Текст книги "Дети богов"

– Нет, просто характер у меня живой и бойкий. И вот кстати…

Я подхватил несколько висящих за прилавком цветастых пластиковых пакетов и принялся набивать их фальшивыми книгами. Некромант наблюдал за мной с сомнением во взоре. Сомневался он, понятно, в моей адекватности.

– Зачем вам?

– А на растопку. Нежарко здесь. Будем на привалах греться у костерка.

– Костерок вы чем будете разводить, пальцем?

Хороший вопрос. Я посмотрел на вермахтовский мундирчик некроманта, так похожий на одежды незабвенного Клауса, и изо всей силы представил…

– Иамен, проверьте свой карман.

– Вас так впечатлил затеянный вами цирк, что вы решили податься в фокусники?

– Не спорьте, просто проверьте.

Некромант порылся в брюках и с выражением легкого удивления вытащил оттуда древнюю фрицевскую зажигалку. Вдохновленный успехом, я тут же попытался воплотить еще и портсигар с желанным куревом, но тут уж Иамен возмутился:

– Кончайте плодить фантомы у меня по карманам. Хотите развлекаться, развлекайтесь с собственными.

– Нету у меня карманов. Был один, да и тот ваш батяня раскурочил.

Я с сожалением взглянул на дыру в своем комбезе, как раз в том месте, где Драупнир старательно и прилежно пристегал мне потайной карман.

– Из уха вытащите. Тоже излюбленное трюкачами место.

Я припомнил виденные мной по телевизору шоу престидижитаторов и попытался извлечь пачку «Кента» из-за шиворота. Пачка возникла. Сигарет в ней только не было. От моих усилий по углам букинистического магазинчика поползли зловещие тени. Книги зашевелили страницами, и одна даже попыталась взлететь с полки…

– Пойдемте отсюда, – сказал я, пугливо оглядываясь через плечо на то, что складывалось в глубине магазинчика из оживших страниц.

– И давно пора, – откликнулся некромант.

На третий день фантомы исчезли – наверное, я ими переболел. Опять потянулась ровная, гладкая, безжизненная пустошь. Один раз над горизонтом возник мираж солончакового озера. Возник, повисел, растаял. Хорошо еще, что не мучили меня ни голод, ни жажда – потому что закусить здесь можно было разве что пылью, и ей же запить трапезу.

А вечером третьего дня, на привале, у синевато горящего костерка и состоялся самый длинный наш разговор.

Иамену становилось все хуже. Пару раз он свешивался с лошади, и его тошнило какой-то гадостью – черви, скользкие хвосты мокриц. Я удерживал некроманта за пояс, чтобы он не грохнулся вниз. После приступа Иамен, ни слова не говоря, отирал губы, выпрямлялся в седле, и мы снова продолжали путь. Когда лошади уже с трудом перебирали разбитыми копытами, на горизонте засинели горы. Некромант обрадовался.

– Кажется, мы успеем.

Однако, мы не успевали. Ржавчина почти сожрала серебро, лошади падали с ног, а синяя горная цепь все отодвигалась и отодвигалась, словно издеваясь над нами. Пришлось устраиваться на привал. Некроманта трясло. Я старался развести огонь побольше, но фальшивые книги горели неохотно, будто в воздухе не хватало кислорода. Или будто само время тянулось здесь медленнее обычного, затрудняя процесс горения.

– …Что, герой, оглядываетесь?

– …В особо запущенных случаях внутренняя аудитория еще и путается с внешней…

– …На самом деле, мне очень страшно.

Кажется, это были первые искренние слова, которые я от него услышал. Иначе, подбросив в костер сочинения лорда Байрона, я бы не решился сказать:

– В первый день, когда мы только вышли… Вы сказали, что не возлюбили меня, как брата.

Он оторвался от своих записок и взглянул на меня.

– И что?

– Вы поэтому так много возитесь с детьми? Вас мучит вина оттого, что ваша мать… Что она убила ваших братьев… сестер?

Иамен усмехнулся.

– С каких это пор, Ингве, вы заделались психоаналитиком?

Я угрюмо огрызнулся:

– Вам, значит, можно, а мне нельзя?

– Из вас психоаналитик, как из меня Папа Римский.

– По-моему, как раз из вас бы получился неплохой Папа Римский.

