Текст книги "Дети богов"

Глава 5. Подземелье

Осень промелькнула незаметно, не считая маленького казуса, приключившегося с новым человеком Касьянова. Слишком уж нахально он прикарманивал наши прибыли с нижневартовских разработок. Крал отчаянно, как будто последние дни мира настали, и небо изготовилось рухнуть на землю. Для него оно, впрочем, и рухнуло. Ингвульф в бухгалтерии смыслил еще меньше меня, зато отлично умел устраивать аккуратные инциденты с минимальным количеством жертв и максимальным, как говорят наши англо-саксонские свойственники, импактом.

И вот я дома. Дом, дом, милый дом, поет сердце. Поет? Как бы не так. Открою вам страшную тайну: я не любил подземелья. Тесно мне было и в грановитых палатах, и в малахитовых, и в лазуритовых, не влекли меня ни сапфиры, ни алмазы, ни эльфийский берилл, ни таинственными свойствами обладавший камень кошачий глаз. Единственное, что мне нравилось в детстве: это когда, подпив светлого октябрьского эля, дед заводил повесть о былых временах, о подвигах и славе. В основном, конечно, о подвигах и славе нашего оружия, потому что размахивающие им без смысла и толка смертные и даже асы были, по дедовской версии, так – инструментами. Главное – откованные свартальвами копья, щиты и мечи. Но даже и этих рассказов мне хватало, чтобы, стянув из кузни какую-нибудь едва обработанную болванку, носиться по подземным переходам во главе шумной ватаги. Кем я себя только не воображал! Больше всего, конечно, меня чаровали подвиги Зигфрида – лишь потом я узнал, каким бедняга-германец был недотыкомкой. Иногда прикидывался я и бешеным берсерком Арнгримом, или каким-нибудь из его непутевых сыновей. А то и наоборот, истребившим их шведским героем Хьялмаром. Тогда Ингвульфу волей-неволей приходилось изображать моего побратима Орвар-Одда, а Ингри, за неимением девчонок в нашей компании, становился прекрасной Ингеборг. Как красиво я умирал на страшном острове Самсо – маленьком островке посреди подземного озера Хиддальмирр! Какую песнь я пел, обложенный трупами врагов! Как плакала бедная Ингеборг-Ингри, как падала она замертво, сраженная известием о моей гибели! Эх, да что вспоминать…

Сейчас деду было не до рассказов. Выставив на покрывало седую бороду, он вытянулся на каменном своем ложе и медленно моргал тяжелыми веками. Моргал так редко, что казался готовым памятником самому себе на крышке саркофага. Рядом за бесконечной пряжей сидела мать. За годы, прошедшие с тех пор, как мы виделись в последний раз, госпожа Инфвальт неожиданно постарела и стала еще более тонкой и легкой. Дунь – унесет, закружит под теряющимся во мраке сводом. В первый же день после возвращения я предложил перевести деда в одну из частных американских клиник. Предложение, в общем, не такое уж глупое – если все чародейство свартальвов не в силах поднять его на ноги, почему бы не попробовать человеческую магию, которую обитатели Митгарта именуют медициной? Мать только улыбнулась и покачала головой, уронив на пряжу черные косы. В косах я с ужасом заметил проблеск седины. «Как же так, ведь мы не стареем!» – хотелось закричать во весь голос, но вместо этого я лишь подошел к ней и, склонив голову, поцеловал прохладную руку. Эта рука, такая хрупкая, часто спасала меня от тяжкого отцовского кулака. Потом, конечно, уже я защищал мать – если Драупнир хотя бы голос на нее повышал, ему об этом быстро приходилось пожалеть. Однако мы растем до обидного медленно. Сколько часов провел я в темной кладовке, скрипя зубами от горя и злобы: не потому, что боялся темноты или обещанных мне каменных гулей с червями Мотсогнира, а потому, что знал – там, в светлых палатах, отец отыгрывается на матери за минутное унижение. Как-то я заявил ей: «Когда я вырасту, я убью отца и женюсь на тебе». И честно собирался так поступить. И даже осуществил первую часть обещанного – только мать совсем не обрадовалась. Нет, она ничего мне не сказала. Инфвальт вообще славилась молчаливостью, что среди наших женщин большая редкость. Но за молчанием этим крылась такая твердость, что куда там Зигфриду, куда там Беовульфу и Хродгару со всей их дружиной. И не надо, не надо, пожалуйста, никаких рассказов о том, как я подглядывал за ней, юной еще тогда, купающейся в озере, и детскими своими пальчиками так и теребил ширинку! Не подглядывал. Не было. Не теребил. Я любил мать, подобно всем этим, рыцарским и легендарным, готовым жизнь положить за перчаточный пальчик своих прекрасных дам. Живущим даже не любовью, не воспоминанием о любви, но левым каким-то о ней представлением. А Инфвальт хотела всего-то навсего нормального сына. Природа взяла свое на моих братьях. Все они выросли честными свартальвами и давно, переженившись, разбрелись по соседним и не таким уж соседним кланам. Таков обычай: наследник у Царя-под-Горой должен быть только один. Деду просто не повезло.

