Текст книги "Семейная педагогика"

Объектом пристального внимания родителей должно быть общение подростка. В этот трудный для него период вы должны задать себе такие вопросы: с кем дружит ваша дочь или сын? Почему не дружит? Почему поссорился с товарищем? Нельзя ли их как-то помирить? Как это лучше сделать? Как поговорить с сыном, дочерью на эту тему? А что, если пригласить в гости племянницу, подругу с дочерью – она славная девочка. Может быть, съездить с сыном к ним? Может быть, предложить сыну купить цветы? Если вы хоть что-нибудь можете сделать для вашего ребенка в этот сложный период – вы ему очень поможете: здесь каждая крупица пойдет на пользу. Для подростка порой достаточно одной встречи с девочкой, чтобы месяцами жить наполненной эмоциональной жизнью.

Девочка, которой понравился встретившийся ей мальчик (и при этом возникла некоторая взаимность), живет долгое время в состоянии высокого душевного подъема: ей всякое дело дается легко и учится она охотнее. И вся жизнь приобретает новый смысл. Ребенок больше, чем взрослый, нуждается в одухотворенной взаимной симпатии. Детская влюбленность – это то прекрасное чудо человеческой жизни, которое может оказать влияние на всю судьбу человека. Ребенок без романтической влюбленности чахнет, как чахнет взрослый человек без надежды, без веры, без радости, без счастья.

С детьми надо разговаривать об их чувствах к другим людям. Но разговаривать тактично, не выспрашивая настойчиво, не выпытывая, а умело добиваясь их искренности и доверия.

Крайне опасна и недопустима здесь тенденция некоторого абстрактного упрощения. Не вообще любовь к человеку, а к конкретным Ване, Пете, Лене, Кате, тете Даше, дяде Коле. И не просто благоговение перед этими людьми, а деятельное участие в их жизни. Чем конкретнее будет чувство ребенка – помог задачку решить или растопить печь, вытащил занозу, принес нужную вещь, отказал себе в чем-то, уделил внимание близкому человеку – именно такое конкретное проявление чувств определяет правильное эмоциональное развитие ребенка.

Было бы ошибкой и такое упрощение. Ребенок может любить другого человека всем сердцем: жить помыслами о нем, хранить его тайны, ориентироваться на него в своем поведении, – но ни в чем не выражать своего отношения. Не надо видеть в этом ничего странного, ненормального. Молчаливая ориентация на любимого человека есть своеобразное выражение той конкретности, о которой я говорил. За ней стоит готовность сделать что угодно ради этого человека.

Однако здесь хочется предостеречь родителей. Опасно, если чувство захватит подростка настолько, что он не в состоянии работать и думать о чем-либо другом. Если любовь к человеку затормозила развитие такой важной добродетели, как трудолюбие (имеется в виду любая деятельность – учебная, хозяйственная, организаторская, конструкторская, художественная), то такая любовь неизбежно обречена на перерождение.

Если любовь девочки к мальчику (или наоборот) только расслабляет, только уводит от действительности, то она неизбежно творит зло. И это вовсе не догмат примитивного мышления: любить – значит лучше работать, это единственное педагогическое кредо, которое может и должно уберечь детскую любовь, дать ей право на законную жизнь.

И еще один существенный момент – важно знать, как любит подросток: умом или сердцем. Детское сознание неопытно, поэтому крайне важно научить ребенка анализировать свое чувство.

Конечно, утверждение «чувство анализом можно убить» вполне правомерно. Но оно лишено педагогического содержания: ведь ребенка надо учить всему. Поэтому, если мать или отец спрашивают: а что тебе в ней или в нем нравится? А что ты больше всего ценишь в нем? А как бы он поступил в такой ситуации? А не смогла бы ты ему помочь? А почему он тебе не помог? – все эти вопросы крайне нужны ребенку. Не верьте, когда он уходит от подобных вопросов. Конечно, эта тема настолько деликатна, что говорить о ней можно лишь в том случае, когда уже сложились самые доверительные отношения. Но даже в этом случае надо быть очень осторожным. Ребенок всегда испытывает некоторую неловкость от подобных разговоров. И это чувство стыдливости ни в коей мере нельзя заглушать. И все-таки, учитывая все эти деликатные нюансы, надо изредка возвращаться к этой трудной теме. Подростку всегда может понадобиться совет старшего.