– Нет. Плохой. Я не люблю тратить время понапрасну. А времени у меня как раз осталось мало.

Иамен захлопнул книжку и отложил в сторону. Если бы на нем были очки, снял бы и засунул в нагрудный карман – но очков не было. Поэтому, наклоняясь к своим запискам, он слегка щурился. Сейчас некромант смотрел на меня прямо. В светлых глазах пробегали синеватые отблески пламени.

– Я вижу, вам хочется поговорить. Пора нам, действительно, объясниться, больше шанса может и не представиться. Задавайте свои вопросы. Я постараюсь ответить с максимальной честностью.

С максимальной. Не абсолютной. Ага.

– Что произойдет, если я срублю Ясень? О гибели мира я уже слышал, так что напрягите фантазию.

– Я же говорил – я не собираюсь вам врать. Произойдет ровно то, что происходит всегда. Что произошло уже тысячу или больше раз. Все повторится. История замкнется в кольцо. Снова из костей Имира зародится суша, если верить вашей космогонии. Или вода отделится от тверди. Или грянет Большой Взрыв. Все это, в сущности, явления равнозначные. Снова вырастет Ясень. Снова Один оседлает Слейпнира и поедет к источнику Урд. Снова Локи привяжут к скале кишками собственного сына. Снова убьют Бальдра. Снова обвалится Вавилонская Башня, падет Троя, построят Рим, разрушат Карфаген, сожгут Александрийскую библиотеку. Снова под корнями дерева заведется Червь. Снова родится герой. Возможно, его даже будут звать Ингве. Снова он возьмется за меч…

– Не продолжайте, я понял. Как насчет вас?

– А что насчет меня?

– Если все повторится… Если все уже случается не в первый раз, значит, во всех этих погибших мирах был свой Иамен, который пытался остановить… придурка с мечом, так?

– Значит, был.

– Но не остановил?

– Как видите.

Мне стало страшно. Вот тут мне стало по-настоящему страшно.

– Почему?

Он пожал плечами и поворошил ножнами катаны угли костра.

– Судьба, Ингве. Предопределение, дхарма. Та сеть, в которой мы все запутались. Как же я ее ненавижу…

Но в голосе некроманта не было ненависти – скорее, многолетняя усталость.

– Да ведь вы же сами верите в судьбу! Когда я спросил вас, почему вы не попытались снова меня убить…

– Конечно, верю. Точнее, знаю.

Он отложил катану и снова взглянул на меня.

– Мне, Ингве, не верить в судьбу так же глупо, как паровому котлу не верить в законы термодинамики. Можно строить в свободное время перпетуум мобиле, но если купил «кадиллак», изволь заправлять его бензином, иначе далеко не уедешь.

Я уставился в неверное голубоватое пламя. От слов некроманта меня пробрало холодом – древним, привычным, безнадежным холодом.

– Но, Хель побери, разве вам не обидно? Разве не страшно осознавать, что то, что вы делаете, заранее обречено на провал? Как вы вообще можете продолжать…

Он пожал плечами.

– А что мне остается?

И, внезапно развеселившись, добавил:

– Помните такой стишок из английской сказки: «Еще не родился желудь, что станет могучим дубом, из которого вырежут люльку, что будет качать ребенка, что отпустит меня на волю». Как, по-вашему, стоит мне ждать рождения желудя? И, кстати, у вас была не дубовая люлька?

Я мрачно хмыкнул.

– Каменная у меня была люлька. Бросили бы вы уже сидеть под дубом и махнули во Флориду. Или в Таиланд. Ли Чин была бы рада…

Некромант не ответил – да я ответа и не ждал.

…Так вот, значит, каким ему представлялся мир. Не расширяющаяся Вселенная. Не Семь Миров, нанизанные на ствол Ясеня. Не отделенная от тверди вода. Сетка, огромная паучья сетка. Можно ходить по паутинкам, которые неизменно ведут к центру, к ожидающему там пауку. Паук уже приготовился: предвкушает, чувствует, как дрожат под его вцепившимися в сетку мохнатыми лапами тонкие нити. Или можно провалиться в дыру между нитями и исчезнуть в никуда. Мысль, что за этой дырой существует целый мир, целый офигительно разноцветный трехмерный мир, некроманту была недоступна. И вот тут-то я его пожалел. Бедный слепец, пытающийся отстроить светлое будущее для зрячих – будущее, в котором он навеки остался бы темным чудовищем. Бедный Моисей, сорок лет водивший свой народ по пустыне и застрявший на самой границе, в двух шагах от земли обетованной, куда ему так и не суждено вступить.