На третий день после моего возвращения мать собрала рукоделье и вышла из комнаты, оставив меня наедине со стариком. Тот опустил веки, веля подойти поближе. Я подчинился. Старик поднял узловатый, годами кузнечной работы выдубленный палец, и указал на стоящий рядом с ложем табурет. Я присел. Облизнув сухие губы, Дьюрин тихо сказал:

– Готовься, Ингве. К тебе переходит Нидавель-Нирр.

– Да что ты, дед…

Он поднял пергаментную ладонь, приказывая мне молчать.

– Ты унаследуешь наш древний венец в страшные дни, мальчик. Зараза поразила наш дом…

Я насторожился. Какая еще зараза? Свартальвы не подвержены болезням смертных, а то всем бы нам уже загнуться от рака легких и силикоза.

– Смерть и распад, – продолжал дед.

Я решил, что старик бредит, и поднес ему кубок с водой – однако Дьюрин отвел мою руку.

– Мне трудно говорить, а сказать надобно многое. Когда мир был еще молод… Когда жизнь не утекала между пальцами, а плескалась, как вино в кубке, наполненном до краев, и кровь моя была горяча… Я совершил неслыханное. Непревзойденное. Ни один из наших кузнецов…

Тут он замолчал надолго – настолько, что мне надоело ждать, и я решил взбодрить беседу.

– Да, дед, твое мастерство славилось издавна.

– Ты спешишь, – печально сказал дед. – Все вы, молодые, спешите. Спешил и я…

Вдруг он бросил на меня тревожный взгляд, и пальцы его сжали покрывало.

– Ты хочешь моей смерти. Тебе не терпится примерить мой венец, я вижу!

– Да живи еще тысячу лет, на кой мне сдался твой венец?! Век бы его не видать.

Терпение мое быстро подходило к концу. Я с усилием напомнил себе, что передо мной умирающий старик, мой дед, и его последние слова надо выслушать во что бы то ни стало.

– Вы все хотите моей смерти, все, – продолжал между тем бушевать Дьюрин, горячечно посверкивая глазками. – Мать твоя подливает мне в питье ядовитое зелье.

Я прикрыл глаза, медленно сосчитал до двенадцати и снова открыл. Как я жалел, что рядом не было некроманта! Вот у него бы точно хватило терпения выслушать все дедовы бредни и отделить крупицу истины от бессмысленного бормотания. Вдруг старик подскочил на кровати и дико уставился на меня:

– Меч! Нашел ли ты меч?!

– Дед, лежи, Имира ради.

– Ты должен найти меч.

Наглинг я, кстати, так и таскал с собой. После слов Иамена я по-другому взглянул на древнее оружие и решил, что нечего разбрасываться пусть и чужим, а добром. Сейчас меч лежал у порога комнаты. Входить к деду с оружием – это было как-то уж слишком, но в Нидавеллире меня так любили, что любое средство защиты могло оказаться не лишним. Убедившись, что свернуть дедовскую мысль к более практичным вещам мне не удастся, я встал, вытащил клинок из ножен и протянул старику. Я ожидал, что Дьюрин в своей горячке вцепится в Наглинг, как во вновь обретенного блудного сына. Старик мимоходом ощупал клинок и с неожиданной силой отшвырнул в сторону. Меч обиженно зазвенел по камням.

