Текст книги "Семейная педагогика"

Одним из универсальных средств воспитания личности является игра. На разных возрастных этапах игра должна быть разной и насыщена соответствующим дидактическим материалом. Например, трехлетний малыш охотно включается в ролевую игру, где отец, скажем, играет лживого волка, а ребенок – правдивого зайчика. Волк говорит зайчику: «Я тебе дам грязную бумажку, а ты мне два яблока». Ребенок хохочет: какая нелепость! А волк поясняет: «Грязную бумажку можно съесть, а яблоко – выкинуть». – «Ты обманщик! – кричит зайчик. – Бумажка плохая. Ее надо выбросить в мусорное ведро». – «Неправда, бумажка самая лучшая, а яблоко плохое». – «Ты обманщик». Может быть, есть смысл прервать игру и спросить: «А почему волк говорит, что бумажка хорошая, а яблоко плохое?» – «Он врет. Он плохой!» Итак, ложь заклеймили, что-то да останется в сознании ребенка от этой игры и от этой дидактической беседы. И не надо говорить, что у вас нет времени на игры с детьми! Ребенок нуждается в вашем игровом общении – оно-то и есть настоящее воспитание. Так, по крайней мере, говорят все великие педагоги. Вся жизнь ребенка должна быть пронизана игрой.

Ролевое общение надо чередовать с неролевым. Это, как ни странно, понятно ребенку. Он с двух лет различает образ поведения «понарошку» и «по-серьезному». Поэтому можно и порассуждать по поводу сказки: «А почему волк хотел выманить яблочко у зайчика?» – «Волк плохой». Здесь можно нарисовать образ волка, выставить лжеца в смешном виде. Смех – грозное оружие в борьбе с ложью. Смех экологичен. Он, как природное явление, требует окультуривания, ибо животный смех вреден не меньше, чем вранье или какое-нибудь другое зло.

А вот еще один прием – игра-импровизация. Известно, дети охотно берут на себя игровые роли. Ребенок под впечатлением телепередач изображал поросенка Мука, а папа, надев на руку куклу – кота Мура, сказал: «Мук, я разбил чашку, что мне сказать маме?» – «Скажи, что ты больше не будешь». – «Но тогда мама меня выругает и побьет полотенцем». – «А меня мама тоже побила полотенцем, когда я прилепил к стенке жвачку и оторвал обои». – «Сказать маме, что я разбил чашку?» – «Не говори!» – посоветовал Мук и обнял друга: общее горе объединило несчастных! А Мур между тем не унимался: «А мама все равно узнает, и будет еще хуже. Что делать?» – «Скажи: мама, не бей меня, я разбил чашку и больше не буду». Вот это идеальное решение. Хотим мы того или не хотим, а мы все равно немножко враги детям. В особенности маленьким. Даже если ребенка не бьют, а все равно – то одергивают, то хватают за руки, то кричат или вышвыривают из-за стола. Ни один взрослый не выдержал бы такого режима. Представьте себе на минутку, что ваш начальник, когда вы разлили чай на его рукопись, стукнул бы вас по носу, или наорал, или вышвырнул из-за стола! Это невозможно представить! А ребенок выносит, он проходит все цивилизации – от варварства до демократических свобод. И надо сделать все, чтобы в его жизни было как можно меньше рабства, феодализма, крепостничества и других форм угнетения!

Глава 4
Бедная злобная жестокость

Сегодня мы вместе с детьми учимся любить Бога, себя и ближних своих. От нашего понимания себя и жизни зависит то, какой будет наша семья, что в ней будет преобладать – добро или зло, любовь или ненависть. Когда мы говорим, что Любовь и есть Бог, мы утверждаем, что Бог и вне нас, и в нас. Убивая в себе свои возможности, свои лучшие человеческие свойства, мы убиваем в себе Бога, что является величайшим грехом.

В сокровищнице духовной культуры хранятся общечеловеческие ценности и их заповеди. Главные из них развертываются так:

– Какая наибольшая заповедь в законе?

Апостол Матфей отвечает: «Иисус сказал: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь, вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя, на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф… 22: 36–40).

– В первом послании апостол Иоанн говорит: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, а Бог – в нем».

Толстой повторял многократно такую мысль: истинная любовь только та, когда в человеке любишь того же Бога, какой в тебе. Этой любовью любишь не только своих родных, не только тех, которые любят тебя, но любишь неприятных, злых, ненавидящих тебя.

Сознание современного молодого человека, живущего на территории России, характеризуется в том числе и такими ответами. На вопрос: «Любишь ли ты себя? – из ста опрошенных девяносто два ответили отрицательно. На вопрос: «Способен ли ты полюбить того, кто ненавидит тебя или поступил с тобой скверно?» – все ответили однозначно: «Нет».

Правда, некоторые молодые люди ставили знак равенства между «любовью к себе» и эгоизмом. Между любовью к себе, к своим возможностям и даже достоинствами и себялюбием или эгоизмом – дистанция огромного размера. В первом случае мы имеем дело с деликатным интимным свойством личности, без осознания которого не может быть развития своих разносторонних способностей. Во втором случае мы сталкиваемся с отрицательным проявлением человеческого «я», перерастающим в чванство, гордыню, эгоизм, человеконенавистничество и многие другие негативные качества. Только истинная любовь к Богу, к себе, свято верующему в Божественные идеалы, делает человека свободным. Об этом писали Соловьев и Бердяев, Мережковский и Флоренский. Яркая представительница Серебряного века Зинаида Гиппиус постоянно подчеркивала, что нельзя прийти к Свободе без Любви, что надо полюбить себя, как Бога. В 1894 году она опубликовала стихи, которые вызвали немало споров. В этих стихах были такие строчки: «Но люблю я себя, как Бога, – /Любовь мою душу спасет». Она поясняла: «Истинная священная свобода начинается с любви к себе – через усилие воскресить в себе божественный образ, реализовать абсолютное значение своей личности. Только из такой выдержавшей все испытания любви к себе рождается действительно свободное Я, способное сказать другому достойное ТЫ, и в этом "ты" открыть подлинное равенство "я" и "ты". Лишь через опыт такого равенства личность (отдельное "я") может осуществить правду любви и свободы как в символическом "ты", так и в общественном "мы". Таким образом, не утрачивая своей индивидуальности, человек открывает ценность другого и начинает жить в другом, освобождаясь от изолированности, эгоизма, инстинктов обладания, погружающих его душу еще при жизни в ледяное озеро ада» (Наше наследие. 1990. № 4. С. 63). Я убежден, что в такого рода мыслях о единстве религиозного и светского сознания нуждается сегодняшний молодой человек, где бы он ни учился: в школе или в профессионально-техническом училище, в вузе или в среднем специальном учебном заведении.

Женя ласков, умен, коварен и… религиозен. Мне рассказывали: родную мать до смерти довел, а затем вымаливал у Бога прощение. Я не верил. Но когда однажды во время занятий с ним (живопись, история культуры, литературное творчество) он спокойненько заметил: «Я доведу отца до инфаркта, я знаю, как это сделать», – мне стало жутко. Его башка начинена триллерами, оккультными жмыхами, ясновидением. Он рассказывает свои «вещие» сны, где сам дьявол или ангелы советуют ему украсть, угнать машину или совершить возмездие. Он сочиняет фантастические истории о Боге, Добре и Зле, воплощает свои замыслы на холстах. В тринадцать лет твердо решил стать предпринимателем. Скажем, таким как Савва Морозов или Третьяков. Успел приобщиться к наркотикам, побывать в вытрезвителе и совершить массу непристойностей. Чтобы стать настоящим дельцом, надо пройти через все! – таков девиз его друзей, с которыми он неразлучен.

Дети воспроизводят мир взрослых. Лишь масштабы иные. Заказное избиение или убийство у взрослых – 2 миллиона, у подростков – 20 тысяч. Гарантия защищенности, так называемая «крыша», рэкет идут по жесткой таксе – 20 %. Хочешь зарабатывать и жить спокойно – плати дань сильным. Иначе пеняй на себя! Никто из взрослых практически не проникает в мрачные застенки подросткового «бизнеса». На проблемы воспитания нет спроса! – так мне собственно и сказали в нескольких изданиях. Интеллигенция предала детство. Она ограничивается констатацией уродства. Беру наугад первый попавшийся номер «Московского комсомольца» (от 7.06.1994 г.). Заголовки: «Выбросила бабушку с 12 этажа», «Школы сдают под публичные дома», «Детьми торгуют прямо на улице», «Ваш автомобиль могут обстрелять за здорово живешь», «По наводке надо работать»… Это не фон детской жизни. Сама жизнь!

Шансов на сто процентов переориентировать Женю у меня мало. Но я знаю: мои зерна произрастут. Не сегодня, так завтра. Никакие меры сверху не спасут детей, если кто-то снизу не развернет духовно-творческие процессы. Среди этих «кто-то» должны быть и предприниматели. Воспитанию нужны позарез нравственные образцы деловой жизни.

Насилие – это тип отношений между людьми, допускающий пытки, шантаж, убийства, издевательства, – вот так примерно говорилось на международной конференции в Москве (1989), посвященной проблемам этики ненасилия.

Все верно. Жизнь дает страшные образцы этой правильности. Никто не измерял, насколько выросла жестокость среди родителей, взрослых, детей по отношению к слабым. Но она выросла, ибо столько смертей, издевательств, кошмаров, связанных с проявлением человеческой злобы, казалось бы, не знала история.

Не буду приводить факты из страшных событий жизни армянских и азербайджанских семей, не буду говорить о гибели грузинских и осетинских детей, о голодных детях Средней Азии, остановлюсь на маленьком эпизоде, который рассказал замечательный журналист Виктор Кожемяко.

…Девочка вся в бинтах, распорках, резиновых и стеклянных трубках, а в глазах отчаяние и испуг. Девочку избил сожитель родной матери Иры.

Виктор Кожемяко задает вопрос: «Чем объяснить такую жестокость?» Врачи, с которыми он говорил, считают, что главная причина – социальная. Жить стало труднее, нравственность падает, досаду и безысходность многие пытаются заглушить алкоголем, а пьяная злоба бьет нередко именно по самым слабым – по малышам. Следователь рассказал, как все произошло. Сожитель выпил бутылку вина – потом тут же, днем, с матерью Иры лег отдыхать. А девочка плакала и раздражала его. Пытаясь ее унять, стал хлестать по щекам, затем взялся за ремень. Однако ребенок, естественно, плакал еще сильнее. «Тут я вошел в злость, – рассказывал он, – и уже не отдавал отчета своим действиям». Выразилось это в том, что озверевший мужик схватил девочку за руки и, раскручивая, стал бить о пол, добавляя еще ногами. Невероятно! Унялся лишь тогда, когда у ребенка, потерявшего сознание, начали синеть губы. Испугался немного, но, привезя Иру в больницу, и он и мать уже были достаточно спокойны и выработали свою версию происшедшего: девочка упала с подоконника.

– Сколько же раз она упала? – иронически спросил врач.

– А мы и не знаем, – последовал ответ. – Она у нас постоянно падает.

Против истязателя Иры, как вы поняли, возбуждено уголовное дело. Казалось бы, абсолютно закономерно: так и должно быть всегда в случаях издевательства над детьми. Но… врачи говорят, что далеко не всегда это бывает, и снисходительность правоохранительных органов, вседозволенность, которые чувствуют взрослые изуверы, поощряет творящийся беспредел (см.: «Правда» от 6.06.1992).

Самое страшное, что происходит в нашем обществе, так это то, что порой озверевшие взрослые даже не задумываются о том, что, избивая детей, убивают самих себя. И нельзя не согласиться с Кожемяко: жестокость поощряется в обществе. Учитель радуется, когда родители наказывают своих детей, правоохранительные органы радуются, когда правонарушители избивают друг друга… А сколько довелось мне видеть «интеллигентных людей», ратующих за ужесточение наказаний, за суды над детьми!

Однажды я написал о Каверине – классике нашей литературы, знатоке школы, детства, учительства, написал, как мне показалось, остро и даже с посягательством на каверинский авторитет. Редактор «Литературной газеты» заметил мне поначалу: «Это никогда не пройдет». Когда же моя статья была напечатана, я спросил у Каверина, не кажется ли Вениамину Александровичу, что я написал слишком резко и даже обвинил писателя в безнравственности?

– Не кажется, – сказал Каверин. – Мне ваша статья понравилась.

Снова вчитываюсь в каверинский текст жестокой его повести «Загадка». Эта повесть особенно актуальна сегодня, поскольку рассказывает о том, как растут дети богатых и дети обездоленных. Эта повесть о нищете учителя. Эта повесть, говоря словами Каверина, – дом, в котором много комнат и двери каждой распахнуты настежь. Чем дышат стены этих комнат? Нежностью, гневом, беспощадностью? Чем?

Героиня повести – добрая Галина Петровна, учительница по прозвищу «тетушка Ло» (лошадь), с лиловатым лицом, одинокая и неустроенная, единственная привязанность: дети и школа, – посещает своего питомца Олега Рязанцева, сына начальника электростанции, широкоплечего красавца в дорогой «канадке» (идет на медаль, нацелен на Институт международных отношений, потому и ходят к нему учителя, репетируют частным образом). «Холодный дом», – делает вывод героиня.

А вот Галина Петровна у Пети Бугаева, мальчика с мясистым звероподобным лицом: ждут не дождутся учителя, когда Петя уйдет в ПТУ. На глазах учительницы пьяный отец хлещет сына кнутом.

Эпизод, подобный увеличительному стеклу, сквозь которое глядит на уродливый педагогический мир писатель и заставляет смотреть читателя:

«Мне казалось, что отец станет расспрашивать, но он, не сказав ни слова, позвал Петю и приказал ему принести два чайных блюдца с водой. Очевидно, это было не первый раз, потому что Петя побледнел и, вернувшись с блюдцами, стал на колени. В каждой высоко поднятой руке он держал теперь блюдце с водой. Я молчала, но уже горько жалела, что пошла к Бугаевым. Но еще больше я пожалела, когда Петины руки начали дрожать и вода стала выплескиваться. (Дома я попробовала, стоя на коленях, держать пустые блюдца в поднятых руках и устала через две минуты.) Бугаев тем временем вернулся, держа короткое кнутовище с длинным кожаным ремешком. Мы все молчали. Левая рука задрожала, вода выплеснулась, он размахнулся, и ремешок со свистом обвился вокруг Петиного тела. Петя коротко вскрикнул, но рук не опустил и, только закусив губу, злобно взглянул на отца. С новым всплеском новый удар. Вода стала проливаться все чаще, и каждый раз Бугаев метко и ловко хлестал сына. Не помня себя, я встала между ними. Не помню, что я закричала, кажется: "Не надо!" или "Не смейте!" Помню только, что, когда он отвел за спину руку в очередной раз, я бросилась к Пете, заслонила его, и удар едва не пришелся по мне. Мы все молчали. Петя еще стоял на коленях.

– Встань! – приказал отец.

Петя встал. Я не могла говорить, простилась и ушла, едва заставив себя выслушать короткий разговор отца с сыном. Впрочем, никакого разговора не было.

– Понятно? – только спросил Бугаев и, когда Петя, опустив голову, ничего не ответил, грозно переспросил: – Понятно?

– Понятно, – еле слышным шепотом ответил Петя».

Позднее, уже дома, проклиная себя, «тетушка Ло» вспомнит эту «отвратительную сцену» и скажет, сомневаясь: в этой сцене «было что-то безнравственное, заставляющее думать, что сын, в сущности, недалеко ушел от отца».

Я читал эту фразу сто раз. Что это – редакторская ошибка? Или кредо автора? На глазах учителя вершится чудовищное, а она – «что-то»? Может быть, Каверин лишь подтвердил то, что традиционно развертывается в литературе: заложенные в детстве злоба или ласка потом вырастают в тот фундамент, на котором строятся семья, общество. Неужто свинцовая мерзость всегда будет в Бугаеве-младшем?

Каверин как бы восстает (это я понял потом) против такого линейного, однозначного мышления. Гражданский смысл литературы – непременный бунт против мерзости.

В приведенной сцене вывернуты наизнанку поэтика и обычная правда, может быть, потому и каверинская авторитарная безапелляционность вдруг воспринимается мной как проклятие, которое носится в воздухе над нами, и в первую очередь над школой и семьей: что бы вы ни делали, но пока стоят вот так рядом отец сын и учитель, вот так ненавидяще разят друг друга, пока вот так разрушается родственность, будет расти разобщенность.

Обратимся к другой сцене, которую наблюдает Галина Петровна из окна школы.

Старшеклассник Паша Перов – художник, талант, влюбленный в Нину Порошину – написал ее портрет: «На задумчивом, слегка порозовевшем лице лежала волшебная прозрачная тень, которая как бы одновременно и существовала, и не существовала. Таинственно сгущаясь, она лежала на верхней части лица, на опущенных глазах, и вы чувствовали, что она непреодолимо, неотразимо нужна. Зачем? Кто знает». Нину непристойным словом оскорбляет Петя Бугаев, и Паша Перов вступается за честь школьной красавицы. Жестокая драка. И снова неоправданная педагогическая гнусность: «училка» спокойно наблюдает кровопролитие.

Двери распахнуты настежь… И я думаю: а что, собственно, может сделать милая, тонкая, нежная, добрая Галина Петровна, у которой в жизни нет ничего, кроме этих сердечных забот о детях?! Может ли она повлиять на жизнь Олега Рязанцева, который, с презрением взглянув, прошел мимо дерущихся? Может ли «тетушка Ло» изменить что-либо в жизни Пети Бугаева, который порывается вдруг понять Галину Петровну: «Галина Петровна, завтра я вам тоже цветы принесу». – «Нет, Бугаев, я от тебя цветы не возьму». Как может повлиять Галина Петровна на мысли и чувства Паши Перова, влюбленного в Нину, когда та, должно быть в отместку Олегу, решила провести время с юным художником? Бросившись на зов Нины, Паша погибает. Кто-то ночью разрезал на куски портрет Нины с волшебной тенью. Кто? Бугаев? Олег Рязанцев? Загадка! Да и какая разница – кто! Портрет с прозрачной тенью – символ идеального, этот портрет растерзан, и не восстановить больше никогда этого портрета, потому что будущий великий художник Паша Перов погиб и унес с собой тайну мерцающей тени, которая как бы одновременно и тень, и свет. Вот оно то, что ведет к постижению философии автора «Загадки» и к некоторым ответам на загадочные философские проблемы сегодняшнего воспитания.

Реформа современного образования, помимо прочих, будет решать проблемы духовного обновления школы. Вопрос стоит так: могут ли быть осуществлены педагогические преобразования, если нравственно и профессионально не подготовлен тот, кто их осуществляет?

Я понимаю, сколь обнаженно я ставлю вопрос, но другой постановки в такой важной сфере, как воспитание, быть не может. В свое время А. В. Луначарский, как бы полемизируя с философом Фихте (Фихте говорил: какой смысл воспитывать гармоничных людей для дисгармоничного общества, да и кто воспитает?), ответил на этот вопрос так: разорвать замкнутый круг можно только одним способом – преобразования духовные в самой личности должны совпадать с преобразованием обстоятельств.

Каверин затронул важнейшую проблему школьного дела. Он подвел нас к подножию нравственных вершин. Он верит в молодое поколение: «все эти Нины, Олеги и Паши, в сущности, прекрасные люди, которые инстинктивно ждут, что мы им напомним…» А о чем? Кстати, в этом перечне прекрасных людей автор не назвал Петю Бугаева. Может быть, это прием?

Не побоюсь сказать: школа как битва. И выигрывается битва не только числом кабинетов, технических средств, количеством компьютеров, кинокамер и телеустановок. Многое решает дух школьного войска. Школьная реформа обращена к духовной ответственности взрослых и детей, обращена к педагогам и к учащимся. Всколыхнуть детские силы, силы молодежи, дать простор их инициативе, их способности чутко и по-доброму решать сложные вопросы своего бытия – вот для чего нужна школьная самодеятельность, которой нет в доме с настежь распахнутыми дверьми – в современной школе.

Нравственная сила педагогики Каверина состоит в том, что она, являясь педагогикой борьбы, выступает против проявлений формализма и невежества, ратует за то, чтобы действия учащихся и их учителей были согреты теплом человечности, отвечали бы высоким требованиям духовной культуры.