Текст книги "Семейная педагогика"

Часть IV
Игра, творчество, жизнь

Глава 1
Формула В. H. Терского

Без игры нет ни детской жизни, ни развития детского коллектива. Игра, если она правильно педагогически сконструирована и организована, больше, чем какая-либо другая деятельность, позволяет всесторонне и во всей полноте развивать самодеятельность детей применительно к их возрастным особенностям. Неслучайно такой большой мастер воспитания, как Виктор Николаевич Терский, выдвинул формулу: «игра – творчество – жизнь».

Игра может быть в руках тем инструментом, с помощью которого осуществляется переход от простейшего детского желания удовольствия к серьезным и трудным социальным функциям, которые призван осуществлять гражданин общества. Этот переход осуществляется путем постепенного усложнения социального и нравственного содержания игр, их организационного оформления путем их сочетания с другими видами деятельности, которые параллельно также усложняются.

Игра и труд нерасторжимы. Я много лет работал в школе-интернате, где большинство детей были с приводами, то есть успели совершить какие-то преступления. И когда я увидел, что ребенок, увлеченный игрой, способен легко выполнять самые трудные дела, я воспользовался этим открытием и стал с детьми разрабатывать долговременные игры, насыщенные трудом, занятиями искусством, творчеством.

У нас было 180 гектаров земли, огромное подсобное хозяйство, цветники, птицеферма, студии, кружки, секции. И весь этот объем трудовых дел был втиснут нами в игру. И дети боролись за то, чтобы заполучить наиболее трудное задание: разгрузить вагон кирпича, строить мастерские, собрать урожай капусты, провести конкурс, организовать выставку картин и т. д. Я, разумеется, и тогда видел не только положительные, но и негативные стороны слияния игры и труда, но рассуждал примерно так: да, ребенок выполняет трудовые задания не в силу долга, а в силу требований игровой ситуации. Главное, что ученик сам идет к приобретению практического опыта, трудовых навыков, сам тянется к познанию окружающего мира. Например, по условиям игры требовалось написать несколько картин, сочинить стихи. Этому предшествовала специальная подготовка: ребят собирали и учили технике рисунка и стихосложения. Я исходил из того, что каждый ребенок, независимо от того, имеет ли он склонности к поэзии или к живописи, должен самостоятельно разбираться в том или ином виде искусства. Для этого каждому будет полезно попробовать свои силы. Ведь только попробовать, не больше! Никто никого не заставлял, а между тем все сидели и писали стихи, работали над рисунком. И так в течение четырех лет.

Для меня великой радостью были приезды родителей наших детей, которые искренне радовались тем переменам, которые произошли в их детях.

Глава 2
Тонкое мастерство игровых действий

Представьте себе развитие такой ситуации. Вы говорите: «Отгадай, что у меня в руке» или: «А вот я знаю удивительно интересную задачку…» В ход пущен один из сильнейших педагогических приемов – игровой элемент. С этой минуты ребенок ваш. По его представлениям, он наконец-то встретил нормального взрослого, который не задает ему дурацких вопросов: «А как ты закончил четверть?», не делает своих скучнейших заключений: «Надо подтянуться…»

Что происходит в ситуации, когда вы предлагаете ребенку отгадать, что у вас в руке? Во-первых, происходит своего рода уравнивание – стираются, так сказать, возрастные границы. И здесь нет никакого панибратства, никакого ущемления достоинства взрослого: просто вы выполняете элементарное требование – говорите с ребенком на его языке. Во-вторых, общению задается такой характер, который мгновенно снимает напряженность и натянутость. И в-третьих, действие, окрашенное игровым элементом, устанавливает прочную связь, на основе которой могут запросто и успешно развиваться всякие другие неигровые действия. Вы говорите: «А вот ты не отгадал, а я отгадаю все что угодно…» Ребенок колеблется. «Ну попробуй». Вы касаетесь его руки: не бойся. Контакт усиливается. И ребенок соглашается. Он радостно смеется, если вы не отгадаете. Он с вами. Вы его очень обидите, если на этом оборвете взаимодействие с ним. И рад он будет даже тому, если вы попросите его о чем-нибудь серьезном. Он постарается выполнить. Но если вы вообще никогда не возвратитесь к игре, он вас возненавидит, ибо поймет, что игра нужна была просто для того, чтобы «приручить» его.