– Меч… – прохрипел он.

– Да какой меч, дед? О чем ты говоришь?

Внезапно глаза старика прояснились. Игнорируя все мои попытки уложить его обратно в постель, он сел прямо и ровно и глухо сказал:

– Более шестнадцати веков назад по счету смертных я подчинил себе древнего демона и вложил его сущность в откованный мной клинок. Я назвал меч Тирфингом – Разрывателем, ибо нет ничего, что не поддалось бы власти клинка, в Митгарте, в Свартальфхейме, в Муспеле, в Хель или в иных мирах. Мой Тирфинг разрубает с равной легкостью железо, камень, человеческую душу и душу бессмертного…

– Постой, дед. Какой демон? Демонов не существует, это и малые дети знают.

Старик перевел на меня замутненные временем зрачки, и на секунду мне почудилось, что это совсем не дед мой глядит: с лица Дьюрина смотрели насмешливые глаза некроманта.

«Нифлингов не существует…» Неужели я вечно буду наступать на одно и то же кайло, причем любимой мозолью?

– …душу бессмертного, – продолжал Дьюрин, как ни в чем не бывало, – и ту пуповину, что связывает все сущее в семи мирах, ствол ясеня Игдрассиль. Срок его на исходе… Мир постарел, холодеет солнце, время жизни сменяется временем смерти и обновления. Грядет Рагнарек. Воет ведьма в Железном Лесу, наступает зима Фимбул, спешат боги на последнюю битву. Волк Фенрир пожирает солнце, рвет землю в клочья мировой змей Ермунгард. Корабль Нагльфар отплывает из Хель, на борту его празднует освобождение Локи Убийца Богов. С ним Утгарт-Локи и брат его Хрюмр и все етуны. Битва кипит, рушатся стены Асгарда…

Я утомленно вздохнул. Выслушивать «Старшую Эдду», да еще и в скверном шамкающем пересказе, мне было совершенно не в тему.

– Дед, ты говорил о демоне.

– Я говорил о мече. Найди меч. Передай его Бальдру сыну Вотана, чтобы могучим ударом перерубил он ствол мирового древа…

– Дед, Бальдр погиб еще до твоего рождения. Ты предлагаешь мне воспользоваться услугами некроманта? Тогда тебе подфартило: у меня как раз найдется знакомый. Берет недорого, специалист широкого профиля, по выходным работает с двадцатипроцентной скидкой…

Короче, меня понесло. С таким темпераментом, как утверждает Ингри, в древности меня бы непременно прикрутили к скале кишками собственного сына. Какое счастье, что наследником я не успел обзавестись. И, если верить деду, уже не успею.

Пока я изгалялся, как мог, старик продолжал пересказывать «Старшую Эдду» – которая, я был твердо уверен, имеет к реальности не большее отношение, чем теория Большого Взрыва. Наконец в глотке Дьюрина, видимо, пересохло, и он упал на постель.

– Тебе воды дать, дед?

Старик слабо махнул рукой.

Я пожал плечами и вышел из царской опочивальни. За порогом уже стояла мать со свежим кубком лекарства. Ничего мне не сказав, она скользнула в спальню деда и прикрыла за собой тяжелую дверь.

А на следующее утро я покинул Нидавеллир навсегда. То, что над миром царит утро, я узнал, лишь вернувшись на поверхность – день и ночь в вечной тьме Сваральфхейма сменяются незаметно. Да, я покинул дом своего деда, чтобы не вернуться туда никогда, но прежде…

Тем вечером я сидел в отведенных мне комнатах – точнее, в комнате, которую привык считать кабинетом – и от нечего делать полировал меч Наглинг. Клинок самодовольно поблескивал. Вдоль лезвия тянулась руническая надпись, обозначающая не более и не менее как «Убийца драконов». Обычное хвастовство моего двоюродного кузена. Не успел меч выйти из-под молота Хродгара Черного, а он уже нарек новорожденного Драконоубийцей. То ли дело серебряная катана некроманта: дракона она действительно извела, и, возможно, что и не одного, однако о своих успехах скромно помалкивает. И я подумал, что Иамен прав: нечего раздавать клинкам громкие имена. Взять Наглинг, к примеру: если он уже и так Убийца Драконов, зачем ему еще что-то доказывать? Не лучше ли обернуться против собственного хозяина, как частенько проделывают свартальвовские мечи (особенно, кстати, славен этим все тот же треклятый Тирфинг)? Или попросту выскользнуть в решающий момент из руки, провалиться в озеро или болото, чтобы драконье пламя не попортило ненароком красивой чеканки?