Я мог бы попытаться объяснить, в чем ошибка его логики. Но тогда, для начала, мне пришлось бы объяснить, почему Нили – тот самый Нили, которого я собственноручно удавил без зазрения совести, который, что уж там говорить, был подонком, который со смешками и прибауточками рассказывал, как они с корешками порезвились во взятых крепостях альвов на Туманном Берегу – почему такой вот ублюдок Нили, не именовавший Ингри иначе как «пидором» – почему он плел кукол из растущего в одном из многих фьордов озера Хиддальмирр черного тростника и раздаривал детям. И у меня была такая кукла. И у Ингри. И у Ингвульфа. Почему? Я не мог объяснить, потому что и сам не понимал.

Вместо объяснения я подкормил огонек очередным ненаписанным сочинением и задумчиво пробормотал:

– Так вот к чему ваше дурацкое зелье. Вы уж, бедняга, не знали, что выдумать…

Иамен удивленно на меня посмотрел.

– Далось вам мое зелье, Ингве. Вы что, не уверены в собственной ориентации? Чем оно вас так зацепило?

– Нет, смешно просто. По-вашему, испытывай я – или, скажем, испытывай гипотетический герой – к вам пылкую страсть, он бы не стал рубить дерево? И для этого надо споить ему любовный отвар?

Книжный переплет выстрелил вверх столб фиолетовых искр.

– Интересно, цвет пламени зависит от авторства? – отвлеченно поинтересовался Иамен.

И, взглянув на меня, добавил:

– Жаль, что вы не успели разжиться Томасом Мором. Топить костерок «Утопией» – вот это было бы символично…

– Не уклоняйтесь от темы.

Он усмехнулся.

– Ладно, если так уж у вас свербит… Это было не любовное зелье. Точнее, не совсем любовное зелье.

Я злобно пнул костер.

– Иамен, вы когда-нибудь перестанете мне врать? Можете не отвечать, вопрос риторический. Что же это было: экстракт яичников летучей мыши-вампира?

Не предполагал, что мои слова его рассмешат – однако некромант фыркнул.

– Не совсем, но… Две части любовного зелья, одна часть того, что незадолго до вашего рождения именовали sanguis sanctus.

Я возмущенно уставился на него.

– Кровь Белого Христа? Вы спятили? Где вы вообще ее раздобыли?

– Никакая это не кровь. Алхимический состав, вызывающий в реципиенте высокую склонность к самопожертвованию. К сожалению, это соединение и компоненты любовного зелья взаимно нейтрализуют друг друга в течение часа. А теперь, если уж вы об этом заговорили, ответьте мне на один вопрос: что вы почувствовали, когда его выпили?

Да пошел ты в Хель со своим научным любопытством!

– А сами-то? Или вы не пили? Только сделали вид, что наглотались?..

– Нет, выпить мне пришлось. Иначе бы не подействовали первые две части.

– Ну и нафиг вы тогда меня спрашиваете?

Он снова поворошил в костре ржавеющей катаной.

– Видите ли, Ингве… У меня стопроцентный иммунитет к любовным зельям. Я патологически не способен испытывать любовь. Видимо, это генетическое.

Я мрачно хмыкнул.

– Прям уж и генетическое? Матушка у вас, если, конечно, вы мне опять не соврали, на любовь была более чем способна.

В зрачках некроманта блеснули фиолетовые искры.

– Она-то была. Много ли это ей принесло радости?

А вот этого тебе никогда не узнать, подумал я. А вслух сказал:

– Знаете, почему Тенгши схватилась за нож?

– И почему же?

Ему явно не хотелось продолжать беседу. Но я уже завелся. Какого Фенрира? Сидит тут, читает мне лекции о судьбе и мирах, с томным видом заявляет, что высокие чувства ему недоступны… И кто из нас после этого падок на красивые слова?

– Хотела защитить вас.

Он вяло пожал плечами.

– Возможно.

