Текст книги "Семейная педагогика"

– Все у меня изменилось, – рассказывает Люда, – потому что я вступилась за Сашку. Я несколько раз говорила, что мы все: и ребята, и учителя – виноваты в его смерти. Ему уже деться было некуда, вот он и решился на такое. Вы даже не представляете, как это бывает, когда на одного сразу наваливаются и родители, и учителя, и класс… Раньше мне было легко учиться. Все ко мне хорошо относились. А когда это случилось, все стало наоборот. Чуть опоздаю, ну буквально на тридцать секунд: «Марш к директору». Описка в контрольной – тройка. Вот, гляньте…

И Люда вытащила из сумки тетрадь по алгебре. Смотрю работу (после я покажу эту контрольную опытному методисту который оценит ее пятеркой), читаю замечания в дневнике: грубила, плохо работала на пришкольном участке, опоздала, примите меры, Люда дерзит, мешает классу учиться… Вслушиваюсь в ее слова:

– И мои родители, конечно, верят не мне, а им, учителям. И тоже на меня: «Хулиганкой растешь». А тут еще и класс. Стали мне говорить, как тогда Сашке: «Тебе что – больше всех нужно? Чего ты лезешь и споришь с учителями? Из-за тебя одни собрания пошли и разбирательства». А вчера, когда Екатерина Ивановна пришла и сказала: «Вот снова наш класс плохо дежурил… Все из-за Гуровой», – то все ребята закричали: «Хватит нам с ней возиться, пусть уходит в другую школу». Я встала и ушла. Думала, хоть мои прежние подруги меня найдут, но никто не нашел. Вы даже не представляете, как мне обидно стало. Я, конечно, и на следующий день в школу не пошла. Поехала на Сашкину могилу. И здесь стало мне страшно. Так захотелось им всем отомстить: «За что же так все они против нас с Сашкой? – думаю. – Что мы им плохого сделали?» А самой так хочется исчезнуть… Нет, нет, не думайте, это я так просто. Я никогда не сделаю того, что сделал Сашка.

Люда говорила все это спокойно, даже улыбаясь. Поправляла при этом волосы и даже чуть-чуть, как мне показалось поначалу, кокетничала. Моя мысль металась в догадках: «Что с ней? Что истинно в ее словах, а что нет?» И вдруг непонятность мгновенно исчезла, и я почувствовал горький стыд от своих диких предположений. Люда вдруг заплакала. Лицо ее стало красным. А потом вмиг слезы исчезли, и она снова сделала попытку улыбнуться.

– Ты понимаешь, какая штука, – стал я рассуждать, – я тебе в двух словах расскажу о своем отношении к людям. Оно во многом совпадает с твоим прежним отношением. Сейчас у тебя несколько изменилось все. Но это временно. Так вот, все, на кого ты злилась, они не совсем такие, какими порой кажутся. В каждом сидит добро и зло. И добра, представь, больше, чем зла. Вот, знаешь, сразу после дождя бывают большие лужи. И вода стоит на месте. А стоит крохотный ручеек сделать, как вода тут же вся и выбежит. Так и с людьми. Иной раз одного слова, одного ручеечка достаточно, чтобы люди стали добрее, чтобы зло у них улетучилось.

Ох, как я верил тогда в свои слова, как я хотел, чтобы Люда тут же мгновенно приняла мою философию. Собственно, в тот момент это не было моей какой-то новой версией или средством убеждения, в этих словах бурлила моя собственная противоречивость, которая и была разбужена детской тревогой, прикосновением к человеческой сути.

Размышляя над педагогическими проблемами, я всегда убеждался в том, что этот искрящийся контакт, когда общение с ребенком заряжает тебя новой нравственной силой, является главным в воспитании. И я был несказанно счастлив, что эти контакты вдруг очистились и дали ту единственную нравственную искру, которая исключала какое бы то ни было недоверие или невозможность осуществления какого-то замысла.