– Нет, дорогуша, – пробормотал я, откладывая в сторону смазанную асидолом тряпицу. – Ты у меня поработаешь добросовестно, а то мигом лишишься всех своих регалий. Уж на это моего мастерства достанет.

Меч обиженно загудел в том смысле, что сам я дурак, а он – оружие честное. Ишь ты, какой гордый. А как ты, братец, в озеро угодил, а? И не говори, что тебя туда запрятал вездесущий оберштурмбанфюрер: на все мечи оберштурмбанфюреров не напасешься. Клинок уже собрался ответить, как в дверь тихо постучали.

– Входи, мама, – сказал я.

Ее стук и ее шаги я узнал бы из тысячи. Дверь приотворилась, и Инфвальт вошла. Тихо села на кресло у окна – того, что я величал окном. На самом деле это было голографическое фото альпийского луга. Свет отражался от фотографии так, будто и впрямь из прямоугольника било солнце. Мать смотрела на картинку с минуту, а потом сказала:

– Ингве, ты так любишь свет.

– Ты не знала?

Мать помолчала, комкая в руках расшитый крупным бисером платок. Она всегда была мастерицей, да кому только нужно ее мастерство? Разве что мне – а как раз мне мать никогда не дарила ничего из своих поделок.

Наконец она подняла черные, запавшие от бессонных ночей глаза и сказала:

– Мой мальчик, я так виновата перед тобой.

Я удивленно нахмурился.

– О чем ты говоришь, мама?

– Все эти годы… я лишила тебя того, что ты любишь больше всего на свете.

– Я люблю тебя, мама. Но я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она опустила взгляд на вышивку и негромко произнесла:

– У этих стен слишком много ушей, Ингве. Прогуляйся со мной к озеру.

Озеро Хиддальмирр простиралось перед нами зеркальной гладью, над которой бледно светились наплывы сталактитов. По-моему, это было самое красивое место в Нидавеллире. Несущая известняк вода украсила берег причудливыми узорами: беседки и водопады, и каменные птицы, и слоны, и конница, и бесконечные, уходящие вдаль колоннады дворцов. Когда-то в детстве я придумывал, что вода творит свои скульптуры не просто так. Вода течет из верхнего мира и приносит нам эхо его событий. Поэтому слоны были не просто слоны, а знаменитые элефанты Ганнибала, а конница – конницей бешеного Двурогого Искандера, с которой он дошел до сказочной Индии; дворцы не просто дворцы, а палаты Шехерезады. Мать знала много преданий Митгарта и охотно мне их пересказывала, и порой героям северных саг и дедовских хвастливых историй я предпочитал земных полководцев. Мои приятели ворчали: им-то вовсе не хотелось запоминать всех этих Юлиев, Ксерксов и Александров, им хватало и нашего, с младенчества знакомого. И только я рвался Имир знает куда…

Мать опустилась на глыбу известняка, которую я прозвал Троном Двалина. Руки ее так и были сцеплены на коленях и все терзали и терзали платочек. На меня она не смотрела. Взгляд ее был направлен туда, где темная поверхность озера сливалась со сводом пещеры.

– Ингве… Ты не любил своего отца.

Вот те раз! Неужели она решилась на пять лет подразумевавшийся разговор? Я немедленно ощетинился.

– А было за что его любить?

– Не перебивай, пожалуйста, – тихо сказала Инфвальт. – Мне и так тяжело.

– Да что ты хочешь мне сказать?!

Мать продолжала смотреть на озеро. Поэтому, наверное – потому, что она так и не решилась взглянуть мне в глаза – поэтому так и окончился наш разговор.