Девочке назначили первое свидание. Это огромное событие в ее жизни: оно может стать стимулом нравственного обновления и может заронить тревожную неуверенность, породить глубокую обиду. Родители обязаны помочь дочери испытать всю полноту счастья и научить ее отличать первое свидание от обычного приглашения. Девочка в данном случае должна быть подготовленной к разному развитию отношений. Поэтому деликатное выяснение подробностей (А как он пригласил? А кто он? А как ты к нему относишься? А что он тебе потом сказал?) поможет матери, например, достичь две цели: установить с дочерью более прочный контакт и дать ей своевременно правильный совет.

И вдруг, по непонятным причинам, свидание не состоялось. Девочка в слезах пришла домой: сорок минут стояла под часами… Вот здесь-то надо быть вместе с ней. Если вы на работе, скажите дочери, чтобы она непременно вас подождала, что вы вместе это обсудите и т. д. И когда вы увидитесь, спокойно выясните все обстоятельства несостоявшейся встречи, расскажите аналогичные истории, попутно заметьте, что очень часто происходит некоторая путаница со временем и местом свидания. Помогите девочке с достоинством выйти из подобной ситуации.

Знайте, что все основные беды и несчастья так или иначе связаны с «личной неустроенностью» ребенка.

Он достоин изучения, этот прекрасный мир детских чувств. Этот скрытый, клокочущий вулкан переживаний. Мир детских чувств педагогика порой обходит, полагаясь на художественную литературу, на кино… Родительский опыт не придает детским чувствам особенного значения: дескать, все прошли через это, все так естественно, и незачем здесь голову ломать…

Надо признать, что в такой позиции есть много рационального: невмешательство родителей в личную сферу жизни подростка создает для него обстановку доверия и деликатности, которые защищают его сокровенные чувства. Но педагогическая цель как раз и состоит в том, чтобы, тактично найдя доступ к скрытым уголкам души ребенка, вторгаясь в них, защитить его от неоправданных потерь, неудач, ободрить, избавить от мучительных переживаний, объяснить непонятное… Если по каким-либо соображениям он не желает разговаривать на эту тему, не надо настаивать, выспрашивать. Ребенок должен знать, что его личная жизнь является его собственностью, что он на эту жизнь имеет свое естественное право и открыть ее тайны он может только сам и только самому близкому человеку. Вообще-то степенью близости в подобных ситуациях и определяется поведение родителей. Разумеется, если в это время по каким-то причинам отношения стали холодными, то никакого интимного разговора с подростком не получится. Поэтому крайне важно, как бы ни конфликтовали взрослые и дети, непременно беречь ту доверительность, которая сложилась однажды. Ребенок должен знать: «У меня самой есть нечто такое, что дороже всего…» И родитель должен изредка напоминать ему об этой сокровенной стороне отношений: «Мы можем как угодно спорить и даже обижаться друг на друга, но нас объединяет не просто кровное родство, а такая духовная связь, которая обязывает и попросить помощи, и протянуть руку, когда это понадобится…»

Одним словом, надо приблизить к себе ребенка, только так можно влиять на развитие его духовного мира. Тактика «вторжения», о которой я говорю, не противоречит общей установке на невмешательство в личную жизнь ребенка: суверенность прав личности всегда должна быть на первом месте.

Я не разделяю точку зрения тех педагогов, которые с позиций невмешательства рассуждают так: организуйте правильно всю жизнь ребенка (главным образом трудовую) и все станет на свои места. Это не совсем так. В мире чувств ничего не происходит само собой: это не менее сложная и трудоемкая работа сердца и ума, чем учение или любая другая работа.