У веры, если она истинна, если она основывается на бескомпромиссности нравственного закона, есть нечто особое. В отличие от слепой веры, вера истинная, основанная на убеждениях, обнажает совесть, придает свободе человеческой воли ту законченность формы, благодаря которой содержательная духовность обретает материальную силу.

И как важно и веру, и совестливые побуждения, и доверие, и свободу воли тут же материализовать в разумных педагогических действиях.

Говорить с детьми о самых главных вещах – о смысле жизни, о смерти, Любви, Свободе – и по самому высшему счету, без скидок на детскость, говорить как с равноправными гражданами, говорить так, как говорил бы ты с самим собой или с самым близким человеком, – вот что разрешает нравственное противоречие.

Назначение человека, смысл жизни, действование и самосовершенствование до последнего вздоха и, наконец, бессмертие – вот те пределы, в рамках которых должны быть объяснены подросткам их повседневные тревоги. Не касаться этих проблем – значит оставить детей в том состоянии нравственной неразбуженности, в котором многие из них пребывают, уже став взрослыми людьми.

Разговор с Сашкиными одноклассниками я начал с каких-то оговорок и извинений.

– Я не сомневаюсь, что вы меня поймете, – сказал я, – хотя, возможно, кое-что может показаться вам оскорбляющим память вашего товарища. То, что я скажу, не принадлежит мне. Я просто объясню вам то, что сформулировало для себя человечество. Я хотел бы рассмотреть сам факт случившегося как бы в двух плоскостях. Первая – чисто теоретическая. – И тут, взяв томик Канта, я стал фактически комментировать его такие высказывания: «Лишение себя жизни есть преступление… Уничтожить в своем лице субъект нравственности – это то же, что искоренять в этом мире нравственность в самом ее существовании, потому что она в человеке, а ведь лицо есть цель сама по себе, стало быть, распоряжаться собой просто как средством для любой цели – значит унижать достоинства человечества в своем лице, которым и был введен человек для сохранения».

Я говорил о том, что человек является самоцелью, что его назначение – жить, действовать и сохранять себя (Спиноза), что назначение человека, его смысл жизни, счастье – в любви (Достоевский), что величайший закон человеческого бытия – благоговение перед всем живым (А. Швейцер). И наконец, подвел снова ребят к первоначальной мысли: «лишение себя жизни есть величайшее преступление».

– Но совсем по-иному, – продолжал я, – все это развивается в самой жизни. – И тут я стал говорить о тех противоречиях, которые вдруг человеку кажутся безвыходными, и об эффекте «суженного сознания», и о необратимости явления.

– Понимаете, когда я узнал о случившемся, первым делом обвинил себя… Я через некоторых ребят вашего класса знал о складывающихся не совсем нормальных отношениях в коллективе и не набрался смелости, чтобы вмешаться в ваши дела. Конечно, никто из нас не знал и не предполагал такого исхода, и все же этот факт что-то приоткрыл: не так мы живем, не так относимся друг к другу. Не думайте только, что я хочу вас подвести к некоему признанию собственной вины.

Хотя мы, взрослые, не сможем снять с себя вину. Мы долго говорили с Екатериной Ивановной (она тут же сидела со слезами на глазах), которая остро переживает свою вину, ей необыкновенно тяжело, и ей просто необходимо помочь.

Девочки на последней парте стали о чем-то переговариваться, и я не удержался:

– Вы что-то хотите спросить?

И тогда одна из них приподнялась и сказала:

– Мы долго говорили и раньше об этом, и мы не снимаем с себя вины. Мы виноваты в Сашиной смерти. Мы видели, как он метался в последние дни.

– А потом он был самым справедливым и самым честным среди всех нас. А мы еще пытались его переделывать.

Ах, этот удивительный подростковый нравственный максимализм! Стоит ему чуть-чуть прорваться, едва обозначиться, как он становится тут же неуемным и может мгновенно сыграть двоякую роль: всколыхнуть добрые чувства, разбудить нравственное начало и может обуглить то доброе и светлое, что есть в детях.