– Драупнир не был твоим отцом. Молчи. Я была молода и глупа, а твой отец… Твой настоящий отец. Он был… он и сейчас, наверное, где-то есть. Он был всем, о чем может мечтать наивная девочка. Я была так счастлива, когда он впервые мне улыбнулся. Он не сразу назвал свое имя, но с первой встречи я поняла – он не тот, за кого себя выдает. Он всегда менял обличья, как смертные на карнавале меняют маски, или как старая листва в лесу сменяется новой листвой. Возможно, в этом секрет его очарования. Или бессмертия. Я не знаю.

Тут бы мне и схватить ее за плечи, развернуть лицом к себе, затрясти, заорать: «Да кто же он, кто?!» – и тогда не пролегла бы между мной и государыней Инфвальт невидимая стена. Но я стоял молча, будто скованный льдом. Все эти годы, мама, все эти годы…

– Драупнир был очень добр. Я уже носила тебя под сердцем, когда он предложил мне стать его женой – женой князя! И я не смогла ему солгать. Я сказала правду. И он… он согласился признать ребенка своим. Сейчас я понимаю, что лучше бы я смолчала, а еще лучше – отказалась выходить за него. Он сумел простить меня. Но не сумел забыть. И тебя, Ингве, он ненавидел: потому что это было так ясно, что ты не его сын, потому что ты похож на того, другого…

Наконец-то она обернулась. Встала, протянула руки, взяла мое лицо в свои маленькие жесткие ладони. Я молчал. Мне показалось, что глаза ее блестят от слез – но это могло быть и отражением водных бликов.

– Что же ты молчишь, Ингве? Что же ты не спросишь, как зовут твоего настоящего отца?

Ни слова не говоря, я освободился из хрупкого кольца ее рук и пошел вон. Имя моего настоящего отца она прокричала мне вслед, и звук отразился тысячекратно от сводов пещеры. И свод загудел, как в предчувствии землетрясения, когда дрожат материки и километры суши уходят под воду. Имя захлестнуло меня, как цунами, и поволокло прочь, прочь по широким и узким, освещенным и темным коридорам, через высокие залы, прочь через анфилады комнат, прочь, прочь! Встреченные мной отшатывались.

Хорошо, что Наглинг я прихватил с собой к озеру – будто знал, что домой мне больше не суждено вернуться.

Вы скажете, я так озверел потому, что в одночасье из наследника Свартальфхейма превратился в Хель знает что? Скажете и ошибетесь. Представьте, что всю жизнь вас продержали в темной комнате. Там, за шторами, за железными створами ставней, апрельское солнце играло в лужах, там ветер плясал в свежей весенней листве, там гнулись над миром разноцветные радуги. А вы сидели в четырех стенах и пялились в заросший паутиной угол. Представьте теперь, что на двери не было замка: просто с рождения вам твердили, что малейшее прикосновение этих жарких лучей к вашей коже закончится болезнью или смертью. А так, пожалуйста, выходи. И вы сидели в проклятой комнате и пялились в заросший паутиной угол, потому что боялись – вы смертельно боялись того, что не могло причинить вам не малейшего вреда. Конечно, я слегка сгущаю краски, но благородная Инфвальт угадала правильно. Она всегда понимала меня лучше, чем я сам себя понимал. Меня взбесило не то, что венца Нидавель-Нирр мне не видать теперь как собственных ушей. Нет, скрутившее меня бешенство имело совсем другую природу.

Над Москвой набрякшие дождем тучи прятали рассвет. В человеческом мире была уже ранняя весна: ведь время в Свартальфхейме и Митгарте течет по-разному. Интересно, что сказал бы на это мистер Дрэйк со своими уравнениями? Я шагал по улице, разгребая ботинками подтаявший снег. Солнце пряталось – снова пряталось от меня за облаками, за смогом, за дымами теплостанций – как будто и оно не решалось показаться мне на глаза. Впрочем, отчасти я и радовался раннему часу. Не уверен, что спешащим на работу прохожим понравился бы мрачный, щетиной заросший мужик, шкандыбающий по Солнцево с мечом наперевес.