Такая формула может показаться неожиданной. Но я готов привести некоторые доказательства. Любовь к человеку тогда будет полной и настоящей, когда она приносит радость любящим. Когда становится условием развития творческой активности каждого, фактором саморазвития, мобилизации духовных и физических сил. Если этого самораскрытия нет, если чувство оглупляет, убивает лучшее, что есть в человеке, значит, произошла нелепая ошибка и надо непременно ее исправить…

Может показаться, что я слишком рационалистично подхожу к столь тонкому и щекотливому вопросу, но иного подхода, по моему убеждению, быть не может.

Давайте вместе разберемся. Какова цель? Ребенок должен приобрести опыт проявления своих лучших человеческих чувств. Гармоническое развитие требует того, чтобы ребенком был накоплен опыт эмоциональной культуры. Без светлых, добрых чувств к другому человеку не может быть ни хорошего труженика, ни семьянина, ни руководителя, ни гражданина своей страны.

Итак, с целью все ясно и правомерно. Детский опыт любви не противоречит нашим воспитательным задачам, способен даже содействовать им.

Ну, а средства?

Вот со средствами несколько сложнее. Что же, специально заниматься организацией столь интимных процессов? Нет, специально не надо! Но помочь ребенку разобраться в движениях его души надо непременно. А эти движения души для опытного, внимательного глаза всегда на поверхности.

Если ваш сын, дочь не находят себе места, стали либо чересчур нервными, либо сонно-апатичными, знайте, что в них пробудились те чувства, в которых надо помочь разобраться.

Если подросток вдруг стал ярым негативистом, стал низвергать авторитеты, знайте, что он где-то и в чем-то потерпел неудачу и ему грозит личная неустроенность.

Если ребенок не слышит ваших советов или обращений, если он вообще никого и ничего не слышит, знайте, что к нему пришло то большое, сильное чувство, которое может стать и подлинным счастьем, и большой бедой.

Детское чувство более ранимо, менее защищено, чем чувство взрослого. Ребенок вдруг попадает в неизведанный бурлящий водоворот стремительных переживаний, страстей, притязаний. Впервые вспыхивает ревность, обида и та томительная сладость ожидания, и та готовность отдать все, сделать все, достичь всего, и вдруг страшная непоправимая отвергнутость! Все впервые! И так глубоко и сильно, как ни у кого на свете!..

Здесь нет ничего опаснее, чем чья-то спешка, неуместная шутка, снисходительное поучение. И нет ничего дороже, чем понимание, готовность терпеливо слушать и дать, не навязывая, добрый совет.

Нужны мера и такт. А мера может быть только одна – учить культуре чувств. Учить доброте любви. Учить беречь и хранить этот бесценный дар.

Даже физическая красота может служить коллективизму или разрушать его.

Мысль, что красивых девочек надо воспитывать как-то по-особенному, я встречал у многих педагогов. Каждый, кто соприкасается с детьми, знает, сколько преимуществ у красивого ребенка. Он почти не знает трагедии отвергнутости. Он всегда имеет возможность выбрать друга, товарища, компанию. Красивая девочка в коллективе может объединить (если она умна и добра) целые толпы ребят.

Такая же девочка, если умна, но не очень добра, при определенных обстоятельствах может внести в коллектив такой заряд разрушительной силы, что неопытному педагогу чрезвычайно трудно справиться с ее влиянием, тем более что оно никогда не бывает на поверхности. Здесь-то и важны дискуссии, обсуждения, просто разговоры о чувствах, о привязанностях, о вкусах и ценностях.

Мы уже говорили о том, что деятельность, и только деятельность, формирует личность. Но пусть в понятие «деятельность» входит и то интимное общение, которое направлено и на освоение нравственных норм, и на постижение высоких нравственных идеалов в труде, любви, учении, в занятиях искусством, наукой, спортом.

Когда-то, в первом издании «Семейной педагогики», я написал такую фразу: «Если вашей дочери минуло двенадцать лет, знайте, что вы имеете дело не просто с ребенком, а с маленькой женщиной». Дальше шло пояснение этого тезиса, не вызвавшего ни у кого на многочисленных обсуждениях книжки возражения или сомнения типа: «Что это за преувеличения?» Родители знают: дети в этой усложняющейся жизни становятся раньше взрослыми. Они в чем-то умнее нас, прежних. Их детство другое, чем наше. Когда сталкиваешься со старшеклассниками, иной раз поражаешься этому удивительному соединению в них детскости и овзросленности. На перекрестьях этих двух свойств как раз и создаются беды, точнее, рождаются противоречия, способные обернуться бедами.