Как важно избежать последнего! Как важно своевременно избавить детей от ненависти, самоуничтожения, озлобленности. То, что дети заговорили горячо и правдиво, задело самые лучшие мои и Екатерины Ивановны человеческие струны, оттого и пошло все дальше хорошо и ладно.

– Самое главное, ребята, что вы понимаете свою вину. И как мы выйдем из этого трагического случая – благородными и честными или мелко-ничтожно-трусливыми – в этом сейчас главный вопрос. Забыть товарища, вычеркнуть его из жизни своей – это такая же подлость, как предать живого. Поэтому, если мы сделаем все, чтобы сохранить память о Саше, – это и будет наш человеческий долг. И пусть этот долг совершит каждый, кто чувствует потребность в его совершении, – тут я рассказал о школьниках, которые на заработанные деньги поставили товарищу памятник, украсили могилу цветами, не забывали родителей погибшего мальчика.

– Однако, – продолжал я, – нельзя из этого факта делать очередное «мероприятие по подписке». Кто сможет, тот будет участвовать в этом, а кто по каким-либо причинам не сможет, не надо его заставлять… Я тут говорил с одним вашим родителем, он засомневался: «Откликнутся ли сами ребята на такое дело?»

Снова поднялись девочки и сказали, что напрасно сомневается этот родитель, что такая мысль уже была у класса.

– Хочу коснуться еще одной темы, – сказал я. – Эта тема может показаться вам несколько необычной. Но я верю в то, что она не покажется вам странной. Я хочу несколько слов сказать о ценности человеческой жизни, о бессмертии человека. Самое ценное на земле – человеческая жизнь, это понятно. И ценность ее, мне кажется, именно в бессмертии. Народы, семьи, отдельные люди неизбежно гибли, агонизировали нравственно, если забывали свое прошлое. Бессмертие наших предков и в том, что они нам дали жизнь, что они сделали возможным сохранить наше существование. А наше бессмертие будет в том, что мы дадим другим это человеческое право, в том, что мы сохраним себя и в добрых поступках, и в добрых сердцах. И Саша бессмертен, потому что мы непременно сохраним его в нашем сердце и память о нем передадим нашим детям и внукам. Мы запомним его улыбку, все то хорошее, что было в этом удивительном мальчике. И снова я должен извиниться перед вами, что говорю как бы не своими словами. Перед тем как идти к вам, я прочел заключительную сцену из романа Достоевского «Братья Карамазовы», где дети вместе с Алешей встретились у могилы вашего ровесника. Что меня поразило в этом трагическом кусочке романа? Вся эта сцена написана Федором Михайловичем удивительно светло и, я бы сказал, жизнеутверждающе.

– Прочтите! – закричали ребята так дружно, что я сразу ощутил: сложный рубеж скорби, вины, сострадания оказался позади. У детей, у меня, у Екатерины Ивановны как будто наступило то радостное ощущение, без которого не может быть нравственного обновления.

– «Согласимся же здесь, – начал читать я спокойным голосом, – у Илюшина камушка, что никогда не будем забывать – во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге. И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, все-таки будем помнить… его всю жизнь…»

– А вот теперь, – прервал я чтение, – Достоевский сформулирует главную мысль своей педагогической философии. Послушайте эти слова: «Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть… И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение…»

Была тишина в классе.

Лица были сосредоточенные. И – красивые. Будто ветер коснулся их, обжег одним, общим для всех переживанием.

* * *

Что бы я ни делал в последние месяцы: писал или читал лекции, общался с педагогами ли, с детьми, разбирался в новых педагогических казусах или читал книги, меня неотступно преследовала мысль о Саше, его учителях, сверстниках, матери. Трагический случай был для меня своего рода стетоскопом, с помощью которого я прислушивался к себе и к другим, к своим собственным отрицаниям и утверждениям.