– Не возможно, а точно.

Пальцы некроманта, лежащие на рукояти катаны, побелели – похоже, ему очень хотелось распороть мне глотку. Но, в отличие от меня, с самообладанием у Иамена все было в порядке.

– Слушайте, Ингве, – сказал он, без прищура глядя сквозь пламя. – Шутки в сторону. Сдается мне, что вы находитесь под влиянием заблуждения.

Где-то я это уже слышал.

– И в чем же я заблуждаюсь?

– Вам кажется, что я – человек.

– На три четверти, да.

– Ни на три, ни на одну. Вообще никаким местом.

– Кто же вы такой? – спросил я.

И услышал в ответ:

– Я – та часть Альрика Сладкоголосого, которая не захотела становиться Черным Эрликом. К сожалению, очень небольшая часть.

И я бы ему, несомненно, поверил, если бы раньше у нас не состоялся другой короткий разговор.

Мы тогда только устроились на привал. Иамен полулежал, опираясь о снятое с одной из кляч седло, и писал в своей книжке. Я разводил костер. Фашистская зажигалка упорно не желала давать искру, я все щелкал и щелкал. Наконец вспыхнул огонек. Я поднес его к страницам толстенной книжки, судя по названию на обложке – энциклопедического словаря, но плотная бумага не хотела загораться. Понаблюдав за моими мучениями, Иамен вырвал несколько листков из собственных записей, смял и протянул руку за зажигалкой.

– Дайте сюда.

Вместо этого я подобрал и расправил один листок. Стихи.

– Иамен, что у вас за дурацкая привычка: то в нужник собственные творения спускать, то костер ими растапливать?

– У вас есть идеи получше?

– Ага, есть. Отдайте мне.

– Ну оставьте себе это.

Остальные он все-таки сжег.

Я не стал рассказывать, как его обращение к неизвестному Грегу стало, пожалуй, единственным, что удержало меня на грани безумия в проклятом карцере. Вместо этого я поднес листок к огню и прочел:

 
   в чем мое утешение?
   ну конечно же, в умножении
   в умножении всех нелепостей
   и во взятии черной крепости.
   а вода под ней взбаламучена —
   значит, надо стремиться к лучшему.
   к счастью всех… ну хотя бы каждого
   опаленного общей жаждою.
   коростели гремят костяшками.
   эх, родиться бы нам двойняшками
   чтобы вместе шагать туманами
   чтоб давиться чужими ранами
   чтобы здесь, на древесной поросли
   перепутались наши повести.
 

Поэтому сейчас, вместо того, чтобы развесить уши, я выдал по памяти:

– Однажды ночью маленький мальчик посмотрел на небо и увидел падающие звезды. Звезды падали, как ему показалось, на другом краю пустыни. И вот мальчик отправился в пустыню, и до сих пор идет по этой пустыне, надеясь найти то место, где упала звезда.

– Это что еще за высокопарный бред? – не замедлил откликнуться некромант.

– Вы, Иамен, как я погляжу, кинематографом не увлекаетесь? Жаль. Так говорилось об одном не шибко добродетельном персонаже в фильме «Присевший тигр, спрятавшийся дракон».

– В самом деле? А вы никогда не задумывались над тем, от кого же ваш дракон прячется? А также, перед кем приседает тигр?

Прежде, чем я успел ответить, на Иамена опять накатил приступ дурноты. Он извергал червей и мокриц так долго, что, казалось, уже не придет в себя. Когда спазмы прекратились, некромант без сил растянулся на земле, лицом вниз.

– Такие вот, блин, звезды… – пробормотал он и немедленно уснул.

Я бы накрыл его чем-нибудь, но ничего у нас не было, даже лошадиных попон. И воплотить их из местного скудного воздуха мне оказалось уже не под силу.

В эту ночь мне приснилась паутина, а еще красивые разноцветные бабочки, летящие на синий огонь. Во сне я наполовину ожидал, что, пробудившись, увижу рассыпанные вокруг костра узорчатые опаленные крылышки.

Глава 6. Вербное воскресенье

Я уже привык просыпаться оттого, что Иамен трясет меня за плечо – и это в лучшем случае. В худшем без лишних затей отвешивает пинка. Поэтому самостоятельное пробуждение оказалось в новинку. Я долго смотрел на сочащийся с неба рыжий свет. Наконец позвал:

– Иамен?