Я много занимался анализом такого рода противоречий. Меня, в частности, интересовало и то, как классическая литература, гуманитарное знание соединяются в одном человеке с безнравственным мышлением, а также все чаще сталкиваюсь с тем, что безнравственные поступки совершаются не только теми, кто плохо учится, ничего не читает, не ходит в театр и в музеи. Напротив, немало отклонений случается и с теми, кто эрудирован, в чьем сознании соединилось пристрастно отобранное из классики подтверждение того, что именно безнравственное, а не нравственное поведение – норма. Я поражаюсь, с какой иезуитской способностью выискивают они аргументы для обоснования своей неправедной позиции, тех ложных установок, которые берутся молодыми людьми на вооружение, становятся предметом споров.

Вот какая история произошла с Сашенькой С. – так ее все звали. Сашенька совершила преступление и оказалась на скамье подсудимых. У девочки был удивительный учитель, экспериментирующий, знающий. С ним-то и произошел у меня этот сложный разговор, который я приведу ниже.

– Помню, дал я сочинение в девятом классе – «Женские образы в романах Толстого», – начал свой рассказ Иван Владимирович Петров. – Меня совершенно поразило тогда сочинение Сашеньки. Она написала об Анне Карениной и Наташе Ростовой. Она развела обеих женщин по их достоинствам и недостаткам. Восхитилась силою Анны, оказавшейся способной на безудержное чувство. Меня поразили тогда подобранные ею слова для характеристики любви Анны и Вронского. Толстой одинаковыми словами описывает животную преданность Вронскому двух любимых существ – лошади Фру-Фру и Анны – их вечно женственные прелести, аристократизм тела, породу, кровь, энергическое выражение, блестящие и веселые глаза, понимание без слов. Сашенька выстроила свою Анну – хищную, порывистую, жадную, бесстрашную. Конечно, она начиталась дореволюционной литературы, но отбор был сделан ею целенаправленно. Она наслаждалась тем, что обнаруживала в себе сходство с Анной. Она наслаждалась тем, что ее человеческая неясность, женственность как бы соединяется с чем-то хищным, что, по ее мнению, было присуще аристократизму Анны. В ней она подметила, вычленила избыток животной жизни, тот избыток, который Вронский чувствовал в себе, в звере. И в Анне чувствовал, когда сам переступал самые последние пределы своей нежности к ней.

– Я что-то вас не пойму, – перебил я Ивана Владимировича. – Вы считаете, что в Анне живет что-то звериное?

– Я десятки раз читал «Анну Каренину» и никогда не замечал столь обнаженно жестокой характеристики бесовских страстей в самой Анне. Сашенька не только отыскала в Анне хищно-грозовые, если можно так сказать, порывы. Она еще и стала подражать созданному образу Анны. В ней стала развиваться особого рода вседозволенность. Она уничтожила в себе все какие бы то ни было ограничения. Нравственный каприз, прикрытый философией свободы, стал ее знаменем. Конечно, это громко сказано, но это так.

– И вы говорили ей об этом?

– Что вы! Во-первых, я не мог ей сказать об этом, потому что тогда я всего этого еще не сформулировал. Я лишь смутно догадывался о том, что с нею происходит. А во-вторых, я тогда не знал, что она не просто черпала из книжек информацию, а выстраивала свой образ как картину мира, как модель поведения, как идеал.

Я слушал Ивана Владимировича, и мне было интересно, куда же он клонит? Неожиданно он представился мне этаким молодым Карениным, изучившим все догматы морали, поучающим всех.

– Вы считаете, что в Сашеньке обнаружились садистские чувства, когда она описывала Анну? – спросил я.

– Сашенька выбирала для анализа то, что задевало ее воображение. Я отдавал себе отчет, что многое из того, о чем она писала, было подсказано ей критикой, тем не менее она выбрала именно тот жестокий ряд нравственных проявлений, который был мне чужд и страшен. Она выписала те места, где Вронский ощущал в себе убийцу Анны, Анна видела это жестокое любовно-страстное влечение Вронского. Там есть такие слова: «Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни… Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред духовною наготою своей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.