Мысль неотступно вертелась вокруг двух, казалось бы, полярных явлений: близкого и далекого в воспитании, макро и микро, масштабно отдаленного и крохотного близлежащего…

Революция, войны, литературные герои, братские могилы, семьи павших, чьи адреса я вижу в школьных комнатах, – все это область масштабно-глобального, того далекого, которое воспитание делает, должно сделать близким, тревожно-приближенным для каждой человеческой души. Здесь школе на помощь приходят кино, литература, телевидение, встречи с очевидцами и участниками исторических событий.

Трагизм близких людей – мам и пап, бабушек и дедушек, учителей и знакомых, товарищей – все это область близкого, отношение к которому формирует личность, помогает понять далекое.

У близкого и далекого одна основа – нравственный идеал: Любовь и Свобода. Как между близким и далеким не должно быть пропасти, так и между Любовью и Свободой невозможно воздвигнуть стену. Любая попытка разъединить эти две области непременно оборачивается нравственной ущербностью.

Глава 2
Счастье вашего ребенка

Когда, мы говорим о счастье своих детей, то неизбежно опираемся на традиции и представления, которые живут в нас, взрослых. Они естественно определяют собственные взгляды на счастье каждого из нас. Отсюда и разница в средствах и методах.

Одни, чтобы сделать ребенка счастливым, заботятся о его всестороннем развитии, тратят время и силы на поиски лучших учителей, чтобы занять сына или дочь музыкой, фигурным катанием, научить иностранному языку, увлечь искусством, приохотить к книгам… В одной семье рос мальчик – им можно было залюбоваться: вежлив, эрудирован, спортивен. А в девятом классе он неожиданно стал резким, нервным. Родители на цыпочках перед ним ходили, думали – пройдет, объясняли: возрастное. А через полтора года юноша глубоко обидел отца и мать. Значит, развитие его оказалось все-таки дисгармоничным.

Другие, чтобы сделать ребенка счастливым, пекутся о его самочувствии. Установки этих родителей: пусть играет сколько хочет, развивается согласно своим наклонностям, поступает, как ему вздумается. И в первые годы такой стиль воспитания необъяснимо притягателен: ребенок свободен, раскован, остер на слово, предприимчив. А через какое-то время вседозволенность порождает своенравие. Самостоятельность, не озаренная светом разумности, не подкрепленная потребностью совершать добрые поступки, выводит подростка на опасную грань потребительства. В нем разжигается страсть достижения любых целей любыми средствами. Без труда, без усилий, без напряжения. «Хочу» и «дай» – формулы его бытия.

Предвижу вопрос: так что же, и так плохо, и эдак нехорошо? Выходит, всестороннее развитие противоречит гармоничному воспитанию? Отнюдь. Но гармоничное воспитание должно вестись гармоничными же средствами.

Основа основ этих средств – бережный подход к растущему человеку, то есть умение взрослых «переключаться» на трепетность детского мировосприятия, приближаться к подлинности детской души. Что это значит? Заметьте, стоит вам только сказать малышу: «Вот видишь, ты ударил куклу, а она и заплакала», как ребенок сразу же «видит» слезинки у резинового человечка, «слышит» всхлипывания игрушечного товарища. Такого рода восприятие – закон детской жизни.

Вот эту-то особенность родители всегда должны учитывать: делая замечания ребенку предъявляя к нему требования, надо самому четко сознавать, к кому их предъявляешь.

Нередко родители говорят:

– Не слишком ли сложны педагогические требования для каждой мамы и каждого папы? Так воспитывать детей могут, вероятно, только особо одаренные профессионалы-педагоги?

Талант великой радости воспитания, приобщения к возвышенным минутам человеческого счастья в самом будничном труде скрыт в каждом. И развернуться может мгновенно – стоит только захотеть, задуматься. Попробуйте-ка проанализировать действия сверстника наших детей и их любимца Тома Сойера. В самую черную минуту отчаяния на него снизошло вдохновение! Вспомните, когда все его друзья шли купаться, а ему надо было красить бесконечно длинный и унылый забор, какая блестящая педагогическая идея пришла ему в голову!