Игровое действие всегда является составной частью игрового взаимодействия с ребенком или с коллективом ребят. Его основная цель в конечном счете – вызвать определенное отношение к требованиям воспитателя, к различным ценностям, к самому себе и к окружающим людям.

Глава 3
Вместе с родителями

Я использовал игру и как средство приобщения родителей к педагогическому творчеству. Родители на моих глазах преображались, когда я их приглашал на свои игровые занятия с детьми. Они включались в мои игры, увлекаясь живописью, музыкой, хореографией, историей искусств. В этом многообразии интересов рождалась личностная неповторимость и детей, и родителей, которые в процессе занятий формировали свою индивидуальность, развивали себя. А начиналось все так: я, обращаясь к детям, к их мамам и папам, рассказывал придуманную мною вместе с детьми сказку: «В некотором царстве, в некотором государстве, где цены были очень высокие, жила-была простая волшебная кисточка…». И каждый ребенок ощущает ее волшебство, трогая колонковое острие ладонью, щекой, губами. А потом наблюдает, как принцесса-кисть отправляется в загадочные владения, которые зовутся палитрой. Вместе сочиняем тут же про каждую красочку: «Я кадмий, кадмий желтый, я солнца светлый луч…». Мой поэтический всплеск обращается к Набокову: «синее синего синей, почти не уступая в сини воспоминанию о ней!». Это магическая формула поэта. Я сто раз повторяю ее с детьми, они понимают, чувствуют. Это ключ к Высшему.

Цвет нельзя рассказать. Цвет можно только воспламенить в душе. Помочь представить. Но это не каждому дано. А лишь тем, в ком есть дар гуманитарной культуры. Эйдетизм – образная память, сохраняющая в себе яркие цветовые образы. Эйдетические упражнения – распахнутое окно в озонную гуманитарность.

– Дети, закройте глазки. Представьте себе цвет небесной тишины: ультрамарин, кобальт синий, розовый, целериум. А рядом кадмий, киноварь, краплак…

Лжегуманитарность, как и бездумная технология, игнорирует созерцательно-интеллектуальный эйдетизм. Между тем любая гуманитарность, как и любой истинный талант, начинается с прелести созерцания, с таинственного волнения.

Этого волнения ничем не заменить. Одухотворенная технология ищет тропинки к детским сердцам, к ликующим эстетическим родничкам. Попробуйте поднести тюбик к свету, настройте детей на ожидание чуда: сейчас, извиваясь, выскочит волшебная нить берлинской лазури или сверкающего изумруда. Странно устроены не только детские глазки, но и глаза взрослых. Не всякий способен ощутить красоту цвета. Не каждого будоражит цветовое пятно. Ликующему созерцанию надо не просто учить, может быть, даже учить невозможно, ребенка необходимо эмоционально приближать к красоте.

Это хорошо понимают родители, лишенные в своем детстве такого чудесного приобщения к миру прекрасного. Они говорят об этом. И к радости детей будто становятся детьми, приводя в восторг своих милых чадушек.

И больше всего я поражался тому, что дети 10–12 лет быстрее и свободнее осваивали самые сложные проблемы из мира искусств. Я обращаюсь к детским ручкам и говорю о том, что рука мыслит так же, как наш мозг, как наша головка! И дети верят мне. И в этом сказывается своего рода педагогический космизм, рождающий веру, энергию и великую силу красоты.

Глава 4
Планетарный дух технологии

Детская ладошка – это гармония природной красоты: чего стоят прозрачные пальчики! Кисточка – продолжение руки, она должна быть так же любима, как собственные пальчики.