Нет ответа. Меня подбросило, как на пружине.

Некромант никуда не делся. Он лежал, перевернувшись на спину, откинув руку в остывший пепел костра. На губах его блуждала улыбка. Глаза были закрыты. Странная какая-то улыбка. Взрослые так не улыбаются. Такое выражение бывает у пятилетних мальчишек, впервые попавших на карнавал или ярмарку. Или нет, вру: такое выражение лица бывает у пятилетних мальчишек, после долгой разлуки увидевших маму.

– Иамен!

Он не проснулся. Я встал, подошел и потряс его за плечо. Ноль внимания.

– Иамен, очнитесь!

Пришлось тряхнуть его еще два или три раза, прежде чем он, наконец, открыл глаза. Поглядел на меня из сонного далека, и улыбка радости медленно угасла. Он потер лоб рукой, будто плохо еще понимал, где находится. Сел. Огляделся.

– Что вы там увидели такого радостного? Как ваш папаша вручает нам ключи от царства?

Иамен не ответил. Он трудом поднялся, споткнулся, чуть не упал. Я протянул руку, чтобы его поддержать – но некромант помощью не воспользовался и утвердился на ногах самостоятельно. Подобрал с земли седло…

Он даже не стал проверять катану – и так понятно было, что серебра там осталось всего ничего.

В это день мы наконец-то достигли гор. Клячи наотрез отказались тащиться вверх, да и не было там дороги – одни бронзового цвета скалы и осыпи. Лошадей пришлось оставить.

С некромантом творилось что-то непонятное. То он карабкался впереди, то замирал на месте. Глаза у него то и дело закрывались, он клевал носом, оступался, вздрагивал, снова приходил в себя. Несколько раз я заметил все ту же блуждающую улыбку. Наконец, когда Иамен в очередной раз отключился и скатился вниз по каменной осыпи, я не выдержал:

– Да вы же едва телепаетесь! Так мы не дойдем никогда. Давайте я вас потащу.

– Идите, Ингве.

– Что, гордость заела?

Некромант тряхнул головой и неожиданно со всей силы всадил кулак в плоский лоб скалы. Ободрал до крови костяшки и прошипел:

– Вы что, не видите: я засыпаю.

– Ну и спите себе.

– Ингве, вы кретин? Он же меня уводит.

– Куда?

– Туда. В яму меня швырять бесполезно, я сам себе самая темная яма. Но любого можно увести Дорогой Сна. Поэтому закройте рот и идите. Если я засну, будите. Любым способом, хоть пятки мне жгите своей зажигалкой. Если не проснусь… вы знаете, что делать. Помните, вы обещали.

Обещал, да.

Когда тропинка – то, что мы сочли тропинкой – стала круче, спутник мой слегка оживился. Принялся насвистывать под нос что-то, неприятно напоминавшее военные германские марши. Последние несколько саженей до вершины нам пришлось карабкаться, упираясь ногами в трещины и подтягиваясь. Мы оба едва дышали, когда, наконец, перевалились через край скалы и растянулись на жесткой поверхности. Впереди было широкое плато, с несколькими нагромождениями обломков побольше, напоминавшими древние курганы. За ним тянулась следующая цепь гор, уже не свинцовых и бронзовых, а гранитно-красных. Из-за этой цепи поднимался столб дыма.

На плато царило безмолвие. Ни птиц, ни ветра. Только по-прежнему нависали над головой дождевые облака, и в них, прямой, словно по линейке проведенный, упирался дымовой столб.

– Ну вот мы и дома, – пробормотал я.

Как оказалось, преждевременно.

Теперь, когда идти можно было по ровному, некромант снова начал клевать носом. Он спотыкался на каждом шагу, и, полюбовавшись на это дело какое-то время, я все же ухватил его за руку и поволок за собой. Иамен вяло сопротивлялся. Ноги у него так заплетались, что периодически мы вдвоем спотыкались и чуть не падали. Намного легче мне было бы взвалить его на плечо – некромант и так тучностью не отличался, а за последние дни высох до почти полной прозрачности – но куда там.

– Идите, – бормотал он, – Ингве. Идите.