– Что, брат, заставили работать? – насмешливо посочувствовал Тому его приятель Бен. Но Том подчеркнуто демонстрировал свое полнейшее безразличие ко всем мирским утехам и необыкновенную, упоенную страсть к порученному делу. Как художник, он водил кистью, отступал назад и любовался творением своих рук. И когда Бен, сначала пораженный, а затем томимый желанием приобщиться к искусству новоявленного мастера, стал клянчить, Том снизошел: как бы нехотя уступил Бену кисть и ведро с белилами в обмен на сочное яблоко.

Юный герой Марка Твена, конечно же, хитрил. Но ведь в его поступке просматривается, как сказал бы современный социолог, неосознанная, неоформленная догадка: чтобы приобщить к неинтересному, казалось бы безрадостному, труду, надо показать наслаждение, которое может доставить этот труд. Наслаждение куда более заманчивое, чем простое пользование такими дарами жизни, как яблоко, солнце, река.

Детство – особое психическое состояние. Оно – синоним творчества и энергии. Если вы хотите, чтобы сын или дочь немедленно пошли за вами, перестройтесь таким образом, чтобы состояние самых лучших минут вашего собственного детства вспыхнуло вдруг и озарило вас и детей. Если вам удалось заинтересовать ребенка каким-либо полезным делом, думайте над тем, как поддержать радостное стремление ребенка работать, – самое ценное из человеческих стремлений.

Заметьте, Том Сойер не дремал, когда сидел на бочке, грызя яблоко и наблюдая за тем, как усердствует Бен. Его мысль неустанно работала: он расставлял сети для новых добровольцев. Мальчишки подходили то и дело, начинали с насмешек и – оставались белить забор. Работа превратилась для них в увлекательное занятие.

Воспитание неизбежно перестает быть действенным, если лишает удовольствия как наставников, так и питомцев. Мало того, общение с детьми должно быть радостным, даже веселым. И, разумеется, не должно сопровождаться затаенно-ироническими оттенками – дети их улавливают и распознают.

Если вы хотите, чтобы ваш ребенок вырос счастливым человеком, поставьте перед собой цель: пусть как можно больше будет в его детской жизни счастливых минут.

Однако все это не так просто. Практическая «философия жизни» порой опрокидывает теорию, оказывается сильнее научных доводов, опыта человеческой культуры. «Нам в детстве жилось нелегко, – рассуждают некоторые родители, – пусть наши дети не знают перенесенных нами трудностей. Пусть они растут счастливыми». Смысл этих суждений прост: как можно лучше кормить и одевать ребенка. Ни в чем ему не отказывать. И установка на такое счастье нередко оборачивается бедой и для взрослых, и для детей.

Наука о воспитании – это наука о том, как сделать человека счастливым.

– Научить? – слышу я голос своего оппонента. – Научить быть счастливым? Это вздор.

– Но почему же? – вступаю я в спор. – Если счастье – это переживание полноты жизни, постоянный подъем творческой энергии, связанный с раскрытием духовных и физических сил ребенка, то гармоничное воспитание гармоничными средствами может и должно научить человека, как стать счастливым.

– Значит, вы ограничиваете счастье только эмоциональной стороной? Разве счастье не является нравственной категорией?

– Оно имеет отношение к нравственности. Ведь жизненный подъем детской энергии является источником питания творческой среды.

– Как это понимать?

– Когда детские глаза светятся умом, любовью, щедростью, люди вокруг стараются делать все как можно лучше. Неслучайно многие педагоги называют счастье высшей нравственной обязанностью человека, подчеркивая, что оно разрешается на стыке двух величин: личности и общества.

– Значит, счастье – это и обязанность?