Распахнув подъездную дверь, я единым махом взлетел на четырнадцатый этаж. Вытащил из кармана ключи. Вот теперь мой дом, с сегодняшнего дня и впредь – уже единственный. Потому что в доме моего настоящего отца меня, конечно, тоже не ждали.

Замок почему-то поддался с трудом, будто заржавел от долгого ожидания – хотя Нили-то остался в Москве, и Ингвульф, вроде бы, сюда захаживал. Нили, кстати, придется отпустить, подумал я, и пожалел себя мимоходом: как-то я к вечно ворчащему телохранителю за долгие века привык. Ну да ладно, он хотя бы обрадуется – ему-то все наверху поперек горла, вот и отправится в любимое подземелье. Хоть кому-то будет хорошо. Тут замок наконец-то щелкнул, я с грохотом отворил железную дверь – и меня оглушили музыка и голоса. Ввалившись в гостиную, я застыл столбом и отвесил челюсть.

Вся честная компания была в сборе. Ингвульф и его ребята расположились перед телевизором и смотрели футбольный матч. На диване обнаружились: Ингри в шароварах, Юсуфик в моем (!) банном халате, еще какой-то юноша восточной наружности, огромная миска попкорна и – это уже, правда, на журнальном столике – кофейник с отбитым носиком и остатки пиццы. Музыкальный центр на полу, неизвестно откуда взявшийся, давился бодреньким регги. На звук громыхнувшей двери из кухни выглянул Нили, еще более заросший и мрачный, как туча. Юсуфик поднял на меня глаза цвета спелых каштанов и на чистейшем русском сказал:

– Ребята, песец. К нам приехал ревизор.

И все смешалось в доме Облонских.

Когда пыль слегка улеглась, музыкальный центр и телек заткнули, и плечи мои покрылись синяками от дружеских тумаков, я воздел длани горе и заорал:

– Цыц! Говорите по очереди.

Обернувшись к Ингвульфу, старшему здесь и самому разумному, я ткнул в него пальцем:

– Ты, отвечай! Что это за бардак?

Ингвульф сначала было нахмурился, затем расплылся в широкой улыбке, затем снова посерьезнел:

– Тут такое творилось, князь! В Москве буча, переворот. Труповодов свергли, посадили кого-то нового. Труповодов тоже посадили, но не туда, куда бы им хотелось. По улицам два месяца танки катались: к Белому дому, от Белого дома, к Кремлю, от Кремля. Чехарда, задницу со смеху порвешь. Касьянов наш уже не полковник, а генерал и важный человек. Просил насчет Нижневартовска и прочего не беспокоиться, за всем, мол, будет присмотрено. Ну я тоже проследил, пока вроде дела идут, как шли. Лучше даже идут.

– Понятно. Теперь ты, – я кивнул Ингри. – Ты что вообще тут делаешь? Почему не в Ираке? Нафиг ты мне свой гарем притащил?

Ингри ухмыльнулся и ущипнул взвизгнувшего Юсуфика за задницу. Нили сплюнул на ковер (тоже, между прочим, непонятно откуда объявившийся).

– Так в Ираке чехарда еще больше. Американцы вышли совсем, у них своих проблем по горло. Суни с шиитами тут же сцепились, им сейчас не до нефти. Режут кого попало. Ну, я руки в ноги и сюда. Это еще не самое прикольное. Иранец объявил, что сделал наконец-то атомную бомбу, да не одну, а много, да не малой и средней дальности, а чего покруче. И горит, значит, желанием возжечь всемирный джихад. Собирается для начала уронить парочку на Израиль, но понятно, что если на Израиль ронять, то надо тогда уж сразу и на Америку, а для верности и на ЕС… Короче, дрожим и ждем финала. Мы уже к тебе собрались всем кагалом, думали, приютишь ты нас, бедных, в царских чертогах, или пошлешь обратно на землю помирать от страшной лучевой болезни…

Тут он, наконец, заметил, что со мной что-то не так, и замолчал. В опустившейся на комнату тишине я протянул:

– Та-ак. Воет, значит, ведьма в Железном Лесу, грядет Рагнарек. Волк Фенрир пожирает солнце, змей Ермунгард сушей закусывает…

Ингри удивленно моргнул:

– Ты чего, Ингве, серьезно перепугался? Мы ж не хотели, извини. Сколько уже было таких кризисов, все живы пока.