Мы прошли где-то половину расстояния до красных гор, когда силы отказали Иамену окончательно. Я как раз отпустил его руку и, приложив ладонь ко лбу, пытался точно определить, откуда валит дым. Сзади раздался глухой стук. Я обернулся. Иамен валялся на камнях лицом вниз и, похоже, спал. Я шлепнулся на колени рядом с некромантом и затряс его за плечо:

– Просыпайтесь! Просыпайтесь, эй!

Как бы ни так. Лишь после того, как я отвесил ему несколько пощечин, ресницы Иамена дрогнули. Под веками сверкнули белки закатившихся глаз. Я врезал ему еще раз, так что голова некроманта от удара стукнулась об осколок гранита. Он сфокусировал взгляд на мне. Долго собирался с мыслями. Наконец пошевелил губами и пробормотал:

– Хотели понести меня? Ну, несите.

О своем великодушии я пожалел довольно быстро. Каким бы легким ни оказался некромант (а он и вправду почти ничего не весил), но тащить его на одном плече, а на другом меч, да еще Хель знает сколько времени ни хрена не жравши, было не столь уж приятно. Меня то и дело заносило, и двигался я вихляющей походкой пьяного.

Облака на небе застыли плотной ржаво-бурой массой. Хорошо хоть и столб дыма никуда не девался, задавая направление.

После нескольких, как мне показалось, часов этого веселого марша, когда башка Иамена то и дело стукалась мне о ребра, а меч совсем отдавил плечо, я услышал веселое журчание ручейка. Сначала решил, что это слуховая галлюцинация – воды до этого в мертвых землях мы не встречали. Остановился. Прислушался. Звон родника по камням никуда не делся, а, напротив, сделался громче – сейчас его не заглушало мое лихорадочное дыхание. Родник звенел слева. Радостно выругавшись, я повернул к ближайшей группке скал.

В отличие от преобладавшего здесь красного, эти осколки гор были чернее черноты. Базальт. Огромные глыбы камня наваливались друг на друга, упирались лбами, как компания подгулявших алкашей. Протиснувшись в узкий проход между двух столбов, я выбрался в небольшую расселинку. Голос воды усилился, отражаясь в тесном пространстве. Я сбросил Иамена и меч на землю и поспешил к родничку, сочившемуся, казалось, прямо из черной скалы. Небольшим водопадиком он обрушивался в каменную чашу, дно которой устилали белые голыши. Упав на колени рядом с родником, я погрузил в воду руки…

– Не пейте, – раздалось сзади.

Я обернулся. Некромант силился подняться на локтях.

– Это мертвая вода.

Я посмотрел на влагу в своих ладонях. С усилием разжал пальцы. Вода вытекла тонкими струйками.

– А будет и живая? – прохрипел я.

– Будет. Чуть дальше. Вы узнаете…

Он приподнялся чуть выше и всмотрелся в мое лицо, щурясь от усилия.

– Знаете, я вас где-то видел…

Здрасьте.

– И неоднократно. Причем с каждым разом я вам все гаже и гаже.

– Нет, раньше…

– О чем вы?..

Но некромант уже снова спал.

Чего дались мне эти последние – километры? метры? – до Источника, лучше не вспоминать. Лучше, Хель побери, и не спрашивать. Мертвый родник пробудил невероятную жажду. В горло будто насыпали два пуда соли. Сердце бухало в самой гортани. Пот заливал глаза. Когда впереди блеснула долгожданная влага, ноги у меня уже подкашивались.

Завидев маленький пруд, я с радостным воем уронил свою ношу и спотыкающимися шагами кинулся к берегу. На четвереньках подполз к воде. И – отшатнулся. Из темного зеркала на меня смотрела страшная бородатая харя. Лицо человека, глядящего из пруда, было изуродовано шрамом. Левого глаза недоставало. Половина головы седая, по щекам топорщится жесткая борода, кожа высохла до черноты, на лбу запеклись ссадины… До меня не сразу дошло, что в воде отражаюсь я сам.

Когда я, наконец, сообразил, чье лицо меня так напугало, я хрипло расхохотался. А потом упал у пруда ничком и пил долго и жадно, пил, пока из меня не полилось обратно. Живая вода была чуть солоноватой, солоновато-горькой, как в северных морях. Закашлявшись, я отер губы и снова вгляделся. Дно Источника испятнали разноцветные камни, и там, между камнями…. я взвыл и на карачках пополз назад.