Мы рисуем солнце, и нас волнует ритм языка, ищем вместе чистоту тона, блика, колорита.

Вот строка А. С. Пушкина: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник». Особое чутье света, полутонов. Литература как гуманитарное образование не может быть бесцветной.

Размышляем с ребятами над иллюстрацией к Набокову – огромная кадмиево-желтая бабочка на голубом фоне бескрайних просторов. А как поэт радовался краскам:

 
Березы, флигельный балкончик,
все в пятнах солнца.
Обмакну
и заверну погуще кончик
в оранжевую желтизну…
Какие краски засверкали,
какая радость расцвела!
 

Краски и цвет – не только душа гуманитарного образования. Это своеобразное мировоззрение, полнота мироощущений. В восточной школе, рассказывает «магическая дама» Блаватская, для обозначения Семи Иерархий творческих Сил существовало «колесо» семи цветов, которые назывались Ангелами, Строителями, Планетарными духами и т. п. Гуманитарное образование без этой космогонической гармонии ничто.

Как научить ребенка различать прекрасное в каждом свойстве планетарного духа? Как через технологические решения приходить к одухотворению повседневности?!

Мы проигрываем циклы восторженных ситуаций с семицветием планетарных сил. Добиваемся, чтобы сердце трепетало от ожидания столкновения с цветовым ангелом. Иной раз я просто кричу: «Смотрите же, как таинственно красиво!» А потом двадцать раз повторяю: «Божественная голубизна!»

Мой творческий замысел распознается и поддерживается родителями. Они нутром своим материнским чувствуют духовное преображение своих деток.

Они радуются быстроте и стремительности детских преображений.

А я говорю о том, что скорость, как утверждали отечественные художники и мыслители, это основа творчества, это наш великий разум, наше чувство прекрасного! Я говорю о том, что на следующем занятии будет особым образом использована для творчества каждая минута! Каждая секунда! Мне верят и дети, и их родители. Они с нетерпением ждут следующего занятия.

Глава 5
Один час, расписанный по минутам

А. 10 часов 27 минут создание атмосферы творчества.

Я в роли волшебника. Дети называют меня Колдуном. Я показываю свои картины: «Нищие», «Россия с протянутой рукой», «Распятие», «Казнь св. Себастьяна». Уверяю, что каждый из них может лучше нарисовать. Но сначала упражнения: «Кто быстрее найдет свои любимые цвета?».

– Можно нарисовать «Танец красок»? – это Сережа.

– А я хочу нарисовать «Бой красок»! – это Андрей.

– А я – «Краски смеются».

– А я – «Краски и звезды»…

Говорю о главных требованиях: верх светлее низа, повсюду воздух – в мире нет пустых мест, с предельной любовью отнеситесь к кисточке, бумаге, воде, краскам…

Даю каждому по крохотному листочку ватмана, примерно в полладони. Важно, чтобы ребенок овладел малым размером, малышу легче с ним справиться.

Листочек следует наклеить по уголкам к картону. Я даю каждому палитру из картона с наклеенным кусочком белой бумаги, две кисточки, две баночки с водой. Ставлю перед ребятами по три баночки с «воздухом» – синим, оранжевым и сиреневым. Вся эта техническая работа должна быть выполнена быстро: нельзя томить долгим ожиданием. Во время всей этой технической работы в каждом сантиметре пространства, окружающего детей, должно присутствовать несмолкающее восхищение: «Смотрите, какой воздух! А какое чудо этот кадмий оранжевый! Запомнили? Кадмий оранжевый. Давайте хором: "Кадмий оранжевый!". А этот кобальт синий».

– Андрей, какая это краска?

– Кадмий оранжевый!

– Нет, это кобальт синий! – это Сережа.