И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи».

Я слушал, как он почти наизусть читал Толстого. Я не помнил эти места с таким нагромождением жутких картин.

– Меня удивило, – продолжал Петров, – что в Сашеньке сидела, я это понял, жуткая потребность разобраться в этом страстно-грозовом начале, какое она подметила в Анне. Она в своем сочинении описывала, как убивал Вронский свою прекрасную лошадь, чуя свою вину, постыдную и непростительную, когда он прочел говорящий взгляд любимого зверя. И именно подобные чувства ощущает Вронский, когда видит тело Анны на столе казармы, тело, бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленных тел, тело еще прекрасное и полное жизни, такое же точеное все – и грудь, и ноги, и бедра, и красивая голова, уцелевшая и закинутая назад со своими тяжелыми косами, вьющимися волосами на висках, и полуоткрытый румяный рот, и застывшее странное жалкое выражение в губах, и ужасное в остановившихся незакрытых глазах.

– Я вас не пойму, – перебил я Петрова. – К чему вы ведете?

– Я ни к чему не веду. Я просто установил для себя, что в Саше вызревало это звериное начало, и она всячески искала обоснование ему. Потому и привлек ее Шамрай. Ей нужен был человек, который смог бы помочь переступить нравственный закон.

– Думаю, что вы ошибаетесь. Она так страстно мечтала о материнстве, так хотела покоя…

– Саша – о материнстве? Я опять вспоминаю ее сочинение, где она сравнивала Наташу Ростову с Анной. Она писала: чем так жить, как жила потом Наташа – помните, опустилась, не причесывалась, стала неряшливой, утратила очаровательную прелесть и гордилась тем, что сама стирает пеленки, запачканные не зеленым, а желтым, – так вот Сашенька писала: чем так жить, лучше под поезд.

– И что же вы?

– А я что? Конечно, я стал рассказывать о том, что Наташа-девушка и Наташа-мать – это по-разному прекрасные люди, что есть в Наташе-матери та высота, которая и составляет подлинную духовность… Но я вспоминаю теперь, что, когда я это все говорил, слова мои не доходили до Саши, как, впрочем, и до остальных ребят…

– А почему?

– Вот это для меня загадка. Я не мог доказать детям, что Вронский или Нехлюдов являются, говоря словами Достоевского, сладострастными пауками в человеческом образе. А вы знаете, почему я не смог им это доказать? – спросил он меня с вызовом.

– Почему?

– Да потому, что против меня сам Толстой со своим талантом. Чтобы дети научились воспринимать гениальные произведения Толстого, необходима совершенно иная этическая подготовка, нужен опыт нравственной жизни, нравственных исканий.

Я слушал Петрова, он меня уже не раздражал, просто я ощущал в нем схоластику мнимой эрудиции: заучил цитаты, знает, что такое хорошо, а что такое плохо, а истинная нравственность не нуждается в заучивании, она опирается на человеческую культуру общения. А с чем соединилось художественное восприятие Сашеньки, с каким ее нравственным опытом оно сплавилось – этого новоявленный Песталоцци знать не желает. Петров чисто литературоведчески, может быть, и затрагивал глубинные стороны формирования женского «я» – это было интересно. Но он не знал той жизни Сашеньки, которая открылась мне.

Мне Сашенька уже в следственном изоляторе рассказала о себе жуткую историю. Был отец, художник-прикладник, мастер по металлу, литью, антиквар, человек сладострастный, запойный, садист, истязавший жену, мать Сашеньки. У Сашеньки была сестра, старше ее на шесть лет. Мать уходила на работу, а девочки оставались с отцом. Однажды Сашенька увидела, как шестнадцатилетняя сестра разделась и легла в постель к отцу. Саше было тогда десять лет. Отец позвал девочку к себе, схватил и положил рядом..

– И ты лежала рядом с ними? – спросил я у Саши.

– Ну да, – тихо сказала она, вяло улыбаясь.

– И ты просто так лежала?