– Не тревожьтесь, он здесь в полной сохранности, – прошелестело за моей спиной. Я крутанулся на месте, ожидая увидеть проснувшегося Иамена. Но голос принадлежал не некроманту.

Как я сразу их не заметил? Должно быть, слишком спешил напиться. В воде полоскал корни трухлявый древесный ствол. Возможно, когда-то дерево было ясенем. У подножия ясеня сидело три женщины. Нет, поправился я, одна взрослая женщина и две девочки. У старшей спутанные вороные пряди свисали на черные глаза. В волосах ее поблескивала седина, а на коленях лежала наполовину связанная рубашка из шерсти непонятного цвета. Девочки, устроившиеся по обе стороны от рукодельницы, были совсем маленькие, лет по пять-шесть, и, кажется, близняшки. На обеих – одинаковые темно-синие платьица с белыми кружевными воротничками, в косичках – синие бархатные банты. На земле перед девочками лежали грудки овечьей шерсти: черная перед левой, белая перед правой. Обе ловко сучили нитки тонкими пальчиками. Их – наставница, мать? – перенимала нити и, сплетая в одно черно-белое волокно, вывязывала петли рубашки. В рубашке не хватало обоих рукавов, и недовязан был низ. Судя по размеру, предназначалась она ребенку. Мальчику лет восьми.

Я ошарашенно замотал головой. Оглянулся на Иамена. Некромант спал, как ни в чем не бывало. На лице его застыла все та же блаженная улыбка.

Правая девочка встала и, отложив пряжу, подошла к спящему некроманту. Вторая последовала за ней. Только сейчас я сообразил, кого эти пигалицы мне напоминают. Серые глаза. Темные волосы. Мелкие, тонкие черты лица. Они могли быть его дочерями, или?..

– Это наш братик? – одна из девочек обернулась к сидящей под ясенем. – Он такой большой…

Я сжал кулаки. Для галлюцинации и женщина, и странные дети, и дерево – все это было слишком реально. Или я схожу с ума?

Вязальщица подняла голову. Волосы рассыпались, открывая изможденное лицо. Кожу ее, по-южному матово-смуглую, но сейчас очень бледную, исчертили морщины. Глаза смотрели тускло. Она заговорщицки улыбнулась мне, кивнула на свое рукоделье и сказала:

– Видите, я специально не довязываю рукава. И знаете что?

Она подозрительно заозиралась, будто в этих пустынных горах кто-то мог нас подслушивать, и закончила свистящим шепотом:

– Я довяжу, а потом распущу. Довяжу и распущу, и никогда до конца не довязываю. Так он нескоро придет сюда.

Я обмакнул руку в пруд и провел мокрой ладонью по лбу. Видение никуда не делось.

Женщина неожиданно посерьезнела. Озабоченно взглянув на некроманта, она сказала:

– Вам надо его разбудить.

Я встал, обогнул таращащихся на Иамена близняшек и, нагнувшись, потряс спящего за плечо. Ничего. Тряхнул сильнее.

– Он не проснется. Он сейчас далеко…

Я обернулся. Вязальщица поднесла свою работу ко рту и перекусила нитку, обтягивающую воротник рубашки. Вытянула растрепавшееся черно-белое волоконце, протянула мне.

– Возьмите.

Я недоуменно сжал кончик нити в руке.

– Я пока за ним присмотрю, – сказала черноволосая, вставая. – Передайте ему, что мама…

Дослушать я не успел – потому что, резко выкинув вперед костлявые руки, она с неожиданной силой толкнула меня в грудь. Пальцы ее были холоднее льда. Я пошатнулся и, все еще сжимая черно-белую нитку в пальцах, плюхнулся в пруд.

Пушистые шарики вербы смотрели на меня из-за всех заборов. Гомонили воробьи, барахтаясь в солнечной грязи. Дети пускали в ручьях кораблики. Мимо прошла девушка в зимнем пальто и заляпанных туфлях. Из-под косынки ее выбивались темные кудрявые волосы. В руке девушка держала ветку мимозы, тоже пушистую, цыплячье-желтую. Сдувая со лба непокорные пряди и помахивая своей мимозой, симпатичная прохожая улыбалась. Когда ее взгляд упал на меня, улыбку словно ластиком стерло. Отвернувшись, она поспешила на другую сторону улицы, хотя там и протянулась зловещего вида лужа. Мальчишка, притаившийся у забора, стеганул по воде прутом, и девушку окатило брызгами. Я не стал слушать их перепалку и поспешил туда, откуда доносилась музыка и людская многоголосица.