– Всё? Изложили приятные новости?

Я прошел к креслу, согнал с него расположившегося там юного араба, вытянул ноги, руки на подлокотники возложил: ну прямо государь Дьюрин во время церемониала освящения нового горна – и говорю:

– Теперь послушайте, что я вам скажу.

И рассказал. Рассказал, что никакой я им с сегодняшнего дня не князь, не бог и не герой, поэтому – подчиняться вы мне не обязаны, вольному воля, невольному – тоже воля, идите, короче, ребятки, на все четыре стороны и не поминайте лихом.

Они выслушали. Тихо выслушали. Внимательно. Как будто и не самозванец с ними беседует, а истинный наследник дьюринова престола. Когда я закончил, переглянулись. Долго переглядывались. Так долго, что Юсуфик успел было открыть пасть и вякнуть:

– Так кто же, Ингве, настоящий ваш… – но тут Нили быстро охолодил его крепким подзатыльником.

Наконец ребятам надоело играть в гляделки, и все, как по команде, уставились на меня. Заговорил, к моему удивлению, Ингвульф. Я-то ожидал, что первым выскажется языкатый Ингри, но тот скромненько помалкивал во втором ряду. И вправду, что ли, конец дней настает…

– Ингве, – сказал мой капорежиме. – Ты редкостный дурак.

– Спасибо. Это я уже слышал. Причем неоднократно.

– Так послушай еще раз. Неужели ты думаешь, что все мы за тобой пошли из-за какого-то титула? И в Хьяльмара с Орвар-Оддом мы, по-твоему, играли только потому, что ты – наследник князя и князь?

– Да при чем здесь Хьяльмар?

– При том. Мы же побратимы, князь. Не дергайся: что тебе мать сказала, то между тобой и благородной Инфвальт. А венец тебе все же принимать придется.

– С какой еще радости?

– А ты подумай башкой, Ингве: кто, кроме тебя?

Тут я расхохотался. Невеселый это был смех.

– Кто? Думаешь, желающих мало? Да любому из моих братцев только протяни Нидавель-Нирр – с руками оторвут. А если и не они, Хродгар зубами вцепится. Он давно на дедово место метит. И правильно – отец его Глойн Дьюрину был племянником, сестриным сыном. Все права на престол у него…

– Это так, князь. И именно поэтому никакого венца им давать нельзя. Да ты представь, что в Свартальфхейме начнется, если ты от престола отречешься. Ведь будет, брат мой Ингве, война. Посмотри вокруг: тебе этого хочется? Чтобы не только в Митгарте, но и в Нидавеллире бомбы мастерили? Ну, что же ты замолчал? Давай, расскажи нам, как хорошо будет делить дьюриново наследие под бомбежкой.

И что я на это мог сказать? Ничего. Почему, Хель меня забери, я всегда и во всем остаюсь в дураках, и последнее слово – вечно за кем-то другим?

Когда ребята Ингвульфа убрались на стрелку с людьми Касьянова – я уже и не стал спрашивать, что они там на пару с органами в охреневшей Москве проворачивают – а Юсуфик с новым другом умотали по магазинам, в квартире остались только я, Нили и Ингри. Нили удалился на кухню, запихивать в посудомойку тарелки (перебив из них половину) и варить свежий кофе. Ингри остался со мной в комнате. Я подошел к окну. Балконную дверь плотно прикрывали жалюзи, но даже из-за них пригревало. Я порылся в кармане, уныло оглядел смятую пачку.

– Под диваном твои сигареты, – сказал Ингри.

Я залез под диван. Новая пачка нашлась между старым носком и маленькой деревянной лошадкой (откуда, асы и альвы мои, откуда?). Я вытащил лошадку и вручил Ингри. Тот обрадовался:

– О, а Юсуфчик ее полдня искал.

Я не стал спрашивать, зачем арапчонку понадобилась коняшка. Лучше не знать. Многого, как я понял за эти дни, лучше не знать.