– Да. Отец приказал мне молчать. И целовал меня больно.

– А сестра не плакала?

– Нет. Я помню, у нее было совсем сумасшедшее выражение лица. Я ее такой никогда не видела.

– А теперь где сестра?

– Мать сумела отправить ее на Дальний Восток. Отец злился.

– И ты говоришь, что мать знала, что отец сожительствует с твоей сестрой?

– Конечно, знала. Она по-своему любила отца, но боялась его. К тому же он приносил в дом хорошие деньги.

– Ты встречаешься с сестрой?

– Нет. Она замужем, и у нее хорошая семья.

– А что стало с отцом? – спросил я.

– Был суд, и отцу дали десять лет. Я пожаловалась и все рассказала про отца.

– Отец сидит?

– Что вы! Он вернулся через пять лет. Мы разменялись, мне дали комнату.

– Ты ненавидишь отца?

– Мне его жалко.

Теперь я думал о том, что рассказал мне Петров. Значит, был опыт, жуткий, звериный. И была литература, сообщающая об опыте других людей. И появлялась в девочке своя собственная зрелость. Разгоралась и пламенела, обжигая изнутри и извне девичью чувственность. Сашенька росла и ощущала в себе избыток и страстной силы любви, какая, как ей казалось, была в Наташе Ростовой, кинувшейся в объятия красавца Анатоля, которая была в Анне, преступившей все запреты со своим возлюбленным. И одной из причин того, что она оказалась преступницей, была ее любовь к рецидивисту Шамраю, который бежал из колонии, жил нелегально. Эта любовь будто соединилась с тем мерзким чувством, которое зародилось у нее, когда она прикоснулась к порочной страсти отца. Она поняла, что не в силах избавиться от того, что видела в детстве. Ее преследовала потребность разобраться в том, что жило в ней, не давало покоя. Потому она и металась в своих чувствах. Я подумал: Сашу можно защитить от наказания, от компании, которая пристрастила ее к праздной жизни, к наркотикам, но кто защитит ее от самой себя?

Я подумал о другом. Занимаясь с детьми, обучая их и воспитывая, мы не решаем их главных задач и проблем. Не решаем, потому что часто не знаем о их существовании. Не решаем, потому что занижаем уровень их развития. Не решаем, потому что не знаем, как решать.

Учиться преодолевать свой собственный схематизм мышления, учиться проникать в сложный мир наших питомцев, учиться бережно и своевременно излечивать больные детские души – без этого не может быть ни полноценного воспитания, ни новой школы.

И самое главное. К гармоническому становлению приуготовлены и те, кто испытал на себе тяжесть порока, низость падения. Вся сложность избавления человеческой души от «свинцовых мерзостей» прошлого состоит в том, что человек не в силах преодолеть рубеж между пороком, который им осознается, и гармонией, о которой он не ведает и которая, как погашенная мечта, живет в нем. Этот рубеж – бездна. Нужны педагогическая отвага, щедрость, мастерство, гражданское мужество, чтобы помочь человеку обрести гармонию в себе самом. Помочь избавиться от страха, от стыда, от неверия. И для этого необходимо не просто мастерство, не просто внимание. Гармония есть явление нравственное и достигается творческой силой души человеческой. Достигается готовностью защищать обновляющуюся душу и обновляющийся мир, чего бы это воспитателю ни стоило: позора, унижения или даже смерти.

Еще раз хотелось бы подчеркнуть крайнюю опасность, которая кроется в попытках некоторых теоретиков снять с повестки дня педагогики идею всестороннего и гармонического развития личности на том основании, что у нас нет достаточных возможностей для реализации таких великих педагогических задач. Да, возможностей недостаточно! Но это вовсе не означает, что можно воспитывать без великих идеалов. Без идеала нет ни реальной действительности, ни движения к правде и справедливости, ни педагогического мастерства. Сегодня многие учителя утверждают: как нет альтернативы демократизации общества, так нет приемлемой альтернативы всестороннему и гармоническому развитию демократической личности как цели воспитания. Другой вопрос, что путь к идеалу длителен, сложен и требует поэтапных действий с учетом реальных возможностей.