Я шел мимо выбеленных и выкрашенных зеленой краской оград. Мимо двухэтажных и одноэтажных домиков с голубыми ставнями, резными наличниками, жестяными флюгерами на крышах. Миновал и несколько кирпичных зданий за казенно-серыми заборами: то ли казармы пожарной части, то ли тюрьма, то ли гимназия. Кое-где еще лежал снег. Кое-где подтаяло. На кустах сирени набухли почки, березы готовились обрядиться в свежие сережки. На колокольне маленькой церкви расселись галки. Лошадь, потряхивая желтой, словно пакля, гривой, протащила мимо телегу. Пахло весной. Весна в предместье, незамысловатая музычка городских окраин. Лужи косо отражали белые редкие облака и летящее сквозь них солнце. В палисадниках среди черных комьев земли пробивалось что-то трепетно-нежно-зеленое. Я задрал голову и, замерев на безлюдном перекрестке, долго смотрел на пробегающие облака. Долго стоял, закрыв глаза, позволяя ветру тешиться с моей нечесаной шевелюрой, долго, пока от солнца под веками – веком – не сделалось сине.

На площади гомонила ярмарка. Торговали ярко-карамельными петушками на палочках. В балагане что-то долдонил петрушка, дети смеялись высокими голосами. Под шарманочную скрипучую мелодию крутилась маленькая карусель. Я остановился перед торговкой сладостями и так долго и жадно смотрел на красного сахарного петушка, что бедная женщина уже не знала, как от меня избавиться.

– Охти болезный. Ну пойди, к церкви пойди, там подадут копеечку. Хлебушка себе купишь.

Я мрачно сглотнул слюну и ретировался. Хотелось жрать. Хотелось завалиться на солнечное крыльцо и пролежать там до вечера, не двигаясь, прислушиваясь к голосам ярмарки. Однако невидимая нитка в моих руках подергивалась – будто вязальщица на том конце напоминала, что мне следует торопиться.

За площадью сделалось потише. Пошли сонные переулочки, побольше луж, пооблезлей краска на стенах. Из окошек на меня пялились мутноглазые бабки – тоже вылезли порадоваться первому теплу. Где-то редко и беззлобно гавкала собака.

На воротах, перед которыми я остановился, имелась латунная табличка. Табличка гласила: «Дом коллежского асессора Нечаева И. М.» Из-за забора тянулись к белесому небу голые ветки яблонь. Я прошел чуть дальше и толкнул калитку. Она подалась со скрипом, и я заглянул в сад.

Тот же снег, комья земли, сухой малинник. На покосившемся крыльце дома большая черная собака чесала задней лапой за ухом. Увидев меня, собака решительно развернулась и побрела с крыльца туда, откуда доносился равномерный скрип. Я вошел, прикрыл за собой калитку – и только тут заметил привязанные к ветке яблони качели. Простая веревка с доской. На доске, не доставая до земли ногами, сидел мальчишка лет восьми. Бледное лицо. Темные волосы. На носу – бледная россыпь веснушек. Серые глаза. Под глазами – синеватые круги, как от бессонницы или болезни. Он медленно раскачивался, и каждый раз, когда доска уходила вверх, ветка яблони отвечала брюзгливым скрипом. Ничем не примечательный пацан, в завернутых до колен матерчатых штанах и рубашке с расстегнутым воротом. И все же при взгляде на него меня пробрало холодком. Игрушечная сабля, та, что все нормальные человеческие мальчишки таскают за поясом, висела у пацана за спиной. Из-за левого плеча знакомо торчала рукоятка.

Мальчик заметил меня и перестал раскачиваться. Открыл рот – но тут неподалеку стукнула ставня. Я, как дурак, заговорщицки приложил палец к губам и нырнул в кусты сирени. Из окна прокричали: «Илюша, а ну ступай в дом! Простудишься!»