– Ты бы вышел в спальню, – предложил я Ингри.

– Нет, я от двери посмотрю.

– Интересно тебе?

– А то как же.

Ингри спрятался за дверью – только острый нос торчал. Я заорал: «Нили, посиди пока на кухне» – и распахнул занавески. Потянул вверх жалюзи. Откинул шпингалет. И вышел на балкон.

Ингри, по-моему, все-таки ждал, что я воспламенюсь или обращусь в камень. Дудки. И все же сощуриться мне пришлось – солнце вывалилось из-за туч и, мокрое, засверкало неожиданно ярко. Надо будет купить темные очки, подумал я. Подставил лицо под свет. И решил не покупать. Потому что, господа мои, вот там, на узком этом балконе, над коробками многоэтажек, над ползшей внизу поливальной машиной: что поливала она в восемь утра? растаявший снег? – и над бегущими за ней маленькими радугами – там вернулось ко мне дивное чувство крыльев. В лицо пахнуло ветром, и почудилось – я лечу. Лечу над городом, лечу над драконьей лентой реки, над бесконечной толкучкой МКАДа, над пригородным редким леском в дымке новой листвы – и дальше, над иными лесами и горами. Солнце било мне в глаза, вечно-юное живое солнце, умывшееся в первом весеннем дожде и в струях воды от поливальной машины.

Шторы и жалюзи все же пришлось задвинуть – не перекрикиваться же мне с Ингри через полквартиры? Он подошел, посмотрел уважительно. Почесал длинный нос.

– Ну что я могу сказать? Круто. Завидую. Жаль, что я весь из себя такой законный…

Я немедленно отвесил ему пинка. Он ответил дружеской зуботычиной. А потом консильере мой вдруг резко посерьезнел.

– Я вот что… Не хотел тебе при всех говорить.

– Ох, не пугай. Какие еще приятные новости?

Ингри порылся в барахолке на журнальном столике и вытащил из-под коробки с пиццей газету почти полугодовой давности. Протянул ее мне.

– Тридцатая страница. Читай. Тут о твоем Наглинге.

Я так и сел на диван.

– Если скажешь, что подделка – убью.

– В том-то и дело, что не подделка. А лучше бы был подделкой.

Я поспешно зашелестел газетой. На развороте, как раз напротив светской хроники, было большая статья. Перепечатка из «Нью-Йорк Таймс», перевод бездарный – но все, что надо, я понял. И фотография-то, фотография…

– Причем, – сказал Ингри, когда я закончил чтение, – обрати внимание. Скотина молчала, пока меч полеживал себе в сейфе. А как стырили, разоралась на всю Ивановскую.

– «По примерной оценке, стоимость похищенного артефакта по сегодняшнему курсу превышает два миллиона долларов», – процитировал я. – Еще бы не разораться.

– Нет, ну ты понял?

– Понял. Не тупой.

– Это ты посмотри, как тебя классно вели. Наглинг стырили в первых числах сентября, так? Ты когда с Касьяновым говорил? Второго, третьего?

– Пятого.

– Во-во. Пятого. Очень все четко сработано. Выкрасть меч, подкинуть в озеро, тебя привести туда же…

– Думаешь, Касьянов?

– А кто еще знал?

– Мало ли. У него начальство, у тебя куча каких-то левых людей работает.

– У меня все люди правые. А насчет начальства… Что-то сдается мне, что мужик этот – сам себе начальство.

Я подумал еще. Покачал головой.

– Нет. Не сходится.

– Почему не сходится?

– Про гадалку он откуда пронюхал? Как он мог вообще знать, что нам приспичит погадать по внутренностям дракона? Вроде, у них это не самый общепринятый метод.

– Хель его разберет, какие у них методы. Про волков-то мы не знали.

– В общем, знали. Про «Вервольфов». В частности… очень уж меня плотно должны были курировать.

Мы переглянулись. И завопили одновременно:

– Некромант!

Нили вылетел из кухни с полотенцем в руках.

– Где некромант?

– Вот именно, – сказал я. – Именно что «где некромант»?

Если это и есть желанное последнее слово – пусть пожрет его волк Фенрир.