий. Я накрыл голову подушкой и простонал:

– Ну что там еще? Неужели это так трудно – оставить меня в покое?!

К моему удивлению, шум не затих, а, скорее, сделался громче. Я убрал подушку – и вовремя, потому что в палату влетел взмыленный Ингвульф. Он немедленно распахнул занавески – за окном, оказывается, уже стемнело – и высунулся на пожарную лестницу. Обернулся:

– Ты идти сам можешь?

– Да в чем дело?

– Там к тебе мужик какой-то рвется.

– Ну и что?

– И то, что четверо моих бойцов его едва держат.

– А автоматы вам на что? – вяло откликнулся я. – Пристрелите придурка, разрядите в стенку пистолет, суньте ему в лапы.

– Да вставай же ты! – заорал Ингвульф, подбежал к постели и постарался меня поднять.

Я его легонько отпихнул. Ингвульф впечатался в стену. Я как-то и призабыл, что надо быть осторожным – после моей скоропостижной кончины и привидевшейся схватки с червем сил у меня было, как у бронепоезда. Продышавшись, Ингвульф взвыл:

– Он автоматы у нас сразу вышиб. Как-то так быстро, мы и охнуть не успели. Я ему: ты кто, а он – вашему главному представлюсь, а тебе хер. Да вставай, он сейчас сюда ворвется!

– Пусть врывается. Хоть какое-то развлечение.

Тут дверь распахнулась, и в комнату и вправду ввалился мужик, волочивший на себе четверых матерящихся свартальвов. В правой руке мой гостенек сжимал потрепанный кожаный портфель, в левой, под мышкой, шею одного из охранников. Я присмотрелся. Потом еще присмотрелся. И сказал:

– Какие гости! Где же, Вульфи, были твои глаза. А ну соскребись-ка с пола и быстренько извинись перед Гармовым Всеволодом Петровичем, бывшим капитаном советской армии и нынешним волком Фенриром.