– Давайте подойдем к этому вопросу с другой стороны. Если ребенок выполняет наши требования со слезами на глазах, то, согласитесь, такое повиновение ведет к деформации личности. Противоположность счастья – горе, опустошенность, когда жизнь проходит без радостных всплесков души, когда неспособность к достижении целей, самоутверждению оборачивается незащищенностью, заниженностью притязаний, страхом раскрыть себя, скованностью. Вы считаете все это нормой, а счастье – отклонением?

– Я так совсем не считаю. Просто жизнь состоит из ряда обязанностей, которые человек должен выполнять независимо от своих душевных всплесков, от того, интересно ему это или нет.

– Но мы же говорим о воспитании, задача которого сделать все неинтересное интересным, увлекательным. Только охотное выполнение долга формирует подлинность убеждений, закаляет детский организм, скрепляет жизненными силами все стороны детской души, делает ребенка целенаправленным и энергоспособным.

– Разве не трудности закаляют человека? Больше того, необходимо, наверное, воспитывать способность переносить страдания?

– А почему трудности должны делать ребенка несчастным? Какие трудности? Умственные и физические занятия? Потеря друга? Обиды и оскорбления?

– Хотя бы эти…

– Настоящее воспитание ставит своей целью научить достойному преодолению трудностей и преград. Что касается страданий, то их ведь специальное организуют. Может быть, я не прав, но склонен занять такую позицию: все, что мешает человеческому счастью, должно быть по возможности преодолено в воспитании.

– А не воспитаем ли мы в результате этаких оптимистов-бодрячков, которым будут чужды сострадание, сочувствие? Мне ближе все-таки позиция Сухомлинского и Корчака, которые не отделяли сочувствие от сострадания. Мне кажется, стоит только чуть-чуть допустить отклонение, как правильная счастливость выльется в этакий бравурный марш по головам. Ведь сострадание – это величайшая способность человека переживать чужое горе как свое собственное. Нельзя заглушать то, что принадлежит человеческой культуре…

Таковы две точки зрения. У читателя может сложиться мнение, будто спор чисто философский и к практическому воспитанию не имеет отношения. Это не так. Подлинный воспитатель – всегда философ. И как только перестает им быть, так оказывается во власти деятельного невежества. Ребенок живет, а не воспитывается. Чем ярче его жизнь, тем больше позитивных эмоций, тем полноценнее и здоровее воспитание. Детство является особым психическим состоянием, в котором чувства и разум слиты. Одну из примет этого состояния можно назвать эвристической наклонностью души: постоянные открытия, неуемная энергия. Взволнованная пытливость несется будто на крыльях, решения приходят мгновенно, увлечения и интересы накатываются, как волны в шторм. Удивительная концентрация энергии!

Итак, мы рассмотрели одну сторону детской гармонии: эмоционально-деятельностную, экспрессивно-творческую, увлеченно-самозабвенную. Развитие ее требует выполнения ряда правил: не избавлять ребенка от полезных занятий, а окружать ими; не втискивать в рамки, выкроенные по меркам наших представлений, а постоянно расширять диапазон собственно детских увлечений, помнить – не нашу, а свою жизнь должен прожить ребенок.

Но есть еще вторая сторона человеческого «я» – это тонкость души, это та сфера личности, которая находится в самых глубинных пластах духовно-нравственных образований. Это и мера культуры ребенка, это уровень развитости человеческих потребностей, который в конечном счете определяет подлинность счастья. Как формировать эту изначально первородную сторону, как к ней прикасаться?

То, что нельзя в нее вламываться, брать на вооружение грубые средства, насилие – это понятно. А вот какие ключи надо подобрать, чтобы помочь ребенку самораскрыться и самоосуществиться – без чего о счастье не может быть и речи?

Зароните в душу ребенка хотя бы крохотную, но жгучую потребность в полезной деятельности – только в этом случае детское самосовершенствование может стать неодолимым желанием.