– А теперь пошли! Поехали! Где наши волшебные кисточки?! Каким должен быть верх картины? Почему? Правильно, Сережа. Небо всегда вверху, оно всегда светлее земли… А воздух?! Воздух, пропади все пропадом! Совсем забыли! Кому воздух?

– Мне воздух!

– Мне голубой!

– А мне кадмий оранжевый!

Через десять минут картинки готовы.

– Кто сделал работу, может попробовать еще один вариант.

– А кто желает, может сыграть свою картину на фортепиано, – это учительница музыки Елена Ивановна подошла.

Нарисовали все. Затем сочиняли музыку.

Б. 10 часов 35 минут энергия, энергия и еще раз энергия.

Нужна ли страстность?! Мне понятны формулы Ушинского и Дистервега: «Только личность воспитывает личность! Только энергия учителя способна разбудить детские силы!». Я проявляю свою энергию, чтобы показать детям силу человеческой увлеченности. Я, как метеор, лечу от одной детской работы к другой, реагируя на каждую: «Прекрасно! Какое великолепное небо! Как тебе это удалось?» – И еще советую изредка: «А попробуй-ка красный цвет!». Или: «А вот здесь хорошо бы еще раз прописать…». Я подаю детям размешанные краски, подаю воду, мою кисти, учу рисовать воздух, одним словом, я их слуга, я их наставник, я их друг. Я чувствую, что моя энергия захватывает детей, – и это то, что надо! Но рядом с детьми взрослые – родители и педагоги. А как они реагируют на эти методы?

В. 10 часов 50 минут. Ураган талантливости не может не захватить.

Родители помогают мне вести занятие, детям нравится их участие. Вот как рассказывают о своем участии в семинаре-тренинге одна из родительниц, Людмила Николаевна Соболева:

– Я перешла на работу «лаборанта»: подавала кисти, бумагу, раскладывала краски на палитру. А Юрий Петрович в это время выплескивал свою энергию на ребятишек. «Чтобы все было заполнено, все заполнено!» – раздавалось вокруг, потому что он не стоял на месте, а был в одно и то же время рядом со мной, сзади меня и где-то совсем в другом конце. «Воздух тоже можно нарисовать. Рисуйте воздух». И дети старательно обмакивали кисточки в краски, интуитивно понимая, чего от них хотят, и рисовали небо, землю. «А теперь деревья, деревья». Я быстренько раздавала всем зеленую краску для деревьев. В ход пошли тоненькие кисточки. Я остановилась возле Сережи Петрова. Земля, небо, солнце – все уже было «на месте». И вот тоненькая кисточка в руке с черной краской занесена над листом, ребенок решается, но никак не опускается рука.

Г. 11 часов 27 минут. Можно ли вмешиваться в детский рисунок?

Мне сразу хочется ответить: «Нежелательно». Но здесь речь идет о детях, которые впервые сталкиваются с красками, с палитрой, – детское сознание еще не в состоянии объять всю технологию. Создаются психологические барьеры, которые ребенок не может сам преодолеть. На помощь обязательно должен прийти воспитатель. Я видел такие заминки у детей. Сидит и не знает, как начать, как решиться на первое движение, и кисточку как-то неловко держит. В подобных случаях надо тихонько коснуться детской ручонки, сказать, что кисть удобнее держать вот так, а водичку лучше стряхивать, чтобы не было большого озера на бумаге, теперь за краску – и вперед…

Людмила Николаевна продолжает наблюдать: «Сережа направляет руку в один конец листа, затем в другой, но никак не решается нарисовать дерево. Не могу понять, что его останавливает. И вот когда он вдруг начинает рисовать дерево с самого краешка листа, где случайно оставлена белая полоса, я догадываюсь: белой бумаги больше не осталось – дерево рисовать негде. Я беру кисточку и начинаю рисовать дерево прямо посередине листа на траве, и оно "растет" до неба. Сначала это его изумляет, но потом, осмелев, он начинает радостно рисовать».

Я был на седьмом небе, когда работы маленьких художников удавалось выставить в Кремле. Но самое великое наше достижение – то, что трехлетки создавали своеобразные шедевры, и в это поверили воспитатели, родители.

Если ребенок не увидит красоты в малом, он не научится видеть прекрасное и в большом.

Восприятие прекрасного должно постоянно подкрепляться деятельным участием ребенка в творении красоты.

При этом необходимо помнить следующее: если эстетическое не будет соединяться с нравственным, то такой разрыв неизбежно приведет к пустоте, экзальтированности и показушному эстетству.

У Любви только один настоящий союзник – это та высокая культура, которая ближе всего к Богу, к ней и взывало теперь мое сердце. Эта божественность может стать великим союзником и семьи, и родителей, и детей. Меня восхитили педагогические откровения Владимира Петровича Попова, особенно те, в которых он касался и своей неразделенной любви, и той любви, которая так захватывала внимание художников и мыслителей мира.

– Однажды, – рассказывал он детям, – Рафаэль доверился своему другу: «В мире так мало изображений прелести женской, посему я прилепился к одному тайному образу, который навещает мою душу».

Тогда друг спросил: «Что значит "навещает душу", что значит это "прилепился"»? Рафаэль бросился к другу со слезами на глазах и открыл тайну. В нем давно зрело святое чувство написать Мадонну. Он громко произносил ее имя по ночам и, произнося ее имя, прислушивался к своей душевной грусти. Неутомимый дух его трудился над образом Мадонны, а образ все еще был туманным. Иногда, в какие-то мгновения он видел очертания своего идеала, но все тут же исчезало. И вот однажды ночью художник увидел на своем холсте – там, где был неоконченный портрет Мадонны, сияние; образ казался совершенным, будто живым. Градом покатились слезы из очей изумленного Рафаэля: он нашел именно то, что искал всю жизнь. Он не мог припомнить потом, как заснул. Видение навеки врезалось в память и постоянно, как замечал Рафаэль, навещало его душу.

Я рассказывал детям, и они понимали меня. И я знал, что мой рассказ им необходим, ибо в нем сосредоточены ответы на мучительные, их собственные вопросы. Я вдруг понял, что попал в совершенно необходимый мне водоворот. Меня так закрутило в нем, что не стало хватать времени. Как-то само все шло ко мне, наслаивалось одно на другое, совершенно естественным образом подходило к детям. Прошлое смешивалось с настоящим. И у этого смешения было два адреса: я и они. Нам было удивительно интересно от столкновений с тайнами великих людей. Эти тайны нескончаемой вереницей сами шли к нам, раскрывались, утоляя душевный голод, звали к раскрытию новых тайн.

Именно в эти дни я прочел книги о Беатриче и Лауре, вдохновивших Данте и Петрарку. Рассказал о них детям. Рассказал, чтобы еще и еще раз поверить в то, что есть в мире высшая любовь, высшая чувственность, которая слита с идеальностью, не разграничивается на разные виды отношений к противоположному полу: телесное, и духовное. И чем больше я рассказывал о Беатриче, тем больше думалось о Феодосье Морозовой и о протопопе Аввакуме. Кто знает, может быть, Морозова и есть Беатриче? Иначе откуда такие слова у протопопа: «Звезда утренняя, упование мое, надежда моя»? «Житие» и есть Дантов ад. Ад на русский манер. Не укомплектованный всеми аксессуарами западной роскоши: ни котлов добротных, ни чертей, ни героев мифических, ни античных поэтов. Ад упрощенно-суровый, подчеркнуто злобный: сырая яма, рогожки, насекомые, клещи, вырывающие язык, топор, отсекающий руку: «Гляди, протопоп, да возрадуется твоя смутнянская душа!» А протопоп глядит и тайно ото всех зрит очами свою утреннюю зарю, ступающую по облакам чистыми, омытыми утренней росой ногами, – святая Феодосья. Беден русский рай, горемычен русский рай – нет в нем ни чертогов, ни одежд, ни золота, ни драгоценностей, есть переливы морозного сияния, бездна за бездной из сплетений солнечной щемящей тоски, черные лавки, бревенчатые срубы, ягоды, грибочки и ослепительная серебристость льна – льна, слепящего белизной глаза, льна цвета свежей сметаны с едва заметным кремовым оттеночком, льна совсем кремового и льна цвета последних лучей уходящего солнца, и льна сиреневого, и льна брусничного, и льна ежевичного, и льна черничного. В этих одеждах из праздничного льна, из льна сумеречного, из льна погребального видит он свою Невесту, ее по-заморскому Беатричей зовут, а по-православному, кто знает, может, святой Анной, а может, святой Варварой, а может, и святой Феодосьей.

Потом сплошь стали попадаться мысли: чтобы понять себя в этом мире, надо постичь развитие историческое. Чтобы понять историческое, надо постичь сегодняшние беды и возвышения как живую историю. Надо возвыситься до понимания трагических будней, в каких прячется иной раз великая память, хранящая и великую Любовь, и великую Свободу. Если мною что-то и сделано в практической педагогике, так это то, что в детские души удалось заронить жажду подлинной Любви.

Часть V
Искусство любить детей

Глава 1
О детских самоубийствах и детских стрессах

Каждый десятый старшеклассник проходит через рубеж: жить или не жить. Одна из главных причин детских самоубийств – незащищенность ребенка ни дома, ни в школе, ни в обществе! Общество, которое подводит своих детей к этим рубежам, аморально, и ему нет никаких оправданий.

О Сашке Пушнине рассказывали так. Шутник, весельчак, всегда что-нибудь переиначит: себя Пушкиным первый назвал, потому что отчество у него было Сергеевич! Даже учителя некоторые к доске вызывали: «А ну-ка, Александр Сергеевич». И Сашка никогда не обижался. Выскакивал решать задачку (обязательно при этом что-то падало, гремело). Щелкал мелом по доске (когда что-нибудь заковыристое было) так, что у всех мозги набекрень лезли. Сашка никогда в главном не ошибался; в левой руке тряпка: тут же стирал и писал заново. И математик Владимир Павлович (ехида, по мнению класса, каких свет не видывал) расцветал, но обязательно прибавлял:

– Такая умная голова и такому… – Учитель всматривался в лица своих питомцев и ждал. И когда кто-нибудь шепотом договаривал, математик пожимал плечами: – Ну зачем же так?! У Александра Сергеевича действительно – голова! Так соображать и так бездельничать, как Пушнин, – это надо уметь… Помню, был у меня приятель… – и следовал рассказ о загубленных способностях: либо спивался этот приятель, либо в черное дело угождал. Одним словом, все эти истории так и били рикошетом по Сашке. А придраться было нельзя.

И Сашка садился за парту. В упор глядел на математика, и тот не выдерживал:

– Опусти глаза! Кому говорю, опусти глаза!

А Сашка не опускал. Точно цепенел от своего собственного взгляда. И губы едва шевелились (никто не знал, что произносил он про себя), и плечи чуть-чуть вздрагивали. И тогда математик срывался:

– Вон! Вон из класса!

И Сашка позволял себе некоторую роскошь: спокойно, совсем спокойно, размеренным шагом, подчеркивая свое достоинство, покидал класс.

Такое случалось нечасто: математик в общем-то хорошо относился к Сашке и постоянно говорил об этом. Но об одном случае есть смысл рассказать. Владимир Павлович считал себя ярым поклонником Макаренко, ругал Сухомлинского за слюнтяйство и ни единого шага не предпринимал без соответствующей инструментовки своих действий. Одно из таких движений его «педагогической души» стало причиной острого конфликта.

Дело было так.

Владимир Павлович на уроке сделал Оле Прутиковой замечание:

– Не подсматривай.

– Я не подсматриваю, – ответила Прутикова.

– Оленька, ты не лезь в бутылочку, – ласково успокоил учитель. – Ты ведь в горлышко не пролезешь… (Оля, самая полная девочка в классе, стыдилась своей полноты.) Девочка покраснела, а Владимир Павлович, наслаждаясь, продолжал: – Тебе не бутылочка нужна… Как, ребята, называли древние греки сосуд такой большой?

Вот в этом подключении ребят к нравственной экзекуции и заключалась суть его методики. Класс дружно кричал:

– Амфора…

– Совершенно верно. Тебе амфора нужна, Оленька. Вот найдем амфору, посадим тебя в нее и закупорим, так, ребята?

– Так! – кричали, смеясь, дети – все, кроме Сашки.

Смеялась и Оля: редко так ласково обращался к ней, слабенькой по математике, учитель. Одним словом, всем было хорошо. А Сашка вдруг как с цепи сорвался на Ольгу:

– Ты-то чего варежку разинула! Над ней издеваются, а она…

И на этот раз Владимир Павлович выяснять ничего не стал: выгнал Сашку с урока. И началось разбирательство. Длинное. С вызовом к директору. С приглашением матери. С обсуждением на комитете. И ребята, и Оля были на стороне Владимира Павловича. Оля доказывала, что ее оскорбил Сашка, а не Владимир Павлович. Даже друг Сашкин, Женя Соляров, после обсуждения заметил товарищу:

– Ты что, хочешь лучше всех быть?

Сказать, что класс не любил Сашку, нельзя. Сашка простаивал часами у касс, чтобы достать билеты на всех в театр или в кино. Сашка мог отдать часть своей макулатуры ребятам, тащить лишний рюкзак в походе. Ему, правда, не доверяли проводить всякие там КВН, но он всегда лез, суетился, помогал: чего-то рисовал, придумывал. Одним словом, был какой-то особой пружиной класса. Все в нем было противоречиво: все работало вроде бы и на него, и одновременно против. Шутки нравились всем, но так как они были иной раз слишком злые, то кто-то затаивал обиду. Не могли некоторые простить ему и той легкости, с какой он шел по всем предметам: вечно он все знал, вечно чего-то выкапывал – и даже это оборачивалось против него. Отвечает, скажем, кто-нибудь по истории. Стоит у доски, с горем пополам вяжет свое ученическое лыко, так что спать всем хочется от скукоты. А учитель возьми и подними Сашку. И Сашка такие вещи открывал, что учитель заслушивался, а тот у доски стоял как пень – ужасно невыгодная для него позиция… А учитель еще и подбавит: «Вот так надо знать предмет!» – и влепит «пару» тому, кто у доски. И тот сверкнет ненавидящим взглядом в сторону Сашки… А класс в это время еще и зашумит:

– Екатерина Ивановна! Вы бы Пушнину пятерочку поставили бы?!

– Ну что вы, ребята, у него же нет систематических знаний. Ему и четверки достаточно. Так ведь, Пушнин?

– Мне все равно, – ответит Сашка. А в душе ему так обидно. Так нужна ему эта пятерка по любимому предмету!

Мишенью Сашкиных насмешек стало в последнее время повальное увлечение класса вещами: джинсами, кофтами, поясами, дисками. Когда Сашка начитался Лема, Брэдбери, Стругацких, он облек свои остроты в некий философский набор отрицаний. А когда на Сашку «находило», он забывался. Импровизируя, он вытаскивал из памяти то, что было схвачено и подсознанием услышано как бы невзначай. Входя в раж, он рассекречивал интимное, высвечивал низкое, обличал наотмашь.

– Нет, милые, – обращался он к девочкам, – ни одну из вас я замуж не возьму, потому что променяли вы духовные ценности на шмотье. Обмещанились, должен вам сказать. Загорностаились…

– Ладно, хватит тебе выступать, – говорили ребята. – Ты что-нибудь новенькое про Наполеона